***
Этим утром Родика решила повеситься сама и повесить двух своих детей.
К этому нужно было подготовиться. Но, к сожалению, большим опытом относительно этого она не обладала. Более того. Родика Крецу, девушка, обитавшая в разрушенных предместьях Кишинева с двумя мальчишками, трех и пяти лет, смутно подозревала, что большим опытом в повешении обзавестись нельзя. Если, конечно, ты вешаешь себя, а не других. Это как замуж, думала правоверная православная Родика, родившая двух детей – один раз в жизни. Или вообще ни раза, добавляла она про себя, и тем самым сглаживала некоторые противоречия в своей теории, поскольку рожала вне брака. За это ее даже предал анафеме священник местного прихода, отец Афанасий. Правда, после того, как Родика устроилась к нему убираться за половину цены, которую стоила хорошая служанка, батюшка простил негожую да прихожую девушку. Правда, после того, как он ее простил, Родика родила еще раз. Тогда Родика отнеслась к этому без должной серьезности, повторяя про себя любимую поговорку своей матери. «Чьи бы бычки не прыгали, телята наши».
… первый бычок запрыгнул на Родику, когда девушке едва исполнилось семнадцать лет. Она, бедная дочь крестьян из кишиневского пригорода Дурлешты, отправилась на работу в Португалию собирать помидоры. Денег на поездку у родителей не было, поэтому с работодателями – местными поставщиками рабочих в Европу и Россию, — полюбовно договорились так. Первые два года Родика работает даром, и возмещает те шесть тысяч с процентами, что стоит дорога и рабочее место. Потом два года Родика работает за полцены, чтобы отблагодарить за доброе к себе отношение и доверие. Затем Родика работает, наконец, на себя. Условия были отличные, ведь обычно гастарбайтеры из Молдавии начинали работать на себя спустя восемь лет после отъезда.
Поговаривали даже, что ЕС намерен официально ввести термин «вольноотпущенник», хотя это, конечно, были слухи, которые распускали сторонники союза с Россией. А в Молдавии союзником России считался всякий, у кого канал поставки рабов был налажен не на Запад, а на Восток.
Родика не была ни за Россию, ни за Европу. Она едва закончила среднюю школу, потому что большую часть времени проводила не в школе, а в поле. Девушка просто ждала счастливого будущего. Здесь ли оно ждет меня, думала невысокая крепкая молдаванка, глядя из окна автобуса с затемнёнными стеклами на молдавские холмы, а потом на равнины румынской Молдовы, сменившие родные пейзажи. Ну, а когда началась Венгрия, а потом уж совершенно чужая Австрия – чтобы сбить с толку пограничников и таможню, направлялись в объезд, — Родика даже всплакнула немного. Что ждет меня на чужбине, думала она, съежившись на сидении автобуса.
Но потом твердо решила, что счастье.
Счастье оказалось большим полем с помидорной рассадой, окруженным, почему–то, проволокой, но, конечно, не колючей, — не к зверям же попали, — а просто с пропущенным через металл током. Родика даже разглядела вдалеке на проволоке какие–то фигуры.
Это что? — спросила она недоуменно, вылезая из под сидения, где просидела половину Франции, Германию, и часть Португалии.
Это, дуреха, те, кто пытались сходить в самоволку, — объяснили, похохатывая, охранники.
А чего же их не снимут? — спросила Родика.
А ты разве видела, чтобы в вашем сраном сельском магазине снимали мух с липкой ленты? — спросил охранник.
Родика промолчала, потому что ничего такого не видела. Эвон придумали. Липкие ленты какие–то. В их сельском магазине мухи завсегда летали себе сколько угодно, потому что ничего в этом нет такого. Мухи летали и тысячу лет назад, и шесть, когда мир был создан, и будут на могилах наших летать, объяснял батюшка Афанасий. А то, чему учили в школе всякие идиоты про динозаурусов, не больше чем бред и чушь проклятого Совка, который не пускал молдаван в Европу. Так что ничего страшного нет в том, добавлял Афанасий, что школа эта закрылась из–за аварийного состояния. Жалко только, что Закон Божий преподавать детям негде. А так от школ этих морока одна, суета сует и соблазны. Дети в школах этих только и делают, что пьют, курят, и трахаются, ожесточенно добавлял Афанасий, трахнувший по пьянке свою четырнадцатилетнюю дочь, но дело замяли.
