41

Легавый уселся на мешок с Яной.

И, кстати, моя жена… – сказал он.

Может, если бы не этот ее шрам на пол-лица, я бы смог ужиться с ней, – сказал он.

Так это был старый шрам, – сказал я, вспомнив багровую полосу через весь лоб.

Я слегка подновил его ножом, – сказал он.

Так приятно ковырять старые раны, – сказал он.

Ты не поверишь, – сказал он.

Хочешь посмотреть? – сказал он.

Нет, – сказал я.

И что с ее шрамом? – сказал я.

Из-за него бедняжка впала со временем в депрессию, сидела дома, пила, да скулила, – сказал он.

Поначалу я убедил ее в том, что ей это даже идет, но со временем, знаешь, как оно бывает… быт побеждает любую любовь, – сказал он.

Если это быт, – сказал я, вспомнив нашу с Риной жизнь.

И старые раны чешутся и так хочется их расчесать, – повторил он, не обратив внимания на мою реплику.

А ты уже знаешь, кто мне был нужен, – сказал он, – и это вовсе не депрессивная истеричка, которая прикрывает свою чертову башку шляпками с вуалью!

Ведь я брал девку с шармом, – сказал он.

Шармом и шрамом, – сказал он, – ха-ха.

Откуда у нее был шрам? – сказал я.

Она попала в автокатастрофу, – сказал он, – в юности.

Поехала с парнем в кино, и что-то там у них не сработало в машине, – сказал он.

О, Господи, – сказал я и впервые глянул на голову Яны.

Легавый и правда держал ее за яйца. Только это были яйца птицы Рух, которые несчастная толстуха вынимала из чужой пизды своим ловким языком. Я мысленно прочел над ней молитву. Да, покойниц было больше, чем одна, но души остальных уже растворились где-то в смеси песка, речной и морской вод, там, где река втекает в Океаны любви, а эта – эта покойница была еще свежа, и, должно быть, сама не понимала, что уже мертва. Благословенна будь, и приди в чертоги Солнца и Луны в сияющей красоте, – сказал я, – сними с себя свое тело, и обнажи душу, прохлаждайся на полях, покрытых росой, и не держи на меня зла. Аминь.

Яна шевельнулась, и я не сразу понял, что это легавый уселся на мешке поудобнее.

О, Господи, – сказал я еще раз.

Да уж, – кивнул легавый.

В этот момент он смахивал на сурового первопроходца, покорителя прерий, пристрелившего бизона не ради забавы, а чтобы обеспечить мясом караван переселенцев. Он сидел на своем мертвом бизоне, – Яне с простреленной головой, – и глаза его горели светом, но не ровным умиротворенным светом Луны, и желтыми, волчьими огоньками. Будь я собакой, у него поднялась бы шерсть на загривке и он оскалил клыки. Оборотень, подумал я, и ослабел еще больше. Соберись, сказал я себе. Пока лишь сказал, но слова обладают для меня волшебной силой. Уж этому-то Рина меня научила. Восстань, молча крикнул я свое крови, и почувствовал, как зудит кожа. Это покалывание предвещало прилив сил. Я потер уши. Почувствовал холодную воду на руках. Пальцы почему-то слипались. Вода претворилась в кровь, прежде чем я понял, что это немножко мозгов Яны попало мне на руки. От этого меня стошнило. Прямо наизнанку вывернуло, и тогда-то я понял истинный смысл этого выражения. Моя изнанка и правда открылась миру, а так как она была слишком нежна и мягка, то даже малейшее прикосновение к ночному холодному воздуху заставляло мои легкие съеживаться, а желудок – пульсировать, словно член поутру. Я бы молился, сумей я сказать хоть слово. Но у меня не было такой возможности. Я безуспешно пытался вдохнуть, но всякий раз, когда пытался это сделать, следовал очередной приступ. Легавый только посмеивался. Наконец, я сумел побороть себя, и, глубоко – до слез, – дыша, прекратил содрогаться, уткнувшись лицом в траву. И даже смог сесть.

Отдохни немножко, и к делу, – сказал он.

Какое именно ты для меня выбрал, – сказала я.

Будь так любезен, выкопай могилу, – сказал он.

Братскую, – сказал он.

Вернее, сестринскую, – поправился он, и заржал.

