Фея
Маленькая фея, — по имени Мелюзина, — живет в цветочном горшке на широком
подоконнике моей квартиры. Две комнатки на пятом этаже. Практически чердак, о
котором мечтали бездомные французские поэты, сбежавшие в 16 лет от скучных "папа
и мама". Как зачем? Покорять бездонные и потому кирпичные колодцы старого
Парижа. Впрочем, мои познания об этом городе ограничиваются воспоминаниями
Хемингуэя. Их он мне, как и многим другим своим читателям, рассказывал в своих
воспоминаниях. Еще мои познания о Париже ограничены фильмом о кабаре с Николь
Кидман в главной роли, и некоторыми историческими деталями. Например, я знаю, что
в 11 веке под стенами Парижа, — тогда еще деревеньки, — зимовали лагерем венгры-
кочевники.
Больше, к сожалению, в книге "100 занимательных исторических фактов" о Париже
ничего нет.
Я, в отличие от юных поэтов, никуда ниоткуда не сбегал, и жил в этой квартире всегда.
С 1962 года, в котором строители ударного комсомольского отряда, прибывшего в
Кишинев из Ленинграда, построили район Ботаника. Дом, в котором я живу, — ну, и не
только я, а фея, но о ней позже, находится прямо в центре Ботаники. Теперь уже она
называется Старая Ботаника. Наш дом был построен первым, и отличается от
остальных тем, что крыша у него покатая. Через месяц, — а дом построили именно в
такие рекордные сроки, — выяснилось, что такая крыша стоит слишком многих
стройматериалов. И теперь все дома Ботан6ики сверху выглядят плоскими, как
фантастические грибы, сплющенные сапогом небрежного гиганта. Кстати, о гигантах.
Книжку "Путешествия Гулливера" я тоже читал.
К сожалению, многие хозяева этой квартиры при переезде забирали книги с собой. Тем
не менее, мне иногда удается спрятать книжку — другую в чулан, и, сколько они ее не
ищут, остается она в доме. Читать приходится по ночам, при свете фонаря, который
торчит как раз напротив окна в детскую комнату. Днем читать, — когда все ушли, -
конечно, можно. Но опасно. Ведь вернуться хозяева могут в любой момент. А я, знаете
ли, увлекаюсь чтением. Необыкновенно. Помню, в 1976 году, зачитавшись случайно
забытой сыном хозяев, студентом, "Легендой о Беовульфе", я расслабился, и потерял,
как говорят в женских романах, — вот их часто забывают, но мне они, честно говоря не
по нраву, — счет времени. А студент вернулся домой. И застал нас врасплох. Меня и
книгу.
Как бы я хотел, чтобы он застал врасплох меня и Мелюзину…
Увы, фея, сколько я ни намекал на то, что два человека, проживших в одной квартире
черт знает сколько лет вместе, могли хотя бы поцеловаться, остается глуха к моим
мольбам и жестока. Сердце ее, как написано в романе "Мари и Жан", закрыто для меня,
как ворота самого неприступного замка. По утрам, стоя на краю цветочного горшка,
Мелюзина глядит в парк, на который выходят окна нашей с ней квартиры, и не
отзывается на мои тщетные мольбы.
— Мелюзина, — говорю я ей, — милая…
И так тридцать с лишним лет. Надо признать, за это время она совсем не изменилась.
Так же хороша, как и в день, когда я впервые увидел ее. Она прибыла в Кишинев
одновременно с бригадой строителей из Ленинграда. Тоже по распределению. Знаете,
ведь новые города нужно заселять не только людьми, новостройками и детскими
площадками, но и нами, существами из сказок. Кстати, многие люди это понимают.
Например, Кир Булычев. Да, да, несколько его книг у меня в чулане тоже хранятся.
Хозяева уходят на работу, я закрываю книгу, и сажусь на диван. Мелюзина стоит, и
глядит в парк, не отрываясь. Сегодня 22 сентября.
Вчера на тополь у дома в последний раз в этом году прилетели большие серые птицы с
желтыми ртами. Странно, но я так и не знаю, что это за птицы. А они и не говорят нам
об этом. Просто первые из них начинают прилетать в августе, и к сентябрю пролетают
последние. Сдается мне, это птицы Ганса Христиана Андерсена. Самые последние
птицы, остановившиеся у нашего дома отдохнуть на тополе, говорят нам:
— Счастливой зимовки, счастливой зимовки, счастливой зимовки вам, фея и
домовой…
И я чувствую необычайное тепло: как будто то, что нас с Мелюзиной упомянули
вместе хоть что-то значит. Увы, фея поджимает губы, и глядит в окно. Ей не нравится
этот город, говорит она подругам, когда болтает с ними по своему волшебному
телефону, он скучный и провинциальный, уж в Нью-Йорке бы она развернулась. Да
еще этот домовой, скучный, и весь в пыли от своих старых книг. Ничего, я привык.
Хотя, когда услышал это в первый раз, пошел в кладовую, и долго плакал.