Родика была в последнем выпуске Дурлештской школы, и кое–что из математики знала: считать умела до ста, писала свое имя, а также псалмы, и гимн Молдавии. Насчет мух точно она уверена не была. Но бывший сельский учитель, который покаялся и стоял 50 дней на коленях у дома сельского священника, посыпая голову пеплом, учил их когда–то, что мухи, мол, разносят болезни. Смешной какой, смеялись дети. Все ведь знают, и даже по телевизору показывают, что мор разносит Моруха–Разносчица, а чтоб ее утихомирить, в Кишинев даже из Каприян, где монастыри, иконы привозят. И им молятся президент, депутаты, и мэр, и все уважаемые люди со свечками в руках, и это транслируют по национальному телевидению! Так что, когда школу закрыли, а учителя приговорили к покаянию, никто из детей не расстроился. Родика тем более, она–то аттестат получила, да и зачем он? Замужем не арифметику считать…
Хотя в Португалии школьные навыки ей пригодились. Когда всех мигрантов, ехавших в тайниках автобуса, вывели в поле и построили – пятерых задохнувшихся унесли куда–то, — то первым делом спросили, есть ли грамотные.
Умею считать до ста, — сказала Родика.
Отлично, — сказал надсмотрщик и повертел в руках аттестат девушки.
На бумажке было написано «Болонский процесс, бакалавр, магистратура, четверть, полугодие, крекс–пекс–фекс». Считалось, что это удивительное заклинание очень помогает молдаванам, которые едут в Европу учиться. Мол, такой диплом очень уважают и признают в Европе, и сразу же берут с ним на последний курс престижных университетов. На бесплатное, конечно же, отделение. Надсмотрщик показал аттестат лощеному мужчине в белом костюме, белых туфлях и белой соломенной шляпе. Тот, поглядев на Родику бесстыже, кивнул, и девушку назначили десятницей. Иностранец, думала, оробев, Родика.
Позже девушка поняла, что ошибалась: весь персонал оздоровительно–трудового лагеря имени Европейской интеграции был из Молдавии. Это была первая волна гастарбайтеров, уезжавших из страны в самом начале 90–хх годов. Все они отлично устроились. Кто получил место капо, кто торговал проститутками, кто работал бригадами, выбивая деньги из работяг на стройках Москвы… В общем, молдаване и за пределами страны так и не сумели разрушить замкнутую самопожирающую пищевую цепь, которую представляет собой эта удивительная народность, вспомнила Родика непонятные слова одного доходяги из десятого барака. Доходяга носил очки, приехал из Кишинева прямо из какого–то дьявольского института, и все жаловался на невыносимые условия. Поговаривали, что когда–то он был видной политической шишкой в Молдавии еще до начала кризиса, полностью погрузившего страну в хаос и разруху, фамилия его была то ли Лупа, то ли Лапа…
По парню видно было, что когда–то он был здоровяк, но после года работы на плантации от него остался только контур. Доходяга славился тем, что умел произносить часовые фразы, смысл которых был непонятен всем, особенно ему. Надзиратели забавы ради ставили его посреди поля, заставляли надеть соломенную шляпу, рваные портки и велели говорить. Тот сначала плакал, потом нехотя начинал, ну, а под конец раскочегаривался и вещал что–то вроде:
Находясь в завершающей стадии выработки антикризисной программы, целью которой является не сокращение социальных прав населения, а смягчение последствий мирового экономического кризиса в Молдове за счет улучшения практики государственного управления, мы считаем, что бороться с кризисом не за счет населения, а путем усовершенствования методов управления публичными делами могли бы политические силы, являющиеся приверженцами когнитивной диалектики управления диалога и компромиссов, но в этих вопросах наша позиция неизменна равно как и твердая позиция в вопросах, касающихся государственности, суверенитета и территориальной целостности Республики Молдова и мы неоднократно доводили до сведения общественности свою позицию по вопросам нейтралитета, отношения к участию в военно–политических блоках, урегулирования приднестровского конфликта, защита прав национальным меньшинств и мажоритарной части молдавского общества, а сегодня мы еще раз подтверждаем нашу позицию по всем этим вопросам: укрепление нейтралитета, консолидация международных гарантий нашего нейтрального статуса, одна из главных задач нашей внешней политики как и принципиальное не вступление Молдовы в любые военные блоки, которое будет апропо способствовать продолжению поиска путей мирного урегулирования и успешной модернизации, интеграции Молдовы в европейские структуры, которые возможны лишь при условии сохранения независимости и суверенитета страны…
