Часть вторая

До самой смерти Малыш будет любить яичницу, и никто никогда не узнает, что это не из-за вкусовых пристрастий, как могли бы подумать многие — особенно после того, как Малыш в студенчестве изжарил омлет из десяти яиц, и о чем гордо рассказывал затем всему курсу — а в зрительных. Дело в цвете. Оранжевый и желтый. Эти цвета на тарелке каждый раз напоминают Малышу об огромном поле ромашек, в котором был четырехлетний он, и, — стоя на коленях, — выкликал оттуда мать, наблюдавшую за ним из окна пятиэтажного дома по соседству. Военный гарнизон. Цветки ромашек будут ярко-желтыми, в окружении белейших лепестков, и от из белизны Малыш будет щурить глаза, никогда больше он не встретит такого чистого белого цвета. Даже в Заполярье. А уж там-то всем прибывшим сразу советовали прикупить очки, темные и по форме как у Сталлоне, в популярном в советских видеосалонах боевике «Кобра». Черепашьи глаза. Но даже и снега Заполярья, — которые лежат в этом удивительном краю годами, не тая, — не заставили Малыша щуриться так, как тонкие лепестки ромашек в городке гарнизона Южной Группы Войск. ЮГВ. Когда Малыш писал письмо бабушкам и дедушкам, тетям и дядям, двоюродным сестрам и двоюродным братьям, — а перечислять в письмах и открытках приходилось всех, чтобы никто не обиделся, велела Мама Вторая, — он писал в графе «обратный адрес» не дом и улицу, как все, а просто номер части и эту загадочную аббревиатуру, еще и значения-то слова «аббревиатура» не зная. ЮГВ. Поле начиналось сразу под домом, и отделяло гарнизон от болота, — наполовину осушенного, — которое эти несносные венгры засыпали мешками с дешевой бижутерией. Ее ребята, конечно же, растаскивали, и несколько месяцев расхаживали по гарнизону кто с фальшивым перстнем, кто в невероятно ярких сережках, пока не вознегодовало начальство. Мещанство. Пришлось снять. Ромашку Малыш собирал для матери, она просила его об этом ласково, и он шел по цветы, уверенный, что делает нужное и важное дело, а Маме Второй всего-то и нужно было, чтобы ребенок побыл на свежем воздухе под присмотром сверху. Уж больно домосед. Брат Малыша с улицы не вылезал, организовывал штабы, команды, какие-то нападения, игры, в общем, был заводилой, и ничто пока не предвещало, что вскорости они поменяются ролями. Малыш в поле. Возится себе среди ромашек в гарнизоне в 1983 году, — времена вегетарианские, так что ребенка можно оставить одного на улице, особо не опасаясь, — да глядит иногда вверх на дом. Где там мать? Возвращается с мешочком, набитым ромашкой, оставляя за собой лепестки и желтые соцветия, невероятно гордый собой ребенок, и, помыв руки, валится на диван отдохнуть. Тяжело спит. Просыпается в неясном свете то ли утра то ли вечера и спрашивает Маму Вторую, — а что, уже следующий день? Нет, Малыш. Это всего лишь вечер, так что ты можешь еще погулять, пойди найди брата, говорит Мама Вторая, затеявшая стирку и готовку впрок, от которой ее не отучила даже благополучная Венгрия. Приехав, поразилась. Увидев в магазине колбасу в свободном доступе, купила сразу пять батонов, отчего Папа Второй, — живший здесь некоторое время сам, — долго хохотал. Она здесь всегда, Ты серьезно, спрашивает Мама Вторая, пораженная тем, что колбаса есть в магазине всегда, поразительно, в Кишиневе в магазинах нет ничего, кроме этого крабового мяса по рубль сорок за банку, да водорослей. Есть траву! Они там совсем уже над нами издеваются, говорит она, и Папа Второй уходит на службу, а Мама Вторая, ласково погладив сына по голове, отправляет его на улицу, искать брата. Малыш спускается. Глядит на поле, но оно уже не такое волшебное, как днем, уже начинаются сумерки, так что белое — не ослепительно белое, а желтое — не оранжевое, как при ярком солнечном свете. Брайт-елоу. Он думает это много позже, когда бесконечно требовательно и жестко отстаивает у своей второй жены право на такую яичницу, белок которой был бы крепко схвачен, а желток — еще