***
Эпос–нуар, эпос–нуар… — грустно сказал совершенно голый Лоринков, вспоминая последнее письмо литературных агентов, — а у меня, может, шестой месяц за патроны, проституток и спирт не уплачено…
… и вдохновение как электрическое освещение в Молдавии, — думал он.
…перестало существовать как факт, — мрачно размышлял он.
Забудь об этом, — велел ему властный голос, после чего добавил, — постарайся сосредоточиться на Действительно важном.
Ладно, попробую, — стал пробовать Лоринков.
Мать–кукуруза, видишь ли ты меня? — спросил Лоринков Мать–кукурузу.
Я вижу тебя, сынок, — ответила Мать–кукуруза.
Лоринков подумал, что голос у нее такой же, как у «момми» в мультфильме про кота и мышь, которые вечно гоняются друг за другом, но не могут поймать. Символ, понял Лоринков. Кот это Молдавия, а мышь это ЕС. Мать–кукуруза говорила голосом негритянки–служанки из того цикла мультфильмов, который снимали еще в далеких сороковых, и потому не беспокоились о политкорректности. Лоринков припомнил толстые черные ноги в спущенных чулках. Это все, что показывали от служанки–негритянки. Мать–кукуруза, говорившая ее голосом, тоже не открывала Лоринкову свое лицо.
Мать–кукуруза, покажи мне свое лицо, — попросил Лоринков.
Не время еще, сынок, показывать лица, пока мы видим лишь бегущие спины, — загадочно ответила Мать–кукуруза.
А когда время настанет? — спросил Лоринков.
Когда оно настанет, мальчик мой, ты будешь последним, кто пропустит это невероятное событие, — шамкая, ответила старуха.
Мать–кукуруза, у тебя что–то с зубами? — спросил Лоринков.
Мои зубы всегда свежие крепкие зерна, — ответила Мать–кукуруза.
Прости, — потупился Лоринков.
Будь внимателен к существенному, и не обращай внимание на мелочи, — сказала Мать–кукуруза.
Твое время истекает, — добавила грустно она.
Я скоро умру, да? — спросил Лоринков.
С учетом того, сколько меня возделывают как сельскохозяйственную культуру, — заверила Мать–кукуруза, — ты умрешь очень скоро.
Но я имею в виду не это, — сурово добавила она.
Я говорю о том, что истекает твое время пребывать здесь.
Поэтому прекрати задавать вопросы не по существу, оглянись, сконцентрируйся и постарайся понять все самое важное.
И, кстати, тебе не обязательно разговаривать, — добавила она, — я ведь умею читать мысли, да и сама разговариваю с тобой мыслями же.
Лоринков глубоко вздохнул несколько раз, чтобы сосредоточиться. С трудом перевернулся набок и оглянулся. Он лежал на просторной поляне в желтых листьях, покрывавших обнажившуюся кое где траву. По инею, Лоринков понял, что ночью было очень холодно. Судя по всему, это был лес. Что было довольно удивительно, с учетом того, что в Молдавии с 1991 года леса целенаправленно уничтожались. Из–за отсутствия отопления люди охотились буквально на каждую щепочку и бесплатные общественные леса, конечно же, пали первыми. А ведь когда–то, подумал Лоринков с неожиданной грустью, Молдавия утопала в огромном лесном массиве. Кодры…
Не грусти по тому, что ушло, такие воспоминания подобны яду, — напевно сказала ему сзади Мать–кукуруза.
Твоей бывшей жены это тоже касается! — сурово добавила она спустя некоторое время.
Да, старуху на мякине не проведешь. Лоринков сжал кулаки и, благодаря ногтям, острым из–за отсутствия ножниц – переезжая, жена забрала маникюрный набор, — отвлекся от мыслей о Кодрах. Ну, и о жене. Мать–кукуруза действительно умела читать мысли. Лоринков, глубоко вдохнув, попробовал мысленно задать ей вопрос…
Я вижу кровь, много крови, — сказала сурово Мать–кукуруза.
Будет еще война? — подумал Лоринков.
Нет, кровь капает из твоих ладоней, — сказала Мать–кукуруза.
Ну и когтищи у тебя, — добавила она осуждающе.
Ну а что я могу поделать, если она, уезжа… — начал было думать Лоринков.
