***
Быстро добив нескольких раненных военных – один из которых в беспамятстве все бормотал какую–то чушь про капот и яйца, — Петреску потушил горевшие останки машины и стал свинчивать какие–то болты.
Черт побери, Петреску, — сказал Лоринков.
Сбить вертолет из–за пары гаек?! — воскликнул он.
А как же гуманизм?! Человечность?! Мораль, в конце концов?! — вскричал Лоринков.
А что прикажете делать, идти пешком? — спросил Петреску зло.
Лучше бы помогли мне снять этот винтик, — попросил он, дуя на раскаленный металл.
Тем более, — добавил он, — никакие воздушные суда не имеют права пролета над Молдавией…
Лейтенант успокаивал сам себя. Сбив вертолет, показавшийся над дорогой, он рассчитывал разжиться деталями для «джипа», который вышел из строя уже через полтора часа пути. Петреску не ожидал увидеть в вертолете – который, как он надеялся, просто залетел в небо над Молдавией по ошибке, — военнослужащих НАТО. Но что поделать… Спишем на каких–нибудь «европротивленцев», подумал Петреску. Или «Аль–Каеду». Хотя нет. Над «Аль–Каедой» смеялись уже все, в это никто не поверит. Значит, подумал Петреску, набрав запчастей, и, на всякий случай, оружия, вертолет сбили «европротивленцы». Банда саботажников.
Петреску, — окликнул его взволнованно Лоринков.
Взгляните, там какая–то колонна! — сказал он.
Лейтенант оглянулся, и увидел что в километре–другом от упавшего вертолета и правда тянется цепочка людей. Быстро схватив Лоринкова и автомат, он увлек их в ближайшую канаву.
Когда процессия поравнялось с мужчинами в засаде, те увидели, что возглавлял шествие здоровенный, откормленный чин полиции Молдавии. Восседавший на коне, он тащил за собой связанных женщин с распущенными волосами, в одним ночных рубахах. За женщинами, тоже связанные, волочились с десяток мужчин и стариков, и уже за ними – дети. Детей не связали, предоставляя им возможность идти куда глаза глядят, но неразумные мальцы, плача, бежали за родителями. Их отгоняли плетьми солдаты, замыкавшие шествие. Всего солдат и полицейских Петреску насчитал пятнадцать человек на восемнадцать пленников. И это без детей.
Петреску понял, что это обычная карательная операция против тех, кто уклонялся от уплаты нового налога. Евроналог. Сумму в размере 100 евро обязан был выплачивать каждый двор Молдавии за своего гастарбайтера в Европе. Если у семьи никого не было в Европе, значит, ей следовало туда кого–нибудь отправить за свой счет. В любом случае, налог не отменялся. Тех, кто уклонялся от уплаты евроналога, обвиняли в саботаже евроинтеграции. Ведь евроналог собирался для полной и окончательной европейской интеграции Молдавии, а вовсе не для особняков семьи президента, как утверждали сектанты-»исходники».
По изможденным лицам пленников, сбивших ноги в кровь, Петреску понял, что идут они давно, и порядком устали. Лейтенант глянул на Лоринкова убедиться, что тот не выдаст их неосторожным движением и очень удивился. На лице Лоринкова застыла сострадательная гримаса. Такое проявление чувств было ему вовсе не свойственно… Петреску затаил дыхание.
Всадник, остановив процессию, слез с коня, и стал внимательно обследовать горящие останки.
Форма НАТО, — сказал он, глядя на трупы, и нахмурился.
Мятежный район, — сказал он ожесточенно.
Но упали из–за неполадок с двигателем, — заключил он.
Петреску про себя кивнул. Максимум, который позволяли себе молдавские мятежники – уходить от властей в места побезлюднее. Вооружение, которым они располагали: стрелы, копья, луки и камни, максимум – охотничьи ружья. Так что сбить вертолет НАТО в Молдавии не мог никто, кроме сотрудника полиции Молдавии или ее военного, — у них вооружение, пусть и старое, было, — но это невозможно по определению. Предводитель карательного отряда оглянулся и пнул ногой обломок. Вынул из кармана трупа пачку жевательной резинки и бросил одну себе в рот. Пожевал, склонив голову. Восторженно поцокал.
Европа, — сказал он, — не то что вы, говно молдавское, только и знаете, что свою кукурузу жевать…
Батюшка, так ведь и кукурузы давно не ели, — сказал старик.
Сами виноваты, работать не умеете, молдаване сраные, быдло тупое — сказал молдаванин–полицейский.
Европа работать умеет, — сказал он, — вот бы и вы учились.
Так мы и это, учимся, — неубедительно сказал кто–то из мужчин.