Даже вечно угрюмые заключенные хохотали над доходягой до упаду. А надзиратели, так те даже по ночам его из барака вытаскивали, ставили на стол во время пьянок, и заставляли произносить всю эту чушь. Это называлось у них «тискать евророманы». Доходяга жаловался, что не высыпается и в конце концов так достал этим охрану, что от него решили избавиться. С этим в лагере дело обстояло просто. Парня — когда его документы отсылали на родину, выяснилось, что это бывший спикер парламента Молдавии, чья счастливая звезда закатилась, — попросту загоняли на Скорбном Помидорном пути до смерти всего за сутки.
Помидорный путь был самым жестоким наказанием лагеря, и представлял собой крутую тропинку, по которой следовало тащить на верх холма ящик с томатами, да при этом еще и петь песню Софии Ротару «Хутор–хуторянка». Если заключенный сбавлял темп, его подгоняли хлыстами, времени остановиться и отдохнуть не давали. Воды на Помидорном Пути полагалось три глотка в сутки. В общем, это была изощренная казнь…
Весил ящик двадцать килограммов, здоровьем бывший спикер не отличался, так что его прикончили буквально семь часов работы. Тело, чтобы не возиться, закопали в поле же, под помидорами. Говорили, что так поступают со всеми умершими, и, мол, именно поэтому томаты здесь вырастают особенно сочными и красными. Иногда, после десяти часов работы, — зная, что впереди еще шесть–семь, — Родика разгибала спину и в глазах ее плясали красные точки. Тогда девушке чудилось, что на поле разбросаны и впрямь куски тел молдаван, которые умирали здесь как мухи, которых никто в сельском магазине Дурлешт давно уже не ловил на липкую ленту…
Самое удивительное, что приезжали они сюда добровольно. Если бы Родика была чуть образованнее, то непременно провела параллели с работой заключенных немецких концлагерей во время Второй мировой войны. А если бы Родика была очень уж образованной, она бы могла пойти дальше, и сравнить состояние работников лагеря в Португалии с положением буров в английских лагерях Южной Африки в начале 20 века…
К счастью, Родика была плохо образована, и ненужные мысли не мучили ее. С учетом адской работы это было бы чересчур.
Родика просто вкалывала по восемнадцать часов в поле, да еще и отвечала за подсчет продукции. Да все ждала, когда пройдут четыре года и она, наконец, сможет работать на себя. В конце концов, этот ад не очень–то отличался от ее родной Молдавии. Ведь у себя в полях крестьяне вкалывали по восемнадцать часов точно так же. Разница была лишь в том, что здесь за это платили пять евро в день, а в Молдавии все было бесплатно. К тому же, дома происходило что–то страшное. Родика получала из дому письма, где родители жаловались на то, что разруха в разгаре. Водопровод перестал работать, канализация была законсервирована, улицы обезлюдели и их уже не убирали, в городе и пригородах появились банды, пенсии и зарплаты перестали платить, государственные служащие жили разбоем и государство официально признало их право на это… В лагере, по крайней мере, кормили, и за колючей проволокой была видна Португалия. Она и здесь была, но какая–то чересчур… молдавская. Правда, Родика не жаловалась. Во–первых, она была молдаванка, во–вторых, женщина. А женщина–молдаванка бесправнее даже молдаванина, знала Родика, и в первую очередь потому, что ее лишал всяких прав мужчина–молдаванин. И это было справедливо. Ведь женщины, — вспоминала Родика наставления отца, изредка, не чаще раза в месяц побивавшего мать — они как дети. Их нужна твердая рука. Вдобавок они нечистые, у них раз в месяц между ног течет всякая гадость. Это отвратительно! Родика знала,что отец не врет, ведь у нее самой раз в месяц между ног текло. Реальность в виде промокшей холстины, которую научила подкладывать мать, подтверждала правоту отца, и справедливость всего существующего патриархального строя. Женщина — существо грязное.