нет, чуть вязкий, и ослепительно оранжевый. Чертов литератор. Всем вам хочется проявить себя, — гневно отвечает жена, как всегда, пережарившая яйца, — лишь бы остаться в памяти потомков хоть чем-то. Вы словно коты, которые давно уже умерли, но которых помнят из-за царапин на обоях или дверном проеме. Обои меняют. Не говори мне, что эта чертова яичница не втемяшилась тебе в голову из-за «Пигмалиона» или как там называлась эта пьеска у этого старого психопата Шоу, ну, та, где девчонка, не отличавшаяся умом, зато взявшая свое красотой, имела лишь одно достоинство — умела жарить яйца и ветчину, как надо. Значит, я такая?! Женская логика. Малышу и в голову бы не пришло так изощренно оскорбить женщину, тем более ту, с которой он делит постель, он для таких намеков не настолько умен и изыскан, в конце концов. Пережаренный желток теряет цвет, — терпеливо объясняет он жене, — та, не выдержав, обрушивает сковороду на стол, и уходит в свою комнату плакать. Она так и не научится. Скоро разведутся. Малыш выходит из подъезда, в темных углах которого его поджидают страшные люди в темных плащах — фильм «Звездные войны» показывают в кинотеатрах даже без сурдоперевода, а он вот-вот начнет читать, — и огибает дом. Выходит к болоту. Если побродить немного по щиколотку, то обязательно присосется пиявка, и ее можно будет снять с ноги, и отнести домой, держать в банке. Малыш познает мир. Тащит домой тритонов, и те живут, поражая его совпадением внешности с динозаврами и драконами, которые нарисованы в его энциклопедии обо всем на свете. Ловит карасиков. Множество маленьких мелких серебристых рыбок, которых Малыш с братом селят в аквариуме, чтобы начать разводить рыб, и дикие караси, конечно же, дохнут на следующий же день. Спасает голубя. Приручает кошку. Бродит по огромным холмам — на самом деле кучам земли, сброшенным по краям почти осушенного болота экскаваторами, — в поисках кого-нибудь, кого бы стоило спасти и принести домой. За спиной ромашки. Малыш оборачивается к полю и видит, что оно уже посерело, значит, сумерки в самом разгаре, и в гарнизоне слышны разговоры и смех. Малышу страшно. Поле сереет как-то… угрожающе, и он бежит через него, стараясь не глядеть на цветы, выбегает на прямые асфальтовые дорожки. Налетает на старшего. Извините, на бегу бросает он, и, — пролетев еще несколько метров, — переходит на шаг, теперь можно и не торопиться и выглядеть степенно. Ми громаден. Малыш стоит возле огромного дома — на самом деле пятиэтажка — который с торца так велик, что взгляд Малыша еле доходит до крыши, голову приходиться задирать очень сильно. Не стой так! Смешливая девочка из соседской квартиры подбегает к нему и силой возвращает голову в прежнее положение, серьезно объясняет Малышу, что задирать голову нельзя, а то кровь будет все время в голове, и умрешь о кровоизлияния в мозг. Так умер Ленин. Малыш напуган. Девчонке лет восемь, и она невероятно большая женщина, ей можно верить, но он на всякий случай позже решает перепроверить факты у другой известной ему большой женщины. Мама Вторая. Правда, что Ленин умер потому, что держал голову так, спрашивает малыш и задирает голову, а Мама Вторая умиляется своему умному сыну. Ну, да. А почему он так держал голову, спрашивает Малыш, все еще держа голову задранной, и мать отвечает — он же все время думал. О нас. А ты прекращай. Ладно, говорит Малыш, опуская подбородок, и задумчиво спрашивает, а в туалет он ходил, этот ваш Ленин. Что за глупости?! Не спрашивай меня больше об этом, сердится Мама Вторая, и Малыш думает, что, наверное, Ленин никуда не ходил. Сидел себе все время с задранной головой и думал, пока кровь в голове его не прикончила. Интересно, каково это. Ну, умирать. Засыпая, Малыш иногда думает о том, что значит умереть, и тогда комната в его закрытых глазах пляшет, как на каруселях. Или американских горках. Малыш спускается с них и поднимается на них, — разинув рот в крике, — вместе с