В бегах, по норам? — спросил полицейский. — Вместо того, чтобы приносить пользу стране и обществу, вносить свой вклад в евроинтеграцию, спрятались, уроды, ни налогов с них, ни…
Батюшка, — сказала одна из пленниц, — детишек пожалей, почитай второй день на земле спать, ноябрь все же…
Молчи, сука, — сказал полицейский.
Твои дети должны стыдиться тебя, — сказала он.
Ты, тварь, вместо того, чтобы быть как все молдавские женщины, нормальной гастарбайтершой, с ними тут палец сосешь, — сказал он.
Ехала бы в Италию, как все приличные женщины проституткой работать, слала бы детям денег, на евроналог бы хватило, — назидательно сказал полицейский.
Как все нормальные люди и делают, — сказал он.
Вот моя жена – порядочная женщина, в Амстердаме с публичном доме для садо–мазохистов работает, — похвастался он.
Валюту зарабатывает для семьи, и для Молдавии, набирается европейского мышления, — сказал полицейский.
А ты?! — укоризненно спросил он, и легонько хлестнул пленницу плеткой.
Ребенка несчастной, — который было завыл, жалея мать, — полицейский тоже слегка хлестнул. Видно было: человек не зверь, а старается для порядка.
Почему не в Европе? — спросил полицейский женщину.
Почему не трудишься, как все порядочные люди? — воскликнул он.
Батюшка, да ведь как детей–то оставишь, сердце–то не железное, — сказала она, плача.
Железное сердце у тех, кто тут нищебродствует, вместо того, чтобы менталитету набираться европейского, — сказал чин, — а если кто и подохнет из приплода вашего, пока вы деньги стране зарабатываете, так новых сделаете…
Почему не в Европе?! — разозлился, наконец, он, и стал стегать пленников все сильнее.
Вера не позволяет, батюшка, — сказал, наконец, кто–то из босых крестьян.
А, — сказал злорадно чин, — вот и истинная причина упрямства вашего глупого. Вера у них… «Исходники»…
Всех вас ждет смерть, — сказал он пленникам.
А детей ваших не тронем, они и так от голода сдохнут, — сказал он, и жестом велел отогнать детей подальше.
Прямо тут вас и постреляем, бандиты! — решил он.
А то возимся с вами… — добавил он, и вынул из кобуры пистолет.
Лоринков закусил губу и отвернулся…
Восемнадцать выстрелов прогремели друг за другом очень быстро.
Вообще–то, Петреску обошелся бы и пятнадцатью – он был отличный стрелок, — но на толстого и потому живучего полицейского чина пришлось потратить аж три пули. Надо было в голову, мрачно подумал Петреску, встав из канавы. Один из солдат все же сумел убежать, и Петреску не стал стрелять ему в спину.
Пленники, не веря своим глазам, толпились возле обломков вертолета, где их едва было не расстреляли. Дети жались к ногам родителей и плакали. Пятнадцать окровавленных палачей валялись с оружием в руках. Лоринков, раскрывший, наконец, глаза, и повернувшийся к месту расправы, глазам своим не верил. Он заметил, что лицо Петреску горело странной решимостью. Первопроходец, подумал с восхищением Лоринков. Зверобой…
Кто вы? — спросил дрожа старик.
Европротивленцы, — подумав, ответил Петреску, который решил замести следы.
Что с нами будет? — спросила женщина, которую бичевал глава карателей.
Уходите к Днестру, там под обрывами есть пещеры, где можно перезимовать, — посоветовал Петреску.
Вы еретики? — спросил он.
Мы добрые люди, никому не причиняем зла, и верим, что Господь подверг испытаниям народ молдавский, чтобы проверить прочность веры его, — смиренно ответила одна из женщин.
В награду же Господь даст молдаванам землю без палачей и политиков, землю без налога на евроинтеграцию, и без военных экспедиций вглубь страны, без сирот и разбоя, без нищеты и несправедливости, — добавил из кучки раздетых «исходников» кто–то.
Значит, еретики, — сказал Петреску.
«Исходники» молча и бесстрашно смотрели на него. Дети дрожали.
Мухи, — ежась, сказал Лоринков, — черт, какие–то белые мухи…
Спирт что ли, некачественный, — пожаловался он.
Но спирт был качественный. Просто в холодном воздухе Молдавии кружились первые снежинки позднего ноября. «Исходники», не решаясь идти, молча стояли. Петреску так же молча глядел на них. Внезапно один из стариков, истощенный двухдневным походом без еды и побоями, упал.
Я иду к Богу свидетельствовать, что люди, создавшие «государство Молдавия» и подвергнувшие народ его неисчислимым бедствиям, есть не кто иные, как слуги Антихриста, — прохрипел он и умер.
И глаза у тех, кто окружал его, были сухи.