Так что Родика, когда у нее в положенный срок не потекла гадость между ног, даже обрадовалась.
Перед этим к ней в барак захаживал старожил среди здешних надсмотрщиков, Петрика Урекяну. Парень он был видный, ругался смачно, плюнуть мог на полтора десятка метров, а одним ударом ноги пробивал грудную клетку работяги, если тот был не очень крепкий. Петрика так и сделал, когда впервые увидал Родику. Поставил работягу из седьмого барака, разбежался и изо всех сил заехал тому ногой в грудь. Бедняга сразу помер.
Видала, как я могу? — спросил Петрика, игриво хлопнув Родику по спине так, что девушка закашлялась.
Эка невидаль, — сказала Родика, покраснев словно помидор.
Приходи вечером ко мне в вагончик, — сказал Петрика.
Чего я там не видала? — спросила Родика.
Кой–чего, дура, — сказал Петрика и захохотал.
Родика, конечно, знала, что от поцелуев в губы рождаются дети, поэтому была во всеоружии, когда все–таки пришла к Петрике в вагончик. И когда он к ней приходил — как десятница Родика имела право огораживать свои нары одеялом — тоже в губы не целовалась. От любви Родика расцвела. Ноги ее были прямы и стройны, а ляжки упруги и словно молоком налиты, как початки молодой кукурузы. Между ног у нее тянулись красивые и нежные волосы, словно на той самой молодой кукурузе. Грудь ее была высокая, округлая и полная, как помидоры сорта «бычье сердце». Зад крепок и тяжел, словно тыква, взятая с грядки поздней осенью. Бока круглы и тверды, словно спелые баклажаны, рот — горячий как печеная картофелина, а глаза блестели, словно подмерзший виноград…
По крайней мере, так говорил Петрика, который, оказывается, закончил филологический факультет Государственного университета Молдавии, а потом решил опроститься и плюнул на место филолога с окладом в 12 долларов и задолженностью за полтора года. Так что Петрика начал качаться, устроился рекетиром, а потом ему повезло уехать в Португалию. Здесь он и баловал, пробивая грудные клетки доходяг из Молдавии в рабочем лагере. Но появление Родики, конечно же, все изменило. Петрика стал серьезнее относиться к работе, и сердце его смягчилось. Он уже не бил рабочих, а лишь покрикивал на них, и смотрел на Родику с любовью. Десятница, которая стала работать всего десять часов в сутки, расцвела и даже поправилась. Родика вообще стала чувствовать себя намного лучше, чем даже дома. К тому же еще и гадость между ног перестала течь.
А спустя восемь месяцев Родика с удивлением узнала, что беременна. Так, по крайней мере, брезгливо сказал португальский доктор, которого за большие деньги администрация лагеря раз в год просила выдать медицинские разрешения на работу в стране. Само собой, беременных из страны выкидывали.
Как же так, Петрика? — спросила Родика растерянно.
Мы ведь с тобой в губы ни разу… — напомнила она.
Эх, Родика, — сказал грустно Петрика, — лучше бы мы с тобой только в губы и…
Тьфу на тебя, — сказала смущенно Родика.