отцом, когда в гарнизон приезжает луна-парк с аттракционами, те для жителей СССР покажутся космическими. А еще рок-концерт. Малыш глядит на него в 1984 году, уже взрослым, пятилетним: фигурки вдалеке кривляются на сцене, рядом стоит бронетранспортер полиции, и много молодых ребят пьют пиво и танцуют под неприятный и резкий звук электрогитар, напоминающий визг пилы. Малышу не понравилось. Родителям тоже, так что они уходят с этого концерта, и Малыш, покачиваясь на плечах Папы Второго, глядит на засыпающий Цеглед — городок, где располагался гарнизон, — и сам засыпает. Просыпается утром. Глядит из окна, и видит, что ромашковое поле покрылось цветами. Желтыми. Белыми. Малышу много лет будет казаться, что это первое воспоминание его детства и он станет уверять всех в этом, — но это всего лишь память сыграла с ним злую шутку, ведь есть и более ранние воспоминания. Лягушата на асфальте. Он стоит в каком-то мокром месте, на его лице собирается влага, — это вроде туман или мелкий-премелкий дождь, — а под его ногами и вообще везде сидят маленькие лягушата. Так бывает. Иногда проходит дождь и с неба сыпятся лягушки, или монеты, или еще что-то, — прочитает выросший малыш в книжке про чудесные явления, каждому из которых дано объяснение. Значит, был шторм. Ветер поднял в небо лягушек и понес куда-то, а потом ослаб, и все это посыпалось с небес, поражая малограмотных, и тех, у кого нет книжки «Чудеса: наука объясняет». Книжка интересная. В доме вообще огромное количество книг, это Мама Вторая, работающая библиотекарем, приносит домой почитать все самое лучшее, интересное, прогрессивное. Малыш читает «Спартака». Учится ездить на велосипеде, маленькие еще дефицит, так что он выезжает из-за угла дома на взрослом велосипеде, стоя под рамой, отчего велосипед с первого взгляда кажется пустым, и прохожие вздрагивают. Упорный малый. Колени Малыша в ссадинах и шрамах, но он упорно ездит на большом велосипеде, пока ему не дарят маленький, который у них с братом, впрочем, крадут на третий же день покупки. Ищи — свищи. Вечерами дети в гарнизоне играют, собравшись у домов, и Малыш нет-нет, да задерет голову, глядя на огромные дома. Мир так велик. Если мы с тобой просверлим отверстие прямо в этой песочнице, говорит герой Малыша, — спокойный и умный девятиклассник Колюжный, — и будем сверлить его до упора, то выйдем на обратной стороне Земли. А долго придется идти, спрашивает Малыш, глядя на звезды, появившиеся над песочницей. О, да. А как ты думаешь, спрашивает малыш, помолчав под внимательным и веселым взглядом парня, которого забавляет этот серьезный малыш, Луна всегда будет рядом с Землей или когда-нибудь улетит от нас? Никуда она не денется. Луна спутник Земли. Малыш кивает, хотя не очень понимает, почему спутник никуда не денется, — что ему стоит взять и деться, — но он кивает, потому что слишком много расспросов признак малышей. Девятиклассник выточит из дерева автомат — точную копию ППШ, да еще и с вынимающимся диском — и подарит Малышу. Брату сделает АКМ. Малыш примет это спокойно, он разбирается в оружии хуже брата и очень любит того, так что он не против отсталого ППШ. Дети играют. Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, — считает кто-то, уже не видный в темноте, — и Малыш сидит на бордюре, вдоволь наигравшись в городки. Дети кружатся. Одна из девочек берет Малыша за руку и тащит ко всем, и там кружит вокруг себя, оторвав от земли, отчего Малышу становится так хорошо, будто он в невесомости. Я Луна. Он закрывает глаза, мягко опускается на землю и лежит на траве. Тебе плохо, спрашивает его встревоженная девочка. Мне хорошо. Малыш молча встает и идет домой.