Лишь Петреску с Лоринковым заплакали.
Отдав свои запасы беженцам и куртки детям, они показали безопасный путь к Днестру. Одежду с убитых солдат тоже отдали «исходникам» и те, благодаря Бога и двух своим внезапных спасителей, отправились в путь.
И дети долго махали спасителям вслед.
Лейтенант же Петреску и Лоринков были вынуждены оставить свой джин на велосипедной тяге, потому что солдат, сумевший сбежать, мог предупредить местных полицейских и наушников о двух «европротивленцах» на машине. Поэтому Петреску быстро смастерил два велосипеда, чтобы ехать на них. Тело же несчастного старика мужчины предали земле. И белые снежные мухи кружились над его остывшим лицом в крови. Помолчав, приятели предали несчастного земле, после чего воткнули на месте могилы трубу гранатомета.
Видит Бог, — поклялся Петреску.
Я попаду в лагерь Касауцы и восстановлю законность и порядок, наказав виновных в убийствах и исчезновениях людей, — пообещал он.
Что ты собираешься сделать? — спросил Лоринков.
Я сломаю систему изнутри, — сказал Петреску.
Это никому еще не удавалось сделать, — сказал Лоринков.
Ты со мной? — спросил Петреску.
Что мне еще остается, — усмехнулся Лоринков, — ведь мой дом сгорел, подожженный моими руками.
К тому же, у меня было смутное видение, — решился признаться он.
В нем кто–то советовал мне идти в Касауцкий карьер вместе с человеком в форме, — вспомнил пророчество в видении Лоринков.
И искать какую–то дюжину, — добавил он.
Они шли, а потом ехали, а потом снова шли
И путь их становился все извилистее и мрачнее, а сами они — молчаливее.
И все, что они видели, оседало на их лицах и сердцах сажей заброшенных и сгоревших деревень, струпьями сгнивших трупов и черными перьями воронов, пировавших на теле несчастной Молдавии.
Они прошли село Максимовка, бывшее когда–то самым богатым селом Молдавии, и сгоревшие дома чернели, словно призраки тех, кто давно покинул это село.
Они видели брошенные людьми поселки и дома престарелых, чьи обитатели доживали свой век, словно звери, в одиночестве, голоде и дикости.
Они ночевали в детских домах, где не было никого старше пяти лет, потому что все взрослые ушли в банды беспризорников, оставив младших выживать с животными из лесов поблизости.
Они разнимали детей, дерущихся из–за куска хлеба.
Они шли по районам, вымершим из–за того, что в Молдавии прививки заменили крестными ходами.
Они помогали чинить плотину, в которой вместо каменных блоков повесили флаг Евросоюза, рассчитывая этим остановить поднявшуюся воду, и плотину прорвало, отчего затонуло четыре села.
Они спасли четырех человек от множества стай одичавших собак, которых в Молдавии запретили отстреливать, потому что святая Бриджит Бардо из Евросоюза передала послушникам еврокаргианцам в Молдавии, что каждый, кто погиб от укуса бешеной собаки, на том свете будет блаженным.
Они не успели спасти девятерых человек от множества стай одичавших собак.
При приближении карательных экспедиций в села, чьи жители не могли оплачивать евроналог, они прятались.
Они видели села, вырезанные за то, что не могли платить евроналог.
Потом снова вставали и шли.
Находя на своем пути мертвых, они предавали тела их земле и клялись сделать то, что придало бы смысла гибели своих земляков.
Вот только что именно, они не знали. Потому что полицейский Петреску шел в Касауцкий лагерь восстановить законность, а писатель Лоринков шел туда, чтобы найти Дюжину, о которой понятия не имел. И оба не имели понятия о цели свое путешествия.
Но они все же шли. Сквозь разруху и нищету, боль и ненависть. Они шли через Молдавию, которую не пускали в Евросоюз, и которую бичевали всякий раз, когда она отвращалась от Евросоюза. Через страну, которая стала нищей, чтобы попасть в Европу, и которую не пускали в Европу, потому что она стала нищей. В страну, которая и сама уже не верила, что попадет в ЕС.
Кажется, европейцам нужны лишь наши руки, а не мы сами, — угрюмо говорили молдаване
Как когда–то Папе нужны были кошельки фламандцев, а не их католичество… — добавляли они.
А раз так, — делали они вывод, — то верить можно только «исходникам».
И таких становилось все больше, на что власти отвечали новыми репрессиями и процессами «европротивленцев».
Лейтенант же Петреску и писатель Лоринков шли дорогами выжженной Молдавии и все большим гневом переполнялись их равнодушные дотоле сердца.
Лица их покрылись щетиной, ноги – пылью, а глаза – ненавистью.
И постепенно оба они перестали плакать.
Но оба они были мрачны.