Такие воспоминания подобны яду, — предостерегающе перебила его Мать–кукуруза.
Ладно, — подумал обиженно Лоринков. — Видно ничего у нас сегодня не получится, ты только и делаешь, что перебиваешь меня, Мать–кукуруза.
Как все женщины, — мстительно добавил он.
После чего почувствовал резкую боль где–то под ребрами. Щипается и мстительная. Как все женщины… Лоринков постарался думать о чем–то приятном. Открытый бассейн зимой в снегопад. Картина Моне. Книга Костера. Женщина в чулках. Женская ляжка. Женская грудь. Женщина. «Консервный ряд» Стейнбека. Выпивка. Снова женщина… Постепенно ему стало хорошо и позднее осеннее Солнце пригрело лицо. Над Лоринковым запорхала ярко–желтая бабочка.
Не знал, что в это время года они еще летают, — подумал он ласково.
Не будь идиотом, — сердито подумала бабочка, — это же я, Мать–кукуруза.
Вижу, ты еще недостаточно развит для абстрактного мышления, и неспособен общаться лишь с мыслью, — сердито пробормотала она, делая круг над Лоринковым, — и тебе нужно что–нибудь вещественное, как символ собеседника…
Мужчины, — сердито добавила бабочка, — полная неспособность абстрагироваться.
Мать–кукуруза, — спросил Лоринков, — а как ты выглядишь?
Лучше тебе не знать, — ответила Мать–кукуруза, — потому что истинное мое обличье страшно и люди, завидев меня в нем, умирают сразу же.
Я вообще неприятно удивлена тем, что ты сюда каким–то образом попал, — добавила она, и потерла лапками, совсем как муха.
Но раз уж пришел, заходи, — добавила Мать–кукуруза, прикрывая крылышками ставшее чересчур яркое Солнце.
Тем более, что у нас тут совсем как в КГБ МССР, — пошутила Мать–кукурузы, — вход рупь, выход два…
Лоринков вяло улыбнулся. Говорить не хотелось. Думать тоже. Вероятно, это все вино, подумал он. Кто бы мог подумать…
Когда сторож музея истории Кишинева Лоринков, — упорно называющий себя писателем, — обнаружил заброшенный сектор музея на первом этаже, то даже не думал, к чему это может привести. Но из любопытства, конечно, порылся. Интересовали, в первую очередь, экспонаты в спирту, потому что жидкость можно было слить, и выпить.
А какого–нибудь проспиртованного ящера Лоринков намеревался сбыть, как обычно, старому приятелю, редактору кишиневской газеты «Еврейское заместечко», Евгению Марьяжному. Тот был сластолюбив и утверждал, что от заспиртованного мяса рептилий и земноводных, во–первых, выглядишь молодо, а во–вторых, стоит как кол. Что именно стоит, Евгений – кишиневский интеллигент во втором поколении – не добавлял. И так понятно! Еще Марьяжный писал огромные статьи в защиту режиссера Полански, который, по слухам, все еще сидел где–то в ужасной американской тюрьме для прогрессивных борцов за отмену возрастного ценза при вступлении в половую связь. Что–то давало Евгению основания предположить, будто Полански также с интересом и увлечением отнесся бы к поеданию проспиртованных ящеров. Долгие годы защиты Полански даже позволяли Евгению считать себя другом великого режиссера. Эх, видели бы вы, что мы творили с малолетними актрисами на «Молдова–фильм», писал Марьяжный, разгоряченный ужом, поставленным Лоринковым…
К сожалению, ни один из 123 экземпляров двухстраничной листовки «Заместечка» в США не попадал… Так или иначе, а платил приятель наличными, так что Лоринков тщательно осмотрел заброшенный сектор музея. Обнаружил три банки спирта, в которых хранились, почему–то, не редкие животные, а… кукурузные початки. Подумав, что вполне можно будет сыграть на символическом сходстве початков с тщательно опекаемым его другом органом, Лоринков не стал ничего выбрасывать. Спирт, конечно, слил. И наткнулся на несколько папок в углу. Перебирая бумаги – ни один клочок выбрасывать, конечно, было нельзя, ведь все, что горит было в Молдавии на вес золота, — Лоринков обнаружил забавную монографию.
«Культ Матери–кукурузы 17 века в ранне–христианизированной Молдавии».