Женщины умеют быть язвительными и умеют делать тонкие намеки, Малыш знает это с самого детства, ведь Мама Вторая иногда получает письма для них всех от Бабушки Третьей и тогда плачет. Сидит тихонько, скулит. Малыш подходит к ней и гладит по голове, брат тоже садится рядом, но Мама Вторая никогда не рассказывает, из-за чего она расстраивается. Что-то в письме? Мама Вторая оставляет расспросы без ответов, и деланно весело оживляется, когда домой приходит Папа Второй. Возится с детьми. Много читает им вслух, и Малыш старательно следит за пальцем матери, который ползет по строчкам книги, чуть опаздывая за ее словами. Учится читать. Мама, мама, радостно кричит старший брат, встречая мать у порога, Малыш научился читать, и Малыш, слегка удивленный суматохой, говорит, глядя в книгу «ма ма мы ла ра му мы ло бы ло бе ло». Правда, умеет. Мама Вторая горда. Много позже Малыш, — пытаясь ответить на вопрос, что собой представляет его мать, — скажет, что лучший ответ на это дает книга «Обещание на рассвете», да только написана она совсем о другой матери. Опять литературщина. Что же поделать, если Малыш с детства проводил время в книгах, в прямом смысле — среди стеллажей библиотек, где работала его мать, и в переносном — чуть ли не в упор опустив лицо в книжный разворот. Опасность близорукости. Чтобы совсем не испортилось зрение, Малыша с братом отдают на курсы плавания, и мальчишки, дрожа от холода в цементной раздевалке бассейна в Бобруйске, выйдут на бортик под взглядами мозаичных пловцов, у каждого из которых над головой будет сиять плохо скрытый нимб. Это же бывшая церковь. Малыш с недоумением воспримет бассейн, всплески воды, приглушенные ее толщей крики тренеров, бормотание детей, плывущих друг за другом цепочкой, резкий запах хлорки, пенопластовые доски. Что все это? В Венгрии, где семья будет жить до 1986 года, все было совсем по-другому, и бассейны там — целые комплексы с разными водоемами разной температуры — строят как светлые, просторные, жизнерадостные. Малыш знает. Он долго бродит по мелководному бассейну под открытым небом, с горячей водой и маленькой клумбой в центре, где растет ива. А в ней живет дрозд. Дрозд, мадам. Венгры обязательно обращаются к женщинам «мадам», чем очень смущают Маму Вторую. Мадам, что же вы. Малыш бредет, подняв подбородок, к дереву посреди мелкого бассейна, и останавливается у ветвей, завидев дрозда. Птица скачет. Малыш глядит на нее завороженно, и слишком поздно обратив внимание на то, что мягкое и ласковое течение — из-за постоянно прибывающей внизу горячей воды, — утаскивает его ноги чуть вперед, отчего он просто вынужден опуститься лицом в воду. Четырехлетний тонет. Мама Вторая, завидев это слишком поздно, охает и бросается вперед, но Папа Второй, сжав зубы, берет за руку, и они видят. Мальчишка плывет. Барахтается, и, будь это бассейн молока, ей Богу, спустя какое-то время мы оказались бы в сметане. Упрямый мальчик. Малыш рано поймет, что упрямство — его главное достоинство, им он способен и гору прошибить, если, конечно, того захочет. В Венгрии хорошо, тепло, как в Молдавии, — откуда семья родом, — и Малыш часто ставит свою руку на бумагу, а Мама Вторая обводит его пальцы ручкой, а потом пятерню прижимает к бумаге брат. Два силуэта. Так они будут делать, даже когда научатся писать, а произойдет это рано, — и будут приписывать к открыткам родителей последние фразы. «Бабушка и дедушка привет вам от меня и брата у нас все хорошо как у вас привет тете привет дяде привет братьям и сестрам». Бабушка Третья шлет посылки. Фанерные ящики, сколоченные гвоздями, очень крепко сбитые, замотанные в изоленту, зашитые в парусину. Мама Вторая ругается. Чем крепче и надежнее защищена посылка, тем отвратительнее будет ее содержимое, знает она, и сначала предчувствия, а потом опыт не обманывают. Старые вещи. Свитера с дырами на локтях, майки с пятнами, штаны с дырами, ношенные носки… и все это пересыпано огромным количеством карамели, которую Малыш с братом не едят. Она издевается. Папа Второй самоустраняется, и Маме Второй приходится держать справляться самой, ей приходится туго, особенно когда приезжают родители мужа. Дородная женщина, Бабушка Третья, прибывшая к семье в Забайкалье