— Он еще и плакса, — шепотом делилась на следующий вечер Мелюзина с
подружкой из, кажется, Торонто, — представляешь?! Он в меня так влюблен, бедняжка,
но, знаешь, идти у него на поводу я не могу. Не буду же я жить с каким-то домовым из
жалости?!
Потом она положила трубку и стала листать женские журналы. Ничего больше
Мелюзина не признавала. Само собой, услышав это, я решил быть чертовски гордым,
сильным и независимым. Стал регулярно заниматься плаванием и ежедневно
переплываю ванную поперек шестьдесят раз, отжимаюсь по пятнадцать раз каждое
утро и самосовершенствуюсь. Например, слегка согнул цыганскую иглу, и занимаюсь
кэндо — японским фехтованием. Паук из туалета в восторге.
Он говорит, не ожидал подобного владения мечом от существа с всего двумя руками.
А с Мелюзиной мы не разговариваем. Вот уже тридцать лет. В принципе, она могла бы
быть со мной ласковее. Браки между феей и домовым, — а такая пара проживает в
каждой квартире города, — не так уж и редки. Но что поделаешь, если моя фея
необыкновенно разборчива и придирчива. Честно говоря, я вынужден признать, что
она довольно банальна. О таких женщинах, — а фея ведь женщина, как и домовой
мужчина, — я частенько читал. Распространенный тип женщин в мировой литературе,
знаете ли. Банальные, примитивные, безмозглые красавицы, нуждающиеся лишь в
развлечениях. Все феи такие. Пустышки.
Но, что поделать, если я люблю пустышку?
В 1999 году нашу квартиру купил какой-то молодой человек, поставивший на
подоконнике печатную машинку. Она издавала необыкновенные, — а мы, сказочные
существа, знаем толк в необыкновенном, — шумы и грохот. Печатал он исключительно
по ночам, а днем спал на диване, застеленном стареньким клетчатым пледом. Я, честно
признаться, переживал, что Мелюзина влюбится в него. Знаете, тяга в богеме и все
такое. Но ошибался.
— У меня ужасно болит голова от его машинки, — поджав губы, сказала Мелюзина
утром окну, — ужасно…
Само собой, говорила она это мне. Ведь напрямую обратиться к како-то домовому фея
не могла… Я пожал плечами, и достал свою иглу — заниматься фехтованием.
— Вот если бы, — говорила Мелюзина, глядя в окно, — кто-то, кто постоянно говорит
о своей любви, смог бы что-то не сказать, а сделать…
Я взглянул на ее фигурку, — без сомнения, она специально надела эту короткую майку, -
и у меня перехватило дыхание. Конечно, тридцать лет мастурбации не могут повредить
домовому, который живет от пятисот до семисот лет, но все же… Мелюзина встала на
цыпочки, и потянулась. Она была без нижнего белья…
— Так вот, если бы он действительно что-то сделал, — сказала Мелюзина, — я бы,
может, и подумала, и согласилась делить с ним постель…
"Что-то"… Я усмехнулся и сделал выпад. В принципе, это не запрещено. Но и не
поощряется. Тем не менее, мы имеем право, — если, конечно, хозяева квартиры нас
очень не устраивают, — решить эту проблему по своему усмотрению. Ну, знаете, как
говорят: нелепая смерть, он поскользнулся в ванной, почему-то она умерла во сне,
слабое сердце, ах, ужасно умереть ночью от сердечного приступа и все такое,
угораздило же его так неудачно упасть со стула… Мелюзина повернулась боком, и
совершенно неслучайно наклонилась так, что я увидел ее грудь.
И я решился.
Ночью встал, взял в руки иглу, — пятнадцать сантиметров, этого хватит с лихвой, — и на
цыпочках прокрался к жертве. На слух определил, где бьется сердце, занес иглу,
прочитал про себя короткую молитву. И вонзил. Мелюзина умерла сразу. Даже не
поняла, что я ее заколол. Каюсь, я надругался над телом перед тем, как предать его
земле. Хотя "надругался" слово неправильное. В нем есть что-то, указывающее на
месть. А я не собирался мстить Мелюзине. Ведь я любил ее и люблю до сих пор. Но
одно дело любить фею.
И совсем другое — жить с ней.
А может, все дело еще и в том, что я привык к своей неразделенной любви, как муж
привыкает к жене, с которой прожил всю жизнь? И мысль о жизни с Мелюзиной, но
без этой неразделенной любви, к которой я так привык, меня пугала? Неважно.
Тридцать лет, ровно тридцать лет…
Тело я закопал возле герани в самом большом горшке. Рядом с ним стоит печатная
машинка хозяина квартиры. Он оказался славным парнем. Стук машинки мне не
мешает, я ведь все равно читаю по ночам. А по утрам на кухне всегда есть бутылка-
другая пива, из которых я запросто могу отпить. К тому же, — забавное совпадение, — он,
как оказалось, пишет романтическую, с примесью эротики, повесть. О любви феи и
домового. По утрам я увлеченно читаю все, написанное им за ночь. Не то, чтобы
повесть была слишком хорошей, — я все-таки разбираюсь в литературе, — но на уровне
сюжета неплохо. Я с нетерпением жду конца.
Жду, когда герои поженятся.