Исследования, проведенные учеными еще в МССР, доказывали, что Молдавия даже в начале 17 века представляла собой страну слабо христианизированную. Множество языческих пережитков, обрядом, и тому подобное. Ничего нового, подумал Лоринков, Но дальше шли данные этнографов о языческих пережитках обряда Матери–кукурузы, появившегося в Валахии еще в середине века 15–го. По мнению ученых, культ был теще более древним, просто Мать–кукуруза – привезенная в Европу испанцами, — вытеснила в сознании верующих Отца–винограда…
Данные по древнемолдавской ереси были удивительными. Особенно впечатлило Лоринкова описание обряда, который этнографы видели – и детально описали – в одной из молдавских деревушек на западе страны. В ходе церемонии крестьяне, участвовавшие в ней, утверждали, что общаются с духом Матери–кукурузы. Якобы, та видит будущее, прошлое и настоящее Молдавии. И все это является для нее одним большим настоящим.
Лоринков усмехнулся, и забыл о бумагах. Правда, после нескольких ярких событий жизни, он вернулся мыслями к фолианту. Событиями были отказ от эвакуации с посольскими из России, уход жены, полный неуспех в лотерее «грин–кард», и утрата рукописи, причем последнее принесло скорее облегчение, так как работа не шла. В любом случае, мрачно думал Лоринков, тщательно выполняя все предписанные в фолианте рекомендации, сейчас все это уже не имеет никакого значения. Он просто делает то, от чего его долгое время спасали книги: прочитанные, написанные ли… Ныряет в безумие. Сходит с ума. Это было очевидно, потому что Лоринков, раздевшись донага, растерся спиртом, в котором вымачивались кукурузные початки. Потом совершил пятнадцать оборотов вокруг себя вправо, затем три – влево. После этого съел четыре столовые ложки ссохшейся пыльцы, примененной при проведении обряда – как было указано при экспонате, — и запил все это желтоватым спиртом из банки. Лег на пол, и стал ждать.
Конечно, все это оказалось полной глупостью, и в комнате ровным счетом ничего не происходило, видел Лоринков. После чего уснул и очнулся на лесной поляне. Интересно, где–нибудь ягодки есть, подумал не евший последние две недели ничего, кроме спирта, Лоринков, и приподнялся на локте. К сожалению, ягодок не оказалось. В отличие от Матери–кукурузы, которая в обличье бабочки спустилась к нему и села на грудь.
Почему ты явилась мне? — спросил Лоринков.
Ты избран, — сказала Мать–кукуруза.
Я всегда знал, — подумал Лоринков, и укусил губу, чтобы не заплакать, — хоть в это мало кто верил…
Снова ты о жене, — грозно сказала бабочка.
Ты избран в особом смысле, — добавила она, — не Родину спасти или еще что в этом роде.
Ты избран быть проводником, — сказала она.
Каждый раз, когда ты захочешь найти меня, прими тот спирт, заешь той пыльцой, и, главное всегда обнаженный, ложись спать, — сказала бабочка.
Я все понял, — сказал Лоринков. — А что, собственно, мне нужно узнать?
Ищи Дюжину, — сказала бабочка.
Что? — спросил Лоринков.
Неважно, — ответила Мать–кукуруза, — почтовый голубь не обязан понимать смысл письма, которое ему привязали к лапке. Просто запомни, что тебе нужно искать Дюжину.
Это люди? — спросил Лоринков. — Духи? Животные? Артефакты? Статуи?
Когда ты найдешь Дюжину, у тебя не будет сомнений относительно природы и сущностей этих двенадцати, — сказала Мать–кукуруза.
Для чего я должен найти их? — спросил Лоринков.
Они спасут Молдавию, — сказала Мать–кукуруза.
А зачем ее спасать? — спросил Лоринков.
Ты не патриотичен, — сказала Мать–кукуруза.
Мать–кукуруза, — попытался спокойно и убедительно объяснить Лоринков, — согласись, что все беды молдаван от них самих.
Верно, — сказала Мать–кукуруза.
Они сами себя довели до скотского состояния, — сказал Лоринков.
Конечно, — сказала Мать–кукуруза.
Все, что с ними происходит, это кара за национализм, тупость, жадность, и желание воровать, воровать и воровать, — добавил Лоринков.
Ну, это само собой, — согласилась Мать–кукуруза.