в роскошном полупальто и шапке, — Малыш едва ходить научился, и лица его с фотографии, сделанной во время метели, совсем не видно, торчит только шапка, укутанная шарфом, — производит фурор, сразу же собирает вокруг себя гарнизонных сплетниц. Оживляет воспоминания. Брызжет ядом в невестку, рыщет по военторговским магазинам и требует от сына купить ей меховую шапку, потому что в Советском Союзе их количество показатель престижа. Папа Второй ищет шапку. Это вроде татаро-монгольского нашествия, объясняет он своей жене, проще разок откупиться, и дождаться, когда сборщики дани отбудут. Мама Вторая плачет. Поначалу ей казалось, что помощь может прийти от Дедушки Третьего, должен же мужчина вести свою жену твердой рукой, и ставить ее на место, но тот окончательно переселился в свой мир: мир заметок из глянцевого журнала про Северную Корею, отдыха у радио после обеда, и веселых песенок Утесова на огороде, после работы с картошкой. Бабушка Третья свирепствует. Бабушка, — спрашивает ее Малыш, — почему ты так не любишь мою маму, на что Мама Вторая вспыхивает радостным румянцем женщины, приобретшей защитника, а Бабушка Третья улыбается еще слаще и ядовитее. Иди поиграй. Малыш спускается с жирных колен Бабушки Третьей, с ее колоннообразных ног, с ее огромного живота, и спрыгнув на пол, выходит из комнаты, тревожно скользнув взглядом по лицу матери. Перестрелка начинается. Малыш уже забыл об этом, он снова вышел на улицу, в кармане у него несколько штук вкусного овсяного печенья, и он идет к болоту. Зимой замерзает. Дети высыпают на лед, и устраивают хоккейные сражения, часто приходят венгры, и тогда соревнования становятся прямо-таки международными. Малыш боится венгров. Когда все засыпают, — слышит он вечером на скамейке у дома сдавленные разговоры взрослых второклассников, — венгры ходят вокруг гарнизона и только и ищут кого бы убить, а одного прапорщика поймали и отрезали ему голову. Папа Второй хохочет. Многим прапорщикам, говорит он, я бы и сам с удовольствием отрезал не только голову, но и… Дорогой! Мама Вторая укоризненно качает головой, и Малыш второй остается в недоумении: чего бы еще такого отрезал прапорщикам Папа Второй, и зачем ему вообще это делать. Венгры восставали. Малыш сам видел старого полковника., потерявшего во время бунта жену и детей, после чего он сел в танк и поехал к Будапешту, не останавливаясь даже перед женщинами с детьми. Так говорят. Малыш глядит на хоккей. У него есть клюшка и шайба, и он выходит поиграть днем — брат хоккей не любит, он с приятелями занят устройством штаба в ветвях огромного каштана за стадионом, — поволочь за собой шайбу. Играет с собой. Сам себе защитник, сам себе нападающий, Малыш совершает невероятно смелые прорывы, ложится на шайбу, бьется насмерть, выигрывает дерби Канада-СССР, ему рукоплещет весь мир и даже спутник Луна. Вечером приходят ребята постарше, и, — сбросив ранцы у камышей, — разогреваются, в ожидании венгерских сверстников. Бьются до ночи. Выигрывают обычно наши, но и венгры ничего себе парни, так что, когда они приглашают советских ровесников к себе в школу, наши соглашаются. Берем и мальцов. Малыш попадает в венгерскую школу, которая поражает его — не видевшего еще ни одной школы — своими размерами. Бутерброды с сыром. Не простые, а в виде корабликов, и Малыш не знает, что ему делать с зубочисткой, на которой, словно мачте, держался сыр в виде паруса. Выкинуть? Малыш ищет глазами мусорное ведро, но не находит, так что неловко сует зубочистку себе в карман, и она лежит там, сначала мятая, потом поломанная, пока Мама Вторая не выбрасывает все из карманов перед очередной стиркой. Мама Вторая плачет. Бабушка Третья умеет уязвить и в письме — даром что пишет с ошибками, — и Малыш начинает ненавидеть Бабушку Третью, из-за которой Маме Второй почти все время плохо. Гнусная жаба. Оставь мою маму в покое. Но как же Папа Второй? Он ведь сын Бабушки Третьей, и Малыш его очень