38

Ночь я провел в соседнем доме.

У меня впервые появилась возможность увидеть со стороны свой. Плоская крыша – под легким углом – освещенная светом Луны, бесстрастные черные окна, кряжистая посадка уверенного в себе человека. На таком доме хорошо бы смотрелся крепкий чердак. Наверное, там бы я прятал тела покойниц, если бы этот чердак у нас был. Но Рина не любила маленьких замкнутых помещений. Она и подвал-то с трудом выносила, и лишь исключительно из-за возможности поражать гостей такой роскошью, как свое вино. Будь она жива, мы бы уже готовились. До начала нового вина оставалось меньше месяца. Я отчетливо представил ее смеющейся, топчущейся в бочке с давленными ягодами, под одобрительный смех гостей, и слегка застонал. Такую Рину терять я вовсе не хотел.

Говорю же – когда она хотела, она влюбляла в себя весь мир.

Для Рины, в отличие от массы ее соотечественников, винный подвал был аттракционом, экскурсией. Затаив дыхание, я прошел черный квадрат лужайки, – трава мягко холодила ноги, – и толкнул дверь. Конечно, заперто, и я, чертыхнувшись про себя, вынул из кармана халата, зацепив пару ниточек, связку ключей. Провернул замок как можно бесшумнее. Только тогда вошел и, – поскольку глаза мои уже привыкли к темноте, – не включая свет, обошел нижний этаж. Все было, как я оставил, убегая из дома.

Насколько я мог помнить, конечно.

Я спустился к входу в подвал, и понял, что обязан зайти туда. Осторожно, как пловец в холодную воду, поставил вниз на лестницу одну ногу, затем другую. Ощутил неприятное чувство, как если бы кто-то сейчас мог схватить меня за ноги. Так что я поторопился включить свет. Она сидела там. И она в ужасе глядела на стены подвала. Когда я вошел, она резко обернулась ко мне и я увидел на ее лице облегчение.

Сколько можно говорить, – зашипела Рина.

Я ненавижу, когда меня по случайности запирают в помещении без окон, – с ненавистью сказала она.

Ты идиот! – воскликнула она и поднялась с колен.

Я в оцепенении смотрел на ее коленки в ссадинах, мокрые еще волосы, в которых кое где пузырились остатки шампуня, и розовую пену на подбородке и шее. Она выглядела ведьмой, которую вызвали на шабаш во время принятия ванной. Конечно, она не осмелилась ослушаться и явилась. Она осторожно вдыхала воздух носом, и я знал, почему. Если вас утопили или задушили, у вас происходит носовое кровотечение. Эта мелкая деталь моего репортерского быта двадцатилетней давности всплыла у меня в мозгу, словно тот самый окровавленный пузырек в той самой ведьмовской ванной.

Найди выход, прошептал он, и лопнул.

Рина, пошатываясь, пошла ко мне, протянув руки.

Я закричал и проснулся.

… рядом лежала Яна, которая глядела на меня пристально. Я увидел в ее глазах поры – как в губке. Она впитывала ими мои ночные кошмары. Только их у меня меньше не становилось. Я погладил ее руку.

Почему ты не спишь? – сказал я.

Сторожу твои сны, господин писатель, – сказала она.

Я правда больше не пишу книг, – сказал я.

Я не трахалась почти год, – сказала она.

Следует ли из этого, что я не женщина? – сказала она.

Сколько же тебе лет? – сказал я.

Семнадцать, – сказала она.

О, Господи, – сказал я.

Ночью он спит, – сказала она.

Я присел, и потрогал мокрыми руками щеки. Она восприняла это как приглашение, и потянулась вниз. Я остановил ее рукой. Что-то – возможно ночной кошмар, пузырящийся и пенящийся, как Ринин гель для душа, – говорило мне, что пора вставать хотя бы на одно колено. До сих пор я был как боксер, пропустивший хороший удар в начале боя. Никому это еще не видно, но сам-то он знает, что уже проиграл, и катится по наклонной, пока не ткнется ухом в маты. Так вот, мне на маты не хотелось. И я знал, что чудеса случаются. Мне следовало взять ситуацию под контроль. Я намеревался подержать соперника на расстоянии вытянутой руки, и прийти в себя. По крайней мере, раунд. А уж дальше посмотрим.

Это совершенная случайность, – сказал я.

Мне плевать, что это, – сказала она.

Я глянул на нее внимательно. Она выглядела совершенно спокойной, как в момент, когда я – почти в беспамятстве, – ввалился в ее дом с известием о гибели моей жены. Яна заботливо напоила меня чаем и дала пару таблеток снотворного, после чего я и провалялся в ее спальне до самой ночи. Выглядел я, должно быть, ужасно. Еще бы. Это ведь первое убийство. Конечно, были еще девушка-блондинка и Люба, но первую я не помню, хоть убейте – ха-ха, – а вторая погибла, скорее, по трагической случайности. Так что Рина стала моей первой настоящей жертвой. Та самая Рина, которая всегда считала – и не стеснялась об этом часто и вслух говорить, – что пороху мне хватает только на бумагу. Я даже почувствовал прилив некоторой гордости. А потом – печали и тоски. Такой, что я даже собрался встать, и попросить сигарет, которых не курил вот уже девять лет.

Зря ты так убиваешься, – сказала Яна спокойно.

С чего ты решила, что я убиваюсь, – сказал я.

Она была редкой стервой, – произнесла она эпитафию моей жене, самую короткую из всех возможных.

Я знаю, – признал я.

Уж она бы тебе шею свернула, не раздумывая, – сказала она.

Ты преувеличиваешь, – сказал я.

К тому же, я не сворачивал ей шеи, – сказал я.