Они сами себя опустили в дерьмо по уши, и теперь хлебают, — желчно сказал Лоринков.
А как же, — сказала Мать–кукуруза.
В подъезде вот нагадили мне, — поморщился Лоринков, ходивший в чужой подъезд, чтобы блюсти чистоту в своем.
Засранцы, — согласно сказала Мать–кукуруза.
Так и зачем их спасать–то? — спросил Лоринков.
Ты не забывай, что я, как все молдаване, ужасно обидчивая, — сказала Мать–кукуруза.
Лоринков почувствовал еще один щипок, значительно сильнее предыдущего. Но, осознавая свою правоту, претерпел пытку стоически.
Ну, — сказала нехотя Мать–кукуруза, — так или иначе, а мы обязаны спасти Молдавию.
Какая она есть, — сказала Мать–кукуруза.
Другой–то ведь у нас нет, — сказала она.
Дешевый патриотический трюк, — сказал Лоринков, — меня на такой не купить, жри дерьмо, сынок, ведь оно твое, так что не за…
Вдохновение, — сказала Мать–кукуруза.
Поподробнее, — сказал Лоринков.
Оба с незаинтересованным видом глядели не друг на друга, а в разные стороны.
Ну ты сам посуди, — сказала Мать–кукуруза.
Если я целую страну могу спасти… — пожала крылышками она.
Что мне какого–то щелкопера вдохновением одарить? — спросила Мать–кукуруза.
Ладно, — сказал Лоринков, — согласен, буду я проводником.
Подпишем контракт? — спросил Лоринков.
Верь мне на слово, — сказала Мать–кукуруза.
Точно молдаванка, — сказал Лоринков.
После чего полянка стала меняться. Постепенно она заполнялась огромными уродливыми существами, очень похожими на уродов Босха (”оттуда и копировали» — тихонько дохнула Мать–кукуруза, притаившаяся на груди Лоринкова). Шестиногие слоны с крыльями драконов и кровавой пеной изо рта, леопарды с хвостами змей, ящеры с рогами и акульими пастями, горбуны с пятью головами, птицы с телами крокодилов, крыльями ангелов и лицами русского адвоката Кучерены и беллетриста Чхартшвили. Сторожу Лоринкову стало очень страшно. Уродцы, собравшись посреди полянки, стали плясать вокруг Лоринкова и хохотать.
Человечишка! — орали они. — Средь нас человечишка!
Ой, — сказал Лоринков, — я собственно, случайно и вовсе не…
Комочек плоти, — смеялись монстры. — Пожаловал к нам!
Кто вы, господа? — жалобно говорил Лоринков.
Судя по лицам то ли члены российского ПЕН–Клуба то ли Союза Писателей Молдавии, — робко предполагал он.
Мы Страсти, человечек! — говорили ему монстры, подкидывавшие Лоринкова до самого неба.
Мы страсти, покорившие твою страну.
Мы живем в ней, словно микробы в ране.
Мы любим твою страну.
Мы Жадность, — кричала ящерица с головой пеликана.
Мы Подлость, — кричала лошадь с горбом и рукой вместо копыта.
Мы Трусость, — верещали мартышки с лицами пониже спины и задницами вместо головы.
Мы Похоть! — добавлял крокодил с рогом на хвосте.
Мы есть Зло, — хором восклицали они.
Мы Хвастовство! — со значением глядя на замерзшего Лоринкова добавляла женщина с телом прекрасной статуи и головой Горгоны.
Это из–за мороза, — отвечал Лоринков, — а вообще и правда двадцать три санти…
Ну, в возбужденном состоянии конеч… — говорил он уже под облаками.
Мы Ненависть, — говорили монстры, которых Лоринков начал считать, подлетая и кувыркаясь.
Мы Проклятие… — орали они так громко, что у Лоринкова раскалывалась голова.
Монстры расступились, защелкали бичами, и Лоринков увидел, как у ног их ползут, словно муравьи, тысячи и десятки тысяч людей. Гастарбайтеры, понял Лоринков. Монстры, наклоняясь, брали людей охапками и лопали их, словно дети – шоколадное печенье. Люди кричали, брызгали кровью, умоляли. Лоринков отвернулся.
Смотри, — сказала ему, облизнув ухо, женщина–Горгона.
