Скучая, Майор Плешка, ужасно нервничавший, когда «майор» перед его фамилией писали с маленькой буквы, потому что это было имя, — эксцентричный и честолюбивый папа постарался, — слушал, как проходит перекличка.

После Ботезату – угрюмого пожизненника, который сидел за дела, связанные с сепаратизмом (его шили всем, кого хотели упрятать за решетку навечно), — шел рецидивист Урыту. Он когда–то возглавлял молдавское представительство Хельсинкского комитета по правам человека, и очень проворовался. Когда недостачу обнаружили, политкорректный комитет просил Урыту тихонько покинуть место. Казалось бы, ничего особенного, но Урыту не просто проворовался, а еще и имел наглость объявить головной офис комитета не легитимным, а молдавский филиал провозгласил центральным. Этого уже не стерпели, и Урыту, нещадно битый палками, был острижен наголо, вывалян в перьях, и пронесен по Кишиневу на шесте, смазанном свиным жиром. На шее Урыту болталась табличка. На ней было написано:

«Этот человек был ужасно нетерпимым и не транспарентным».

После гражданской казни последовало заключение. Урыту рассчитывал на срок в пять лет, а получил «волшебные три». Не понимавший, что значит это словосочетание Урыту очень радовался при оглашении приговора. Правда, ровно три года. Ведь «волшебные три» значило, что после каждых трех лет заключения надзиратели избивали заключенного, после чего пинками выгоняли из лагеря, а затем втаскивали обратно. Это считалось побегом, и за это давали еще три. Поскольку Урыту провел в лагере уже три раза по «три веселых» года, вид у бывшего правозащитника был невеселый…

Дальше отозвался бывший министр внутренних дел Мапук, — кажется единственный заключенный лагеря, сидевший здесь за дело, — и прочая мелочь. Ничего особенного. Оглянувшись, Майор прошелся мимо строя еще раз, внимательно посмотрев на стукача Сахарняну, но решил, что разговаривать перед строем как–то не совсем прилично. Конечно, все знали, что Сахарняну стучит. Но все знали, что делает он это не за деньги, и не по принуждению, а из любви к искусству. Сахарняну стучал в силу особенностей своего характера, и даже получил справку от тюремного врача, который это подтверждал, как специалист. Обычно доносы Сахарняну прощались даже заключенными. Тем более, администрация жестоко бы покарала всех виновных в гибели Сахарняну, случись с тем несчастье… Майор постоял возле стукача, подумал, потом плюнул, махнул рукой. Колонна с песней двинулась в карьер, рубить камень до позднего вечера…

Глядя на понурые спины работяг, Плешка подумал, что уныние это смертный грех, — тем более, что его ждал чудесный завтрак из омлета со свежей брынзой, — и подал знак надсмотрщикам. Захлопали бичи. Заключенные побежали трусцой и стали петь бодрую песню, которую за две картофелины сочинил для Плешки его личный поэт, зек Баланеску. Тот утверждал, что был когда–то членом Союза Писателей.

Майор не верил:

 Уж слишком ты какой–то тщедушный для молдавского писателя, — говорил Плешка с сомнением.

Побывав в Кишиневе, и пройдясь мимо Аллеи Классиков, и посмотрев на их бюсты, Плешка убедился, что Баланеску врет. Все бюсты как на подбор изображали крепких полных мужчин. Баланеску же был тощ и лыс, хоть с затылка его и спускались на плечи длинные волосы. В любом случае, песню он сочинил красивую! Плешка выдал ее за свою, и с тех пор обладал среди лагерной администрацией репутацией чуть ли не филолога. Это Майору – который не доучился в медицинском училище всего год из полтора, что отводилось на обучение, — ужасно нравилось. Ровно до тех пор, пока господа офицеры не стали просить у Плешки сочинить стишок–другой для какой–нибудь шлюшки. Пришлось перевести Баланеску в отдельной помещение при доме Майора, и начать очень плотно работать с поэтом. Тот поначалу радовался, но когда подсчитал, что за год сочинил, в общей сложности с «Беовульф» — «что ты ругаешься, скотина», сказал на это Майор, — стал жаловаться. Ох уж эти молдавские интеллигенты, сокрушенно качал головой Плешка, для порядку побивший Баланеску. Но старика пришлось освободить от работы, и вообще со временем спрятать в домике за домом Плешки.

