***
Что происходит, Майор? — спросил Филат, нервно подпрыгивая на дне большой ямы, выстланной горящими углями.
История, — сказал Плешка, — она ведь витками…
Она это, как спираль, и в общем, когда один виток, так за ним и другой, и в общем так оно и есть, — сказал Плешка.
Про себя Майор подумал, что зря не попросил поэта Баланеску заготовить речь по этому поводу. А ведь он, Майор, столько ждал этого момента! Ночами представлял себе, как ненавистный выскочка Филат будет корчиться у него на глазах… Филат, правда, вовремя сообразил вскочить на кресло, с которым провалился на дно ямы, и с недоумением поглядывал на тлеющие внизу угли.
Это что еще за черт побери?! — крикнул Филат.
Это яма, полная углей, — сказал майор Плешка то, что и так было видно.
Послушайте, да как вы… — начал было Филат, но все понял и осекся.
Надзиратели, взбудораженные происходящими событиями, — вечер был невероятный, самый запоминающийся вечер года! — окружили яму с поглядывали вниз с интересом, а на Плешку с тревогой.
Немедленно, — визгливо сказал Филат, — вытащить меня отсюда, и расстрелять Майора Плешку, как посягнувшего на жизнь своего нача…
Не выйдет, — сказал меланхолично Плешка, и встал на корточки, чтобы подуть на тлеющие угли.
То–то мне показалось жарковато, — пожаловался Филат, пытаясь выпрыгнуть из ямы.
Не выйдет, — повторил Плешка, но теперь уже по другому поводу, и добавил, — три метра, не выскочите…
Чего же вы ждете?! — крикнул Филат надзирателям.
Комендант нервничал все сильнее. Угли разгорались, и по ножке кресла побежало пламя. Филат сбросил мундир, и старался на упасть с кресла на угли. Плешка, улыбаясь, достал из кармана телеграмму и зачитал:
Я, и.о. президента Молдавии Михай Гимпу сим письмом торжественно освобождаю любого от присяги и позволяю совершить любое противоправное действие в отношении любого чиновника или офицера на службе правительства республики Молдова в обмен за ценные услуги, оказанные стране…
Что это?! — крикнул отчаянно Филат, который уже потел и задыхался, потому что угли разгорались и чадили.
Разрешение главы государства на вашу ликвидацию, — сказал Плешка.
Надзиратели, расслабившись, продолжили выпивать и стали заключать пари, как долго продержится Влад Филат на дне ямы, которая вот–вот запылает. Комендант, поняв, что его заместитель оказался вовсе не таким простачком, каким казался, взвыл.
Я же заканчивал курсы управления персоналом на двухмесячных семинарах при Ясском университете! — закричал он. — Как же вы могли перехитрить меня?!
Смекалка молдавского крестьянина, команданте, — ответил угрюмо Плешка, — стоит интриг всего византийского двора…
Люди, будьте милосердны! — крикнул Филат, который начал гореть.
Люди, люди, — пробормотал кто–то из надзирателей, плеснув на дно ямы чашку спирта, — мы тут прежде всего государственные служащие…
А хотите постскриптум зачту? — спросил, издеваясь, Плешка.
Да! — крикнул на что–то надеявшийся Филат, отчаянно подпрыгивая на углях в горящих сапогах.
«Не испытаю никакой жалости в отношении Влада, этого гнусного занудного чиновничка, который много лет только и мечтает, как бы заполучить мой пост, готовый наплевать из–за этого на самое дорогое, что есть у молдаванина, родственные связи», — прочитал Плешка постскриптум и.о. президента.
Дядя, родненький, как же так?! — крикнул отчаянно из ямы Филат, который много лет тайком мечтал заполучить пост президента, готовый наплевать из–за этого на самое дорогое, что есть у молдаванина, в том числе и родственные связи… .