любит — этот большой мужчина, казавшийся в детстве таким многозначительно грозным, проявляет, в общем, невероятную терпимость в отношении к детям, понимает много лет спустя Малыш. Все сложно. Так что Малыш предпочитает не думать много на этот счет, а просто провожает Маму Вторую в больницу — что-то у нее с почками, — и остается дома с братом, а Папа Второй уходит на дежурство. Шестилетний брат варит борщ и жарит картошку, вкусно, спрашивает он Малыша, на что тот отвечает: конечно, братик. Обожает старшего. Тот умный, сдержанный, худощавый — Малыш крепко сбит и коренаст, — волосы вьются, очень красивый. Готовит невкусно. Но какое это имеет значение, если для тебя так старались? Малыш съедает все. Просыпается рано утром — февраль, — и видит, что возле кровати целая коробка ярких гусар с лошадьми и оружием. Сабли, пистолеты, аркебузы, кивера, стремена, уздечки, шпоры, — да, венгры, изготовившие этот набор игрушек, знают толк в гусарах. Малыш глазам не верит. А что случилось, слабо бормочет он тискающим его отцу и брату, и узнает, что это у него день рождения, ему четыре года. Взрослый мужик. Так что мужик Малыш, позавтракав, выходит из дома — это еще Комаром, в котором они живут до того, как попасть в Цеглед — и идет гулять, пытаясь осмыслить случившееся. День рождения. Голуби воркуют, и гусары сидят на конях как влитые, хотя их можно снять и отправить драться в пешем строю, так иногда случается, объяснил брат. В атаку! Малыш с братом ищут, — как и все гарнизонные дети, — патроны на старом стрельбище, и, как и все гарнизонные дети, находят эти патроны. Здоровенные, от пулемета. Называется «Шилка», — говорит солидно брат, — и вертит в руках большущие гильзы, после чего закапывает их с Малышом, обернув для сохранности в пакет из-под молока. Потом не могут найти. Ищут долго, как Бабушка Четвертая — свой комсомольский билет, — и еще дольше вспоминают это, пытаясь понять, куда же дели боеприпасы. Папа Второй молчит. В то утро он вышел из дому за детьми, и проследил, куда они спрячут патроны, после чего выкопал и отнес на службу. Все равно не уследишь. Так что Малыш с братом набирают целую горсть старых патронов на стрельбище, и тащат домой тайком от родителей, а когда те уходят в гости, решают немного пострелять из металлической пушки. Вместо карандаша пули. Бах-бах, гремит пушка, и брат от изумления становится на правое колено, и чуть выше его головы в холодильнике появляется отверстие с кулак, пули-то старые и неправильной формы. Прибегает мать. Кто уронил холо… начинает она, и садится, взявшись за сердце, брат с Малышом ничего не понимают, в квартире много дыма. Неприятное воспоминание. Много раз, — глядя на брата и его дочь, — Малыш будет вспоминать тот день, ту замершую картинку, и каждый раз с омерзением спрашивать себя, а что было бы, если. Не случилось ничего. Бог миловал, так что Малыш с братом, — несмотря на взбучку отца, — продолжают таскать патроны. Хранят не дома. Есть штаб, который они сколотили из старых досок и веток на большом дереве, и откуда постреливают в кошек и противников рябиной из воздушной винтовки или стрелами из самодельного лука. Винтовка у брата. Он с малых лет отдает должное высоким технологиям, а Малыш предпочитает старый добрый лук, овладевает которым в ходе мальчишечьих войн в совершенстве. Гарнизонный Робин Гуд. Наш Котовский. Отец учит стрелять из винтовки «ТОЗ» и Малыш впервые познает чувство, которое испытываешь, еще не нажав на курок, но уже Зная, что ты попал. Владение миром. Его тянет к девочкам, которые, хоть и странный народ, все же куда приятнее — он это охотно признает — мальчиков, и брат отзывает его в сторону. Таинственно шепчет. Отец принес домой много пороху, чтобы почистить печь, так что мы можем взять себе немного, и Малыш, конечно, согласен. Порох артиллерийский. Маленькие трубочки оранжевого — словно сердцевины ромашек — цвета, с шестью маленькими дырочками с торца. Малыш гребет