Все получилось само, – сказал я.

В полиции вряд ли этому поверят, – сказала она.

Да ты и сам знаешь, – сказала она.

Верно. Я и сам знал. Слишком много времени прошло с момента смерти. Если ваша жена погибает, поскользнувшись в ванной, и утонув, вы звоните в «Скорую», а не идете спать в соседский дом. Но вызвать полицию сразу я не мог: я не в состоянии был адекватно оценить ситуацию и подстроить обстоятельства под несчастный случай. Да и в подвале у меня было два трупа.

Я поразился тому, как спокойно думаю об этом.

Что же, – сказал я, – не секрет, что Рина давно уже собиралась меня бросить.

Вполне может быть так, что она собрала вещи и сбежала куда-нибудь в Латинскую Америку, – сказал я.

По потолку метнулась тень. Дух Рины, украшенный перьями попугаев, исполнял над нами танец мщения. Яна пожала своими гладкими плечами.

Ты наверное кажешься себе очень крутым, господин писатель, – сказала она.

А на самом деле ты слепой, как котенок, – сказала она.

Говори яснее, – сказал я.

Нет толку светить фонариком в мертвый глаз, – сказала она.

Ты выражаешься образно, – сказал я.

Я же подружка господина писателя, – сказала она.

Я впервые подумал о том, что она и вправду будет моей подружкой некоторое время. Пока я не найду способ разрешить все свои проблемы. В противном случае она легко сдаст меня полиции.

Я не пойду в полицию, – сказала она.

Это ведь я испортила ей машину, и она не смогла уехать, – сказала она про Любу.

Так что я чувствую себя мммм, соучастницей, – сказала она.

Спасибо за помощь в организации праздника, – сказал я с сарказмом.

Почему, кстати, ты это сделала? – сказал я.

Она вела себя как истеричка, а я ненавижу, когда люди кричат и суетятся, словно мыши какие-то, – сказала она небрежно.

Впредь постараюсь вести себя с достоинством, – сказал я.

Кстати, о достоинстве, – сказала она и запустила руку под одеяло.

Она вела себя молодцом. Я узнал кое-что о том, как могут ласкать когти. Так сладко, что едва не повалил ее на кровать, но вспомнил о том ужасающем низе, что ждал меня под одеялом, и сдержался. Она участила царапание.

Почему ты не позвонила в полицию, пока я спал? – сказал я.

Мне всегда нравились кшатрии, – сказала она.

Поясни, – сказал я.

Люди делятся на шудр, кшатриев, и… – начало было объяснять она.

Я в курсе, – сказал я, потому что краткость ночи не оставляла нам ни малейшего шанса на долгие разговоры. – Дальше.

Никогда не хотела простых парней, мне всегда хотелось кшатрия, – сказала она.

А кто такой писатель, как не кшатрий? – сказала она.

Кшатрию же все можно, – сказала она.

Первый раз в жизни я возблагодарил Бога за то, что выбрал писательское ремесло. К тому же, мне попросту льстило это слышать. Рина глубоко презирала мою профессию, другие же мои женщины плевали на то, чем я занимаюсь. Юля объясняла это тем, что ей важен я сам. Но ведь то, что я делаю, и есть часть меня самого, подумал я, и невольно зауважал Яну. К тому же, я, быть может, так долго не встречал этого чистого, беспримесного обожания…

Ну, или поддался на грубую лесть.

Ты видела меня в выходные? – спросил я.

Что ты имеешь в виду? – спросила она с легкой улыбкой и я понял, что она в курсе всего.

Я приехал на машине… был пьян да и погода эта… – сказал я.

Да, в плохую погоду тебе плохо, и у тебя болит правая часть головы, и тебе постоянно хочется спать, – сказала она.

Откуда ты, черт побери, знаешь? – сказал я.

Когда погода меняется, ты лежишь на диване с полотенцем на голове, чуть прикрыв правый глаз, – сказала она.

Всегда, – сказала она.

С ней будет нелегко, подумал я. Если, конечно, с ней вообще что-либо будет.

Я вынимал что-то из багажника? – сказал я.

Ничего такого, что можно было бы вменить тебе в вину, – уклончиво сказала она.

Что ты знаешь? – спросил я ее напрямую.

О, я знаю все, – сказала она со смешком.

Я подумал, что она и вправду заняла отличный наблюдательный пункт. Городок под пристальным взглядом толстой девчонки пил, трахался, куролесил, совершал жестокие и загадочные убийства, рыдал, насиловал жен и проклинал святых, взрывал устои, танцевал самбу на крыше одиноких домов… а она глядела на все это с невозмутимостью паучихи. И когда уставшие мошки отлетали от пламени, устав пировать, их ждала крепкая, надежная сеть, не видная в темноте.

Ну и откуда же ты все знаешь? – сказал я.

Стоит отсосать всем мужикам в городке, и каждый из них изольет в тебя еще и душу, – сказала она.

Ах ты сучка, – сказал я, невольно заводясь.

Уж не ждешь ли ты, чтобы излил тебе душу и я? – сказал я.

Обойдемся мясцом, господин писатель, – сказала она и полезла под одеяло.

Мне стало так жарко, что я сбросил одеяло со стоп, и с наслаждением почувствовал на них холодный воздух, обещавший осень нашему городку. Хруст листьев, павших в этой сто-тысячелетней войне, раздавался в лесу. Должно быть, там, в надежде поживиться едой перед холодами, бегали лисы. Одна из них махнула огненным хвостом перед моими глазами, и два оранжевых шара взорвались у меня в мозгу. Брызги от них заляпали всю комнату и стали сползать по стенам и стеклу. Глядя на него, я увидел, что окно из черного прямоугольника превратилось в серый.

Светало.