Баланеску в одиночестве одичал, зато Майору все это нравилось. Он чувствовал себя кем–то вроде средневекового императора, который заточил и прячет ото всех своего личного астролога, который предсказал день смерти властелина. Плешка как–то даже спросил:

 Щелкопер, ты по звездам гадаешь?

На что получил в ответ поток отборного мата, убедившего Майора, что какое–то отношение к Союзу Писателей Молдавии несчастный Баланеску имел. Постепенно о Баланеску забыли, и Майор тайком вычеркнул поэта из списков заключенных. Пусть его не будет, чтоб лишнего не сболтнул и не опозорил Плешку. Ведь автором замечательных строевых песен для зеков и гимнов для вечеринок и стансов для офицерских шлюх считали именно его, Плешку! Майор даже подумывал, не издать ли ему избранное. И иногда даже начинал верить, что он сам сочинил все эти стихи… Еще Майор подумывал надеть на Баланеску железную маску, потому что видел такое в одном качественном американском фильме про Францию и ее королей. Маску офицер собирался сделать из таза.

 Будешь у меня из–под тазика гавкать, — сказал он поэту Баланеску.

Затея с маской казалась очень удачной, и, главное, а–у–тен–тич–ной. Но потом Плешка все–таки передумал, поскольку сам выковать маску бы не смог, а цеплять на урода Баланеску тазик с двумя дырками или хоккейную маску было бы не то…

 Молдова, цветущая наша держава! — пели зеки.

 Расцветшая, словно сад, словно тропики, — раздавались их голоса над равнинами, выжженными засухой и нашествиями кочевников.

 Кто любит тебя, тот любит твой народ! — пели они.

 А кто не любит тебя, тому мы порвем его клеветнический рот! — выводили доходяги.

 Наш язык, наш клад нетленный, — начинали второй куплет зеки.

 От безверия укрытый, свет жемчужин драгоценных, над отчизною разлитый, — шла дальше строчка, на взгляд Плешки чересчур непонятная и какая–то мистическая.

 Наш язык — душа живая пробуждённого народа, — пели зеки все громче из–за хлыстов надзирателей.

 Кто не любит наш язык, тот сын проститутки и урода! — добавляли они.

Майор удовлетворенно кивнул. Культурно… Песня Плешке очень нравилась. Он послушал еще немного – «патриотизм, нанашизм, вторжение, выражение, Телеука, чики–пука» — и стал подниматься наверх. Сегодня у Майора было много дел. Первое – следовало еще раз внимательно ознакомиться с доносом Сахарняну и решить, стоит ли этим заниматься. Ведь, как и все стукачи–энтузиасты, Сахарняну часто увлекался. Второе – и это куда приятнее – предстояла вечеринка в Доме Культуры офицеров лагеря. Так что Плешке предстояло искупаться и побриться. А это само по себе было приятным и волнующим событием… Третье – поскольку Плешка увлекся не на шутку одной из девочек борделя, Ниной, , — Майор собирался подарить даме сердца поэму. Разумеется, писать ее должен был Баланеску. Вернее, он, Плешка, даст основные идет и разовьет направления, а Баланеску займет мелкими деталями. Напишет, к примеру… Следовало проинструктировать Баланеску как и что писать. Последнее время старика приходится постоянно контролировать. Он стал сбиваться на чересчур откровенные сцены, видимо, одиночество сказывалось. Ну, да что же делать, не баб же ему туда, в карцер, водить!

Майор улыбнулся Солнцу. Солнце улыбнулось Майору. Плешка любил свою тяжелую, но такую нужную стране работу. Так что он улыбнулся еще раз и быстро зашагал к своему дому на окраине лагеря.

Следовало поскорее ознакомиться с доносом.