кучу. У него возникает идея почистить печь самим, за что родители им будут очень благодарны, брат поддерживает, и они, засыпав с килограмм оранжевых палочек за чугунную крышку печи, поджигают. Пламя вспыхивает. Здорово, говорит Малыш, — им при виде пламени вновь овладевает странное чувство неги и невесомости, которое он испытал, глядя на звезды, — и заглядывает в печь, сам не зная, почему. Происходит маленький взрыв. Малыша, с обожженным лицом, несут на медицинский пункт, где военный врач брызжет ему в лицо чем-то вроде геля, на что ребенок, — к восхищению всего гарнизона-, матерится и требует «убрать дихлофос». Лицо заживает. Даже ресницы, и те отрастают, хотя Мама Вторая, — всегда готовая к худшему, — уже ждала вердикта врачей о том, что ни ресниц, ни волос не будет. Бабушка Третья пишет. Пусть внимательнее следит за детьми, требует от Папы Второго она, хотя и он и она, и Мама Вторая знают, что Бабушке Третьей на детей плевать. Лишь бы уязвить. Малыш, — дождавшись, пока лицо заживет, — вновь играет со сверстниками на площадке у дома, исследует с братом мрачное и брошенное здание, где во время войны располагалось Гестапо, спускается с отцом к Дунаю. Находят ружье. Старинное, лет сто, не меньше, и отец возится с ним, чтобы сделать подарок Дедушке Третьему, — тот ведь знатно охотился, — но ружье не пригодится, потому что Бабушка Третья из него эту дурь-то выбила. Поехали лучше на огород. Малыш с братом стоят возле Дуная и глядят на танкеры, проплывающие мимо, не замечая, как под ногами плещется несколько огромных карпов, пойманных кем-то, и оставленных нанизанными на леске. Привязана к дереву. Папа Второй отвязывает леску и рыбы, плеснув, исчезают в воде — уплывают за танкерами — а Папа Второй извиняющимся тоном объясняет сыновьям, что рыба в Дунае все равно несъедобная. Едят халасли. Горячий, проперченный суп из карпов, выращенных не в засаленном от нефти Дунае, а в чистейших озерах. Ходят на плантации. Свежий перец и помидоры можно купить, и их срежут прямо у вас на глазах, да, спасибо, мадам. Гарнизонные игры. Малыш с удовольствием тянет канат, брат малыша — бегает, а отец возглавляет команду по волейболу. Мама Вторая стреляет. Пистолет «Макарова» тяжеловат для нее, не набравшей после двух родов и пяти лишних килограммов, так что она мажет. Малыш с досадой думает о том, что лучше бы он сам стрелял вместо мамы, ведь ему уже пять, и он тайком от отца держал уже в руках пистолет, и если взять его крепко… Приехала Бабушка Третья. Что ей нужно? Почему она такая злая? Почему все время лезет целоваться своими мокрыми губами, с неприязнью думает Малыш, спускаясь по ступенькам с четвертого этажа. Странная женщина. Он гуляет по гарнизону, вкратце рассказывает остановившим его лейтенантам содержание «Спартака» — во дает, восхищенно присвистывает вновь прибывший, это для молодых офицеров вроде аттракциона, — и идет к болоту. За ним уже ворота. Гарнизон самому покидать нельзя, это запрещено, хотя дети, конечно, в Цеглед бегают. Малыш незаинтересованно бродит вокруг часового с большим и страшным штык-ножом на поясе, после чего шмыгает между прутьев забора, и выходит к дороге. Несутся фуры. Малыш стоит, задумчиво показывая проносящимся мимо грузовикам советские пятнадцать копеек, пока не останавливается одна из машин, и улыбчивый водитель не бросает взамен какую-то мелочь. Югославский динар. Малыш подбирает монетку, швыряет взамен копейки, и, помахав рукой, глядит, как машина заводится и уезжает, — югослав все время смеется и покачивает головой, ему эти русские пятнадцать копеек и даром не сдались, но уж больно смешной и серьезный малыш. Динар ярко желтый. Он очень блестит и Малыш возвращается в гарнизон, чтобы поискать еще чего-нибудь интересного у болота, но там ничего, кроме тритонов. Собирает ромашку. Цветы приходится сбрасывать в майку, которую подворачиваешь у живота. Получается мешок. С таким вот мешком, полным ромашки, Малыш и