Лоринков нехотя повернулся. Монстры брали в руки матерей с детьми, и разнимали их, словно сцепившихся жучков. Разбрасывали на огромные расстояния, и матери с детьми теряли друг друга из виду навсегда. Монстры смеялись и одним щелчком приканчивали сразу десятки людей. Лоринков смотрел.
Прекратите, — просил он.
Смотри, — смеялись монстры.
Лоринков смотрел. Ищи Дюжину, подумала ему прямо в ухо Мать–кукуруза. Ищи Дюжину и ступай в Касауцкий карьер. Куда, подумал Лоринков. В Касауцкий карьер, сказал голос. Как я туда попаду, подумал Лоринков. Человек в форме отведет тебя, сказала Мать–кукуруза.
… крики жертв отвлекли Лоринкова от мысленной беседы с Матерью–кукурузой.
А теперь дайте мне арфу, — сказал один из монстров.
Монстры нахватали из под ног людей, и, вырвав волосы у женщин, быстро сплели струны. Убив людей и обглодав скелеты, смастерили из костей инструмент и натянули струны. Построили десятки тысяч людей под ногами и пустили колонной, по которой хлопали ужасающими бичами. А монстр с четырьмя головами – у каждой была голова президента Молдавии, Мирчи Снегура, Петра Лучинского, Владимира Воронина и Михая Гимпу, — запел отвратительным дребезжавшим голосом:
О, Великий Путь великого молдавского рабства, ползущий узкой колеей вдоль побережья моря. У азиатов и Европы был великий шелковый путь, а у нас один остался, путь рабства, по нему колонны людей, как и 500 лет назад, ползут с востока на Запад в цепях.
В цепях, в цепях, — радостно подпевали монстры, — молдаване в цепях!
Вместо галер у них микроавтобусы, наполненные жаркой ветошью, — пел монстр, — вместо трюмов галер – потайные кармашки в кузовах, вагонах и фурах, вместо бича и плети – четыре тысячи евро, за столько молдаване покупают себе место раба в Италии, они бредут и стонут, стонут и бредут, и плачут, а вдоль шеренг стоят надсмотрщики с телами минотавров и лицами людей…
Мы пьем их слезы, пьем их слезы! — радостно пел хор монстров.
Мы вырываем куски мяса плетьми нищеты, мы ослепляем глазницы кипящим свинцом лжи, воцарившихся в Молдавии…
Кормушка, Молдавия, кормушка! — радостно взвизгивали монстры, евшие парную человечину.
О Молдавия, о кормушка, откуда текут ручьи и реки рабов, сейчас благодаря блядям и христопродавцам с лицами надсмотрщиков, радостно верещащих на костях рабов, из Молдавии хлынули рабы потоком!
Жирным потоком! — подпевали монстры с лицами, ставшими удивительно похожими на лица всех молдавских политиков.
Хватит, — попросил Лоринков, которого тошнило.
Мы едим целую страну, — пел радостно монстр, — надсмотрщики трут ручонки и поют рабам о европейских ценностях, изредка их тявканье гиен перебивает другое, не тявканье, скорее — скулеж, двенадцатилетней девочки из молдавского села, ее мать подтирает задницу инвалиду в Италии, а девочка рыдает под папашей, отцом, Давшим Сущее, обезумевшим от пьянки и безработицы в селе папашей, мужчиной с крепкими землистыми ногами, руками, корнями, это и есть корни, не так ли, помноженные на европейские ценности, вот и внучок тебе от меня, жена…
Прекратите, — через силу сказал Лоринков.
А вот и мы, — запел монстр, — мы, исчадия ада,
Ада, ада, — подпевали монстры, взявшись за руки.
Нас описывал еще обезумевший от триппера, тоски и одиночества еврей Эминеску, — пел монстр с четырьмя головами, — а до него за сто лет обезумевший от туберкулеза бельгиец Костер, тогда только маски на нас были другие…
Я узнал, — хрипло сказал Лоринков.
Он узнал, он узнал, — захихикали монстры.
