Книга: Самосвал
Назад: Словарь Матвея
Дальше: * * *

* * *

Мимо меня с грохотом пролетает кусок льда. Я пригибаю голову и успеваю прикрыть собой сына. Само собой, специально в него никто не метил, но рынок не место для церемоний. Чайных, бля, церемоний. Я болтаю пакетиком в пластиковом стаканчике, после чего с незаинтересованным видом вытаскиваю пакетик на стол. Ну, не совсем) на стол. На салфетку, скажем так. Ладно, на кусок резаной бумаги, которые здесь выдают, как салфетки. В павильоне без стен, зато с желтой фанерной крышей, освещение трахнутое какое-то: люди словно вампиры, желтолицые гепатитники, блин. Я прижимаю Матвея к себе, глажу по голове и снова усаживаю на стол, круглый, на уровне груди взрослого человека. На таких много лет назад стояли кружки с пивом, а вокруг толпились алкоголики — такие карикатуры я, по крайней мере, видел в журнале «Крокодил» в своем счастливом детстве. Боюсь, у сына такого же не будет. У нас проблемы.
— Это все временно, — говорю я. — Подумаешь, месячишко перебьемся. Дальше будет легче.
— А-а-а, — говорит Матвей.
— Понимаешь, — оправдываюсь я, накалывая на пластмассовую вилку полупрожареную рыбу, — все оказалось, как мне и обещали мои горячо любимые друзья с места прежней работы. Кислород перекрыт. Работы в этом гребанном городе Кишиневе мне и правда не найти. Не дадут.
— А. Сяка.
— Ну да, рыба. А уезжать куда-то — ты еще слишком маленький. Оставлять же тебя кому-то я не желаю, понимаешь.
— Сяка-ся! — говорит Матвей, в этом мы солидарны, мы фактически сутки напролет неразлучны, и нам это нравится.
— Деньги, которые я вымогнул с «Мендосы», закончились. Отдых, понимаешь ли, да еще эти анализы долбанные.
— Фе-фе! — вспоминает Матвей больницу. Конечно, ничего серьезного, но с тех пор, как медицина в Молдавии стала платной, здесь даже в банку поссать стоит бешеных денег, а ссать нам в нее приходилось после моря очень часто, потому что у малыша начались определенные проблемы с аллергией, знать бы только на что…
— Вот-вот, — устало говорю я. — А еще за квартиру, а еще кредит за отопление, которое нам вчера установили, и не потому что я сибарит какой-то, а просто потому что, бляха, прошлой зимой у тебя были ледяные руки, что меня совершенно не устраивает!
— Фе! — потрясает рукой Матвей, я вижу, что ему это тоже не нравилось, ну еще бы, кому понравится спать одетым, в комбинезоне, с шапкой на голове, даже если тебе всего год, и ты ни хрена не понимаешь, задница-то твоя, она все понимает, особенно когда мерзнет.
— Потому что, бляха, центральное отопление в Молдавии такая же лажа, как и ее медицина, — грустно резюмирую я.
— Аха, — лыбится Матвей, и я успеваю подсчитать его зубы, восемь всего, что ли.
— Поэтому, — подбиваю я баланс, — денег у нас почти не осталось. На тебе это не скажется, а вот папе придется, как говорят, затянуть поясок. Которого у меня, кстати, нет, ха-ха. Ремень тоже бешеного бабла стоит.
— Ха-ха, — радуется моему «ха-ха» Матвей.
— И еще, — строго говорю я. — Мне бы не хотелось, чтобы ты неправильно понял. Папа ест на рынке в столовой не потому, что он мудак какой-то, или у него денег нет, или он экономит. Просто папа оригинал. Понял? Я не желаю, чтобы у тебя была травма, когда ты вырастешь. И благодарности мне никакой тоже на хер не нужно. Сам виноват. Не был бы я придурком, работал бы сейчас, как раньше, газетчиком.
— Угу, — соглашается Матвей.
— Правда, видел бы тебя два часа в день. Между вечерними новостями телевидения и ночной порнопрограммой. А что. Нормальный, бля, отец.
— Не, — хмурится Матвей.
— Ну да, — подумав, говорю я. — Меня бы такое тоже не устроило.
— Аха, — говорит Матвей и начинает ковырять в носу.
— Идем, — говорю я, дожевав рыбу и подчистив салат. — И вытащи палец из носа.
— Зя! — обиженно восклицает он, торжествующе поднимает палец вверх, и, если бы я был сыт, меня бы стошнило.
Весь обед — жаренная в жидком тесте и всегда полусырая рыба и рыба в соусе обходятся мне в восемь леев. Дешевле, наверное, только в Эфиопии, да и то там постоянно голод. По крайней мере, так передают в новостях вот уже двадцать восемь лет, что я живу.
Несколько месяцев мы живем тяжело, а потом все словно прорывает. Стремительно падаем. Камнем просто. Потом просто бедствуем. Я продаю диван, а потом пальто. Что ж, военная куртка смотрится на мне даже актуально, поэтому я особо не парюсь. Рейнджер, бля. Со временем приходится даже сдать обручальное кольцо в ломбард.
Единственное, чем я гордился тогда и горжусь до сих пор: ребенку не пришлось голодать. Впрочем, трезво сужу я себя, тут все дело в этакой мужской гордости, тут речь о любви, может быть, и не идет. Это типа как поднять штангу в 100 килограммов или научиться водить машину: выдержал, не облажался, прокормил, сдюжил, мужик! Все это время я, глядя ему в лицо, пытаюсь понять: где заканчивается это гребанное самолюбование и начинается любовь. Ведь любим же мы друг друга, разве нет?
С работой, правда, было тяжко. Разумеется, никакого лица я не сохранял и, как только понял, что деньги заканчиваются, а ни один из моих рассказов «а-ля Павич» (Апдайк, мать вашу, Апдайк!) не покупают, пробежался по всему Кишиневу. Редакции,
иностранные компании, пресс-службы. Бренд-агентства. Пиар-агентства. Приемные депутатов, министров, вице-мэров и политических авантюристов.
Все они словно сговорились.
Конечно, меня пустили все — насладиться видом чужого крушения всегда приятно. Конечно, работу мне не дал никто. Только улыбались — «не хотим вспоминать, но, кажется, ты сам собирался забить на… как ты это назвал… систему? Ха-ха». Что самое отвратное, я был с Матвеем, которого просто негде было оставить, потому что градус моих отношений с его бабушками не то чтобы накалился. Его просто не было. Мы перестали даже звонить друг другу.
Единственное, что меня утешало: Матвей был очень красив, от него млели секретарши, а все остальные завидовали. И, уходя, я намекал им всем на то, что их-то дети — уроды. Ну да. Так оно и есть.
Дети, они ведь в родителей.
Назад: Словарь Матвея
Дальше: * * *