Мне не понравился его смех. В нем было что-то от клацания гильз, выпавших из ствола на цементный пол. Такое случается после выстрела, и когда стреляющие преломляют ружья. Преломить хлеб и ружье. Я глубоко дышал, внимательно глядя на его руки, застывшие на ружье.

Большую могилку на четыре тела, – сказал он.

Какой смысл? – сказал я.

Да никакого, – легко согласился он.

Но я застал тебя в тот момент, когда ты почти закончил и собрался закопать девушек, – объяснил он.

Пиф-паф, – сказал он.

Почему бы не сейчас, – сказал я, чувствуя страшный зуд в голове, который случается, если отливает кровь.

Нужна могила, пиф-паф, – сказал он.

Так будет выглядеть… – более естественно, – сказал он.

Само собой, человеку, который все идеально спланировал, – сказал он, – и сделал все в соответствии с планом, весьма обидно, когда кто-то вмешивается в Самую Последнюю Минуту.

И тогда он теряет над собой контроль, – сказал легавый.

Пиф-паф, – сказал он.

Ты до черта повторяешься, – сказал я.

Копай, – сказал он.

Лопата в доме, – сказал я.

Не стоит нам туда заходить, – сказал он.

Бери вот эту, – кивнул он.

Я увидел лопату в нескольких шагах от меня. Он подбодрил меня кивком и взмахом ружья. Я встал, вытер с подбородка слюну и блевотину, и взял в руки лопату. Начал копать.

Поначалу дело шло туго. Дерн давался с трудом. Интересно, подумал я, если бы я закопал их в бочках, превратились бы мои девчонки в коньяк?

Ничего, если я буду разговаривать? – спросил он меня по-матерински ласково.

Я представил на секунду, что говорил палач Анне Болейн, и молча кивнул. Теперь мне стало понятно, почему в последний момент все они разговаривают. Когда человек убивает, он лопается, словно нарыв. И он должен опустошить себя. Жаль только, – в меня.

Хотел спросить, – сказал он.

У тебя такая… была такая чудесная жена, – сказал он.

Почему ты ей изменял? – сказал он.

Ну, я не имею в виду не вообще, – сказал он, – раз туда, два сюда…

Я имею в виду, почему ты изменял ей так отчаянно? – сказал он.

Встречный вопрос, – сказал я.

Почему ты изменял жене? – сказал я.

Смотря с кем, – сказал он и снова заржал.

Я представил себе на секунду лицо Рины, которая слушала бы этот смех, и позволил себе улыбнуться. Он неверно понял меня, и засмеялся еще заливистей.

Ну, почему ты спал с Яной? – сказал я.

К удобной шлюхе быстро привыкаешь, – сказал он.

Разве у тебя не было женщины, которая в любое время дня и ночи готова стать на колени и пососать? – сказал он.

Это как новый хороший автомобиль, или современный телефон новой модели, – сказал он.

Вроде и не нужно, а очень быстро привыкаешь, – сказал он.

Рина? – сказал я.

В ней были шик, порода и класс, – сказал он.

Она нужна была мне как жена, – сказал он.

И зря ты напомнил мне о ней, – сказал он.

Ведь я чертовски зол на тебя из-за нее, приятель, – сказал он.

Я повернул к нему голову и не увидел лица. Он, как настоящий первопроходец, сидел спиной к свету, спиной к Луне. Я подумал, что не увижу лица человека, который меня убьет.

Почему же ты изменял жене? – сказал он после короткой паузы.

Я неоднозначен, – сказал я.

Ах ты гаденыш, – сказал он и снова рассмеялся.

Это становилось утомительным. Причем во всех смыслах. Так что я остановился передохнуть. Он с сожалением сказал:

Извини, что подгоняю, приятель, но у нас с тобой всего-то пару часов.

Поэтому не мог бы ты трудиться без пауз? – сказал он.

Как говорили древние греки, хорошо попотеешь, будешь здоров, – сказал он, и я даже не удивился, когда в очередной раз услышал смех.

Знаешь, – сказал он, оборвав ржание резко, – мне часто казалось, что ты нас всех за дураков держишь.

Кого это вас? – сказал я.

Нас, – сказал он, – друзей Рины.

О Господи. Как и любой недалекий человек в форме, он не мог без той или иной формы Братства. Сейчас это было братство друзей Рины.