Главный монстр, разбухший от человечины и крови, запел безо всякого музыкального сопровождения:
Гори, гори ясно, чтобы не погасло
пламя жира, пламя тела, пламя страсти, чтоб кипело
трескало, брызжало, шипело
как мясо жирное на сковородке
твое незабвенное тело
человека, венца природы, творения и создания
чтобы пело запахом для обоняния едока
чтобы сладко шкворчало в миллионах пузырьков своего же жира
живой факел вот кто ты в аду
гори, гори ясно, прекрасно
весело, как фонарики в пекинском саду
саду наслаждений, в Версале
тебя сожгли, чтобы пиру было светлее
радуешь людей, так порадуйся сам
разве видал ты грустный фонарик на празднике
так веселись
если тебя зажгли, чтобы осветить столы пирующих блядей
а заодно поджарить твои мослы
для насыщения ее
пусть подавится, пусть гложет
мы сгодимся им, как баран – хлопотливой хозяйке из Домостроя
что пустит вход все, от копыт до глаз
о, глаза, их можно бросить в суп, и кому повезет, тот
вытащит счастье
исчадия ада, нас описывал еще обезумевший от триппера,
тоски и одиночества еврей Эминеску, только
будем мы прокляты в миллионы раз крепче, чем он нас проклял
Пока он пел, монстры забавляясь, поджигали фигурки людей. Те шипели, трещали, и с криками падали за землю, чтобы скорчиться и умереть. Но вот четырехголовый монстр перестал петь и на поляне все стихло. Перед Лоринковым замелькали лица. Плачущие лица людей при расставаниях. Вот они сменились на фигурки. Женщина и двое детей замерзали насмерть в горном переходе между Грецией и Югославией. Нелегалы, понял Лоринков. Дети уже закоченели.
Я умираю и иду к Богу свидетельствовать, что люди, обрекшие четыре миллиона молдаван на такие страдания, хуже зверей, — сказала женщина с мертвыми детьми на руках, и испустила дух.
Лоринков увидел мрачные длинные коридоры заброшенных детских домов Молдавии, где дети сидят, сжав головы и глядят на тот конец коридора, где есть немного света.
Чего они ждут? — спросил Лоринков, стуча зубами.
Они хотят увидеть лица своих родителей, — ответила Мать–кукуруза сурово.
Хватит, — сказал Лоринков.
Смотри, — сказала Мать–кукуруза.
Лоринков увидел заброшенные поля и разрушенные города. Обесчещенных девочек и рабов, закопанных в Подмосковье тайком и без крестов. Пятиэтажные дома с золочеными крышами в «Зеленой зоне». Умерших от голода стариков. Банды беспризорников. Самоубийц в заброшенных деревнях, которые месяцами висели в пустых домах, пока осмелевшие собаки не объедали стопы.
Лоринков, наконец, увидел разруху и горе, среди которых жил.
После этого монстры приняли обличье депутатов молдавского парламента, и, облизываясь и рыча, стали тянуть к человеку свои оскаленные пасти. Лоринков, чудом вырвавшись из лап чудовищ, прыгнул в кусты, и, обдирая лицо и тело, побежал. Сердце его стучало, холодный воздух бил в лицо, шум погони становился все ближе. Бабочка порхала над ним, отчего–то молча даже в мыслях.
Мать–кукуруза, — взмолился Лоринков.
Но ведь ты сам все это заслужил, не так ли? — спросила бабочка.
Как и всякий молдаванин, который…
Не слишком ли прямолинейный… — просипел Лоринков.
Урок… — прохрипел он и остановился.
Из леса он выбежал на крутой спуск над Днестром. Широкая река с островками посередине, не оставляла никаких сомнений. Он на севере Молдавии… Днестр катил свои свинцовые воды и Мать–кукуруза сказала до боли знакомую фразу:
Мне легче убить цыпленка, чем человека.
Что? — спросил Лоринков, у которого из носа потекла кровь.
Прыгай! — сказала Мать–кукуруза.
Ищи Дюжину! — сказала она.
Лоринков оглянулся. Монстры были на расстоянии вытянутой руки. Он зажмурился и прыгнул прямо с обрыва. Метров двадцать, разобьюсь, подумал он. Ледяная, не всплыву, подумал он, уходя камнем после прыжка с такой большой высоты. Водовороты, не выплыву, подумал Лоринков, чувствуя, как его закружило и потащило.
После всплеска круги разошлись по воде, и ушли вниз по течению.
И север Молдавии вновь стал суров и заброшен.
И птицы продолжили парить над меловыми холмами.
И Днестр катил свои свинцовые воды.
А Лоринков так и не выплыл.