Тьфу на меня, — угрюмо согласился Петрика.
Парень проявил себя с самой лучшей стороны, и искренне пытался подкупить доктора, чтобы тот выдал Родике разрешение на пребывание в стране. Петрика полюбил девушку и не собирался отказываться от нее. Но власти были неумолимы.
Рожать португальцев мы вам не позволим, — сказал представитель местной полиции, — возвращайтесь в Молдавию и рожайте там своих молдаван.
А уж потом, — добавил не лишенный чувства юмора полицейский, — добро пожаловать в Португалию, на работу, ха–ха.
Петрика похудел и осунулся, но переговоры с администрацией лагеря, который, по слухам, крышевал молдавский парламент, ничего не дали. Родике было велено возвращаться домой. Петрика всерьез было собрался ехать с ней, но его отговорила девушка.
Любимый, — сказала она, — ну и что с того, что вернешься ты с нами в Молдавию, и что ты там делать будешь?
Чем кормить нас станешь? — спросила она.
Работы нет, с голоду будем пухнуть, — пророчески предрекла Родика.
Так что давай ты будешь здесь работать, и деньги нам слать, а мы там подрастем, — погладила Родика живот, — и к тебе снова приедем, теперь уже не две, а целых четыре рабочих руки!
И то верно, — подумав, согласился Петрика.
Провожали девушку всем лагерем. Петрика на прощание подарил ей алюминиевое колечко, которое сам выплавил из крышек от пивных банок, на что ушли восемь «Холстенов» и два «Голденбрауна». На прощание возлюбленные крепко обнялись, и Родика, обливаясь слезами, полезла в тайник под сидением водителя маршрутки, курсировавшей между Молдавией и Португалией.
Любовь моя вечна, — сказал Петрика.
Любовь моя горяча, как молдавская кровь! — порезал он ладонь на глазах любовавшимся прощанием строем гастарбайтеров.
Любовь моя крепка, как цемент, что делают молдавские строители, — сказал Петрика, и поцеловал любимую в губы.
Та не противилась — уже можно…
Сейчас, глядя на голодные глаза детей, Родика ничего не чувствовала. Ни любви, ни усталости, ничего. Пожалуй, только немного жалости. Именно поэтому мальчишек и следовало убить. Ели они последний раз полторы недели назад и ходить у младшенького сил уже не было. Так что, по справедливости, его следовало удавить. Ну, и старшего. Любила его Родика, конечно, чуть больше. Это ведь от возлюбленного мужчины, хоть тот и забыл ее… Родика не удержалась и все же всхлипнула. Обиднее всего было, что Петрика забыл не ее, а сына. Разве можно так? Разве по–мужские это: жить, зная, что где–то твой ребенок мучается от голода или мерзнет, потому что пальтишка нет? Разве по–людски так? Нет, поначалу, конечно, деньги шли, и хоть на почте и приходилось отдавать 60 процентов за то, что ей вообще что–то давали, жилось сносно. Потом суммы пошли меньше — Петрика жаловался на то, что из–за кризиса работы меньше и португальцы едят меньше помидоров. А затем и вовсе прекратились. Петрика прекратил писать…
Родика устроилась служанкой к священнику, который ее обрюхатил, и так у девушки появился второй сын. Отец Афанасий малыша и Родику на собрании села отлучил от церкви, как незаконнорожденного и потаскушку. Так что в родных Дурлештах Родике даже побираться не стоило — ничего бы не дали. Родители ее умерли, еще когда девушка была в Португалии: задохнулись в дыму, когда их подожгла банда беспризорников, грабившая район. Так что девушка с мальчиками жила подаянием, побираясь в окрестностях Кишинева, а ночевали они в полуразрушенных домах, прижимаясь друг к другу. Дома были покосившиеся, фундамент их шатался. Глядя на легко крошившийся цемент, который месили молдавские строители, Родика поняла, почему любовь Петрики оказалась не вечной… Жальче всего было детей. Мальчишки росли дистрофическими, угрюмыми и и молчаливыми. С Божьей помощью выживут, надеялась Родика, но в этом году поняла, что Бога нет, и, значит, никакой помощи не предвидится. 2004 год был ужасен. Еды не хватало, изредка над городом сбрасывали с самолетов с буквами «ООН» мешок с рисом, но прежде, чем туда доберешься, обезумевшие люди даже мешок разрывали на части. Куда уж тут слабой женщине с двумя детьми…
Последний раз семья ела три недели назад, и это был кусок крысы, которую Родика разделила между мальчишками. Так что мать ела три с половиной недели назад.