Пожалуйста, не называй ее Риной, – сказал я.

Ведь это была моя жена, – напомнил я.

Ну хорошо, – сказал он, – нас, друзей Ирины.

Настоящих друзей Ирины, – подчеркнул он.

Чем же я заставил тебя так думать? – спросил я, тяжело дыша.

Т-с-с, – сказал он.

Мы замерли. Что-то пошуршало у мусорного бака за оградой. Лисицы из леса порой наведывались за нашими отходами. Видимо, и на этот раз. Шорох стих. Легавый успокоился, кивнул мне, и мы продолжили.

Ты, как и все, кто решил, что он гений, гений чертов, слишком много о себе возомнил, – сказал он с неприязнью.

Все вы, задроты, только и мечтаете о том, чтобы стать знаменитыми, и начать гадить на голову другим людям, – сказал он.

Как ты убил свою жену? – спросил я.

Не имеет ни малейшего значения, – сказал он.

Ведь убил ее ты, – сказал он.

Я вовсе не считаю себя особенным, – сказал я.

Тем более, гением, – сказал я.

Не смеши меня, – сказал я.

Все вы так говорите, – сказал он враждебно, – но каждый в глубине души думает «да-да, я, я, я».

Как солдат на войне, – сказал он, и скороговоркой запричитал – «не меня, не меня, не меня», пусть лучше соседа «.

Что-то бабье услышал я в его голосе. Что-то от причитания женщины, которую трахают. Прислушавшись к его дыханию, я понял, что это Рина говорит его головой. Я едва не рассмеялся. Такой мужественный, легавый был просто говорящей куклой, которую насадили на руку, и стали дергать лески у рта. Насадили рукой на задницу, подумал я, и все-таки фыркнул.

Все вы долбите одно и то же, – продолжал он с чужого голоса.

Я, конечно, не гений, но вы ведь на самом деле думаете по-другому? – передразнил он, и эта разноголосица начала путать меня.

Я ощутил себя в православном храме, где одновременно поют до десяти – или сколько их там, – человек. Подоспел и орган, наложившийся на мое тяжелое дыхание копателя, и в городке стало слишком шумно.

Я не гений, и знаю это, – сказал я.

То, что я пишу книги, вовсе не делает меня другим, чем все люди, – сказал я.

Если ты правда так думаешь, то хорошо умеешь скрывать мысли, – сказал он.

Кто такой гений? – сказал я.

Сервантес, Гомер, Шекспир, – сказал я, и по его пустым глазам, мелькнувшим при повороте головы, понял, что эти имена мало что-говорят ему.

А те, без чьих книг человечество может обойтись, пусть это даже очень хорошие книги, просто писатели, – сказал я.

Люди, которые не умеют делать ничего другого, – сказал я.

Ты уже не пишешь? – сказал он. – Рина говорила, что…

Ирина, – сказал я. – Да, я давно уже…

А если человечество может обойтись не то, чтобы без книг человека, а вообще без него самого? – сказал он.

Как мы назовем такого человека? – сказал он.

Я не знаю, – сказал я.

Все, что не относится к литературе и женщинам, для меня лес густой, – сказал я.

Женщины для тебя тоже лес густой, – сказал он.

Особенно небритые, – сострил он и, как обычно, заржал.

Я еще раз подивился его самонадеянности. Рина не пробыла бы с ним и дня. Это для него женщины – лес густой. Даже бритые. Но, как и все, кто слишком силен, он был чересчур самоуверен.

Я, по крайней мере, это хотя бы признаю, – сказал я.

Ты имеешь в виду, что я не разбираюсь в людях, но этого не замечаю? – сказал он.

Примерно это, – сказал я.

Почему же тогда ты копаешь себе сейчас могилу, а не я? – сказал он.

Он выложил весомую карту. Крыть было нечем. Я промолчал и приналег на лопату. Я уже стоял по колено в земле.

Еще примерно столько же, и довольно, – сказал он.

Все должны видеть, что подготовка была слишком серьезной, – сказал он.

Но копать настоящую могилу мы не станем, – сказал он.

Мы?! – наигранно возмутился я.

Он лишь посмеялся. Мы одновременно глянули на небо. Оно уже совершенно почернело.

Жаль, что все так получилось, – сказал легавый.