После этого комендант Влад загорелся, завыл, заголосил, стал умирать, и разговаривать с ним стало неинтересно. Так что Плешка велел задвинуть заслонку над импровизированной печью, и вернулся к креслу. Там Майор стал принимать поздравления как новый комендант лагеря. Подняв бокал, Плешка про себя еще раз порадовался, что подобрал на мусорке именно 5 том «Всемирной истории» со Средними веками, где были описаны все эти замечательные трюки с досками, ямами, полными угля, и многими другими ухищрениями. Удивительно полезная в работе книга оказалась! Майору даже думать не хотелось, что было бы, выбери он случайно 19 или 15 том с какой–нибудь «Промышленной революцией» или «Развитием капиталистических отношений». Тьфу! Оставалось решить, что послать в Кишинев в качестве доказательства гибели Серафима. Тут как раз и надзиратель, казнивший Баланеску, за креслом встал, наклонился, в ухо перегаром дышит.
Батюшка, а с еретиком что прикажете делать–то? — спросил он. — С телом его пропавшим и головою?
Возьмите стукача Сахарняну, — сказал Плешка, которого осенило, — отрежьте ему голову и шлите в Кишинев. Все равно там никто не знает, как выглядел Серафим…
Сахарняну? — с сомнением спросил надзиратель.
Так точно, капитан, а тело стукача спрячьте понадежнее, — ответил лейтенанту комендант и полковник Плешка, и, подумав, добавил, — майор.
Все равно он меня своими доносами достал, стукач клятый, — сказал Майор полковник Плешка, со школы не любивший доносчиков.
Есть, — четко и по–военному ответил надзиратель.
Развернулся и ушел.
… ученики, отволокшие тело Серафима в тайный уголок под нары, молча переглянулись, когда в барак ворвались несколько надзирателей. Пока заключенные делали вид, что спят, палачи вытащили из–под одеяла стукача Сахарняну и велели тому встать на колени, а голову положить на табуретку.
Это еще зачем? — спросил удивленно стукач, уже начавший писать донос на злоумышленников, которые прячут под нарами тело казненного Ботезату.
Какие же вы все разговорчивые, — вздохнул новоиспеченный майор.
Начальник бля одумайся, — сказал Сахарняну, который все быстро понял, — я же в натуре соль бля интеллигенции Молдавии ее блядь культура и искусство на хрен…
Культура твоей солнечной и европейски ориентированной республики, ее виноградников и яблочных садов… — прохрипел Сахарняну.
Я бля поставлен самой природой во главе интеллигенции Молдавии защищать ее от бля русских матерщинников и хамов бля, — прошипел он.
Суки бля дайте жизни, — попросил он.
Налейте н–на, супа в жилы! — воскликнул Сухарняну, бегая кругами от смеющихся охранников.
Ску бля волки позорные в натуре н–на, — добавил Сахарняну, устав, и остановившись.
Майор, поставив тяжело дышащего Сахарняну на колени, прижал голову к табуретке и хакнул. Сахарняну удивленно поднял брови и хотел было всплеснуть руками, но это у него уже не получилось, потому что голова, помаргивая, лежала в углу. Майор свирепо оглянулся. Барак делал вид, что спит. Голова раскрыла рот и застыла.
Пошли, Сахарняну, — сказал палач, усмехнувшись, и сунул голову в мешок,
А что с телом сделать? — спросили его помощники.
Как и предыдущее, утопить в параше, — велел майор.
Когда шаги стихли, заключенные вылезли из–под нар. На всякий случай проверили пульс Серафиму, приложили к губам кусочек зеркала. Бесполезно… Распятый умер еще на колесе из–за потери крови и удушья. Учителя оплакали и обтерли тело старой губкой, чудом сохранившейся в бараке.
Что будем делать с телом? — спросил кто–то из учеников.
Надо его спрятать, — ответил новый Серафим.
Зачем, — сказал кто–то в углу, — вдруг он воскреснет…
Наш учитель Серафим, — сказал новый учитель Серафим, — был великий учитель, а не шарлатан и лже–мессия. Воскресение в 21 веке, веке скоростных поездов, тайфунов, презервативов с анестетиками, и чернокожего президента США, это сказки для дурачков, возлюбленные друзья мои…
Верно, — согласились все.
Учение Серафима, — сказал Серафим, — ценно для нас истиной.
Но как уловка для слабых духом это вполне подойдет, — сказал Серафим.
Так что, — пояснил он, — если тело Серафима пропадет, то сомневающиеся точно уверуют, что он был взят на небо, и, следовательно, ряды наших сторонников пополнятся.