Вздохнув, Родика перенесла мальчиков по очереди из шалаша у берега Быка, где они коротали последнюю ночь, к воде.
Мама, зачем ты нас трогаешь, мы что, будем кушать? — спросил старший.
Да, сынок, — сказала она, помолчав.
Только сначала мама сделает кое–что, вы поспите, а потом будет много еды, — сказала она, снимая веревку, чтобы была вместо ремня, с пояса.
Мы уже очень много спали, — сказал тихо старший, смышленый пятилетка.
Нужно еще немножечко, — сказала пошатывающаяся Родика.
Ладно, — сказал покорно старший, отчего мать совсем уж расклеилась.
Разгрызла веревку на две части, прикрепила к ветке, проверила петли. Первым взяла младшего. Родика знала, что ей нужно вешаться последней. Следовало убедиться, что дети мертвы. Ведь если бы кто–то из мальчиков выжил, то его бы, ослабшего и беззащитного, обязательно сожрала бы стая одичавших собак, а то и людей. Так что Родика приподняла младшего, сунула головку в петлю подтянула ее и разомкнула руки. Отошла и взглянула. Мальчик барахтался в воздух, цепляясь за петлю, и синел.
Это потому что без мыла, — безучастно сказала Родика,
С мылом мигом бы… — повернулась она к старшему, который пополз от воды.
Мама, — сказал он с ужасом.
Сынок, — сказала мать просяще.
… Родика отвернулась от корчащихся тел сыновей. Дрожащими руками стала сворачивать себе петлю, и глянула в реку. У берега плавал раздувшийся мешок. Это ведьма, которую здесь вчера на шесте топили, а колдуна ейного сожгли прямо в кресле, вспомнила Родика вчерашнюю расправу. Назад мать не смотрела. Сладила петлю, и встала было, как увидела, что течением из камыша вынесло еще один мешок. Подошла, тронула рукой. Вытащила. Развернула. Рванулась к деревцу, поскользнувшись и упав.
В этот–то момент Родика вдруг отчетливо представила, что опоздала и на миг ей захотелось не поднимать голову к ветке, а отвернуться и сладко долго сидеть, глядя на воду, как течет та, течет, течет, течет….
Ма–хх-… — донеслось сверху.
Родика стряхнула с себя страшное оцепенение — не иначе ведьмовское проклятие, подумалось ей, — и сумела встать. Подняла детей обеими руками. Сгрызла, сломав зуб, веревку над одним. Над другим. Свалилась с ними на траву и поползла к мешку. Там одумалась и занялась детьми. Младшему пришлось делать искусственное дыхание, а старшего вырвало слюной. Ничего, думала Родика, это ничего. Вложила в рот каждому по печеньке, заставила рассасывать, била по рукам, тянувшимся к мешку с едой. Дождалась вечера, и, уведя детей в лес, развела костер. Прикрывая огонь со всех сторон, сварила суп из двух картошек и луковицы с травой. Накрошила корочку. Подсчитывала количество еды в мешке, и снова поверила в то, что Бог не оставил молдаван. Припасов было килограммов десять — на полгода. Лес молчал. Мальчики сидели тихо, глядели завороженно в булькающую кастрюльку. Грязные, напуганные. Зверьки, подумала Родика, и мельком глянув в небо, по звериному оскалилась.
Слава Богу, мыла не было, — сказала Родика.
Ешьте, — сказала она.
Мальчики безучастно переглянулись.
Набросились на еду.