Брось, – сказал я, – ты все равно собирался меня убить.

По просьбе Рины, – напомнил он.

В любом случае, я давно уже должен быть мертв, – сказал я, и попросил, – три минуты отдыха.

Ладно, – сказал он, глянув внимательно.

Я сел, держась за грудь. Пора возвращаться в зал, подумал я. Потом понял, какая смешная мысль меня навестила.

Тебе доводилось стрелять в людей? – сказал я.

Я не хочу об этом говорить, – сказал он, и добавил, – если ты беспокоишься насчет того, как это пройдет, то я тебя успокою.

Очень быстро, – сказал он.

Ты не почувствуешь боли, а только легкое удивление, – сказал он.

А потом все почернеет и ты улетишь на Луну, – сказал он,

Как Мюнхгаузен, – сказал я, и мы посмеялись.

Отдышался? – заботливо сказал он.

Еще нет, – сказал я, и поспешил объяснить, – болит сердце, очень болит.

Он встал и обошел меня кругом. Я старался смотреть на свет Луны, как и на солнечный – не щурясь. У меня и правда щемило сердце. Рина, Люба, эта несчастная девушка со шрамом, Яна… Мы все словно сироты, и мать, покинувшая нас, гуляла где-то вдалеке, у берега черной от ночи реки, спуская по ее течению венки из одуванчиков в поисках нового жениха. Без мысли о существовании моих женщин я чувствовал себя, словно язычник в эпоху крушения храмов. Интересно, вдруг подумал я, как бы мы все выглядели в одной оргии? От этой мысли у меня засвербило в паху и я не смог не потянуться. Словно кот.

Гребанный извращенец, – восхищенно сказал легавый.

Это из-за сердца, – сказал я.

Да будет тебе заливать, – сказал он.

Ей Богу, – сказал я.

Да ну? – сказал с сомнением он.

Да любой стажер знает, что от удушения встает, – сказал я.

Что-то такое слышал, – сказал он неуверенно.

А когда сердце прихватывает, происходит примерно та же чертова хрень, – сказал я свой экспромт как можно искреннее.

Он, покачивая ружьем, взглянул на меня внимательно.

Еще слишком мелкая, – сказал он.

Ох, да какая разница, – сказал я.

Будут сомнения, – сказал он.

Мне, дружок, нужно не только тебя пристрелить, – сказал он, – но еще и остаться по итогам этой истории в ванной, полной шоколада.

Ты и останешься, – сказал я, скривившись.

Как всегда, когда хорошо играешь, произошло чудо перевоплощения. У меня и правда заболело сердце. Всякий писатель – а я в этот момент возлюбил свое ремесло и, и начал относиться к нему с уважением, – если он хороший писатель, конечно, вживается в образ. Если ты не заплачешь, не заплачет никто.

Мы актеры, но на словах.

Отсюда – рукой подать до актерства на деле.

Дьявол! – взвизгнул легавый, и я вновь услышал голос Рины

Не к ночи, прошу тебя, – сказал я.

И, задыхаясь, сел. Он глянул на часы. Потом на меня. Стал торопливо сталкивать мешки в яму. Я вспомнил внезапно, как выкликал Дьявола, и обещал ему все, что угодно за женщину. Каких-то пару дней назад… Он прислал мне Любу. Я с ужасом попросил отсрочки исполнения контракта. Не может же это быть финалом? А потом подумал – почему, собственно, нет. И постарался понять, где же Он? Ведь господин Дьявол, по слухам, всегда присутствует при подписании контрактов и при оплате счетов. Я присмотрелся к пейзажу внимательнее. Так и есть. Дьявол улыбался мне кривым горным хребтом Луны. Я совсем пал духом. Но не все еще потеряно, сказал мой кредитор. Легавый, он тоже задолжал. Никто не мешает проявить хитрость, и спихнуть свой долг на другого.

Извини, но я выстрелю не в голову, – сказал он.

Ты обещал, что без боли, – напомнил я.

Скажи я правду, тебе было бы больно и страшно все эти полчаса, – сказал он.

Блажен не ведающий, так что ли? – сказал он.

Примерно, – сказал я.

Это не должно производить впечатления хладнокровного убийства, – сказал он извиняющимся тоном.

Но больно все равно не должно быть, – сказал он.