Значит, и Исход случится быстрее, а это наша главная и единственная цель, — закончил Серафим.
Все глядели на него с уважением. Всего за пару дней этот мальчишка возмужал и, казалось всем, его устами и впрямь говорила истина.
Значит, спрятать тело понадежнее, — сказал кто–то задумчиво, — но где же?..
Там, где никто не догадается его искать, — сказал Серафим и встал у окна, отчего на лицо его упал свет фонаря над бараком.
Только тогда все увидали, что у рта парня за ночь пролегла скорбная и жестокая складка.
Ты имеешь в виду… — спросил робко кто–то.
Я имею в виду, — подтвердил Серафим.
Но… — пытался возразить кто–то.
Никаких «но», — сказал Серафим, — мы утопим тело Серафима в параше, там, где его никто не найдет…
Мы предадим поруганию глину, чтобы возвеличить душу, оживившую глину, — сказал Серафим.
Гм, стоит ли топить в дерьме тело основателя великого молдавского учения? — последний раз попытался возразить кто–то.
Новый Серафим язвительно усмехнулся.
То есть, по–вашему, дерьмо, в котором утопили великого молдавского поэта и президента Союза журналистов Молдовы, недостойно принять тело нашего учителя? — спросил он.
… изломанное тело Серафима некоторое время лежало на поверхности бурой жижи, после чего постепенно, и очень медленно, стало тонуть. Мужчины, зажав носы, стояли, вытянувшись в струнку. Живой Серафим сказал, глядя вслед мертвому Серафиму:
Тот, кто раскроет тайну тела учителя, будет проклят.
Воистину, — сказали хором остальные.
Спустя час все было кончено.
Заключенные вернулись в бараки, щурясь встающему над Касауцким карьером солнцу. Помятые после ночной пьянки надзиратели, покрикивая, собирали лагерь на построение. Затем люди шли в карьер, где, постанывая, втыкали в белый и мягкий камень кирки, чтобы потом потянуть на себя резко и отделить кусок побольше. В ДК, пропахшем жареным, раскрыли окна и двери, чтобы проветрить помещение. В просторной комнате нового коменданта лагеря спал Плешка, похмельный и счастливый, обняв крепко Нину.
И.о. президента Гимпу, развернув окровавленный пакет, присланный нарочным, отшатнулся, выругался, выпил прямо с утра и облегченно вздохнул. Набрал номер миссии МВФ. На центральной площади Кишинева беспризорники и бродяги, всю ночь приплясывавшие у костров, грелись на солнышке и засыпали. На мосту через Прут перевернулась маршрутка с 15 гастарбайтерами, которых везли ухаживать за садами в Австрии. Из воды не выбрался никто. Из мешка, завязанного снаружи, с печатью «Одежда секонд–хенд», разве быстро выберешься? Пожилая крестьянка, получив известие о гибели дочери в этой маршрутке, всплеснула руками, вскрикнула и зарыдала. Стала наводить справки в ближайшем детдоме, возьмут ли туда внуков. Те, ни о чем не подозревая, возились и ждали сладкой венской пасхи, которую каждый год слала мамка. Солнце встало и над ними. И над тысячью других дворов. И над редким лесом, где прятались беженцы из Гагаузии, где тюрки провозгласили Южномолдавский халифат. Так в Молдавии начинался новый день.
А тела стукача Сахарняну, личного стихотворца коменданта лагеря, — поэта Баланеску, и пророка Серафима легли на дно огромной выгребной ямы. И начали делать то, что останкам и положено. Стали гнить. Плоть свою отдавали они почве по частицам — которые еще Демосфен, живший в тысячах километрах и лет от Молдавии, придумал называть «атомами» — и с годами возвращались на поверхность земли. Впитывались в Землю, путешествовали под ней подземными ручьями и водами. Вылезали к Солнцу ростками, испарялись к небу влагой, ложились на траву росой, поднимались полями ярко–желтой кукурузы, становились ее корнями. Стукач, поэт и пророк, смешались они в единое целое и стали всем тем, что и есть — всем миром.
И стали три мертвых молдаванина Вселенной.