Вроде, – добавил он с сомнением.

Последняя просьба тогда, – сказал я.

Нет, – сказал он.

Я бы хотел стоять, когда… – сказал я.

О, Господи, – сказал он.

Знаешь, нет ничего отвратительнее, чем подыхать лежа, – сказал я.

Хочется, ну, что ли, как мужчина… – сказал я.

Встретить смерть стоя и все такое, – сказал я.

У меня и правда не было надежды и шансов, и тело мое онемело. И я как мешок поднялся, когда он поднял меня за воротник – на мгновение я вернулся в детство, – и как мешок же, осел.

Так не пойдет, приятель, – сказал он.

Бери себя в руки или я пристрелю тебя лежачего, – сказал он.

Еще шанс, – сказал я.

Ради всего святого, – сказал я.

Поплыл, говно, – сказал он брезгливо.

Еще раз ухватил меня левой рукой за воротник, – в правой он держал ружье, – и снова поставил на ноги. Момента, когда он отпускал меня и вновь наводил на меня ружье, хватило, чтобы привалиться к нему. Со стороны мы, наверняка, выглядели как двое пьяниц из общества анонимных алкоголиков, когда они оказывают друг другу психологическую поддержку, обнимаясь.

Боже, – сказал легавый с отвращением, и отошел.

Он рассчитывал, я упаду ничком, и так оно и случилось.

Но, падая, я воткнул в него всем своим весом длинный тонкий нож, который все это время лежал у меня в кармане, грозясь порвать его. Тот самый нож, которым я рассчитывал убить Яну, когда мы перенесем трупы в подвал. Идиотская мысль, но она не покидала меня весь этот день. Почему-то я решил – нехватка сна и алкоголь сделали свое дело, и горгульи Собора свили гнезда у меня на плечах, – что именно Яна убила ту блондинку, и хочет убить и меня. Я ошибся.

Но это был тот случай, когда ошибки спасают вам жизнь.

Нож вошел по самую рукоятку и, – не почувствуй легавый боль в паху, – он бы пристрелил меня сразу. Но я попал аккурат над лобком. Легавый кинул взгляд вниз, удивленный, и я, освобождаясь от чар Луны, уже мог пошевелиться, и вцепился двумя руками в ствол ружья. Он совершил еще одну ошибку – после первой все идет наперекосяк, правда? – и попробовал стряхнуть меня с ружья, но я уподобился бультерьеру, и уклонялся от жерла ствола и даже смерть не заставила бы меня разжать руки. Вдоволь помотав ствол, как палку с прилипшей к ней собакой, легавый совершил еще одну, – последнюю, – ошибку. Он выпустил ружье, – я упал с ним на газон, – выдернул с криком нож, и, размахнувшись, метнулся в меня. Я перекатился, и он воткнул нож в газон. Я отскочил в сторону, и, дрожа всем телом, перехватил ружье со ствола к прикладу.

Краем глаза я увидел, что Луна стала совсем большой.

Спустилась посмотреть на нас, понял я. Моя кровь, как и воды Земли, возопила и застонала. Она рвалась сквозь кожу наверх, у Луне. Я почувствовал прилив в себе, и, отвернувшись от Луны, вскинул ружье в легавого, который уже оперся на одно колено. У него было лицо человека, засуженного в соревнованиях. Так и есть. Он явно выигрывал, просто просто парню не повезло с судьей.

Луна всегда подыгрывала мне.

Ах ты говнюк, – прошипел он.

Давай, – шепнула Луна.

Сделай хоть что-то в этой жизни, – сказала Рина.

Отвернись, когда сделаешь это, – попросила Люба.

Отстрели ему яйца, я покатаю их во рту, – сказала Яна.

… – ничего не сказала жена легавого, потому что я никогда не слышал ее голоса.

Легавый увидел в моих глазах отражение ночного неба и, должно быть, последним, что он ощутил, стал полет наверх. Перед выстрелом он открыл рот и прогудел – не прокричал, не завопил, не зарычал, – прогремел именно звук трубы, трубный глас, приглашение на суд. Эхо этого страшного гудения еще несколько минут висело над городком, скрывая Луну и звезды. А потом оно смолкло и легавый упал, кувыркнувшись, в яму.

Прямо в нашу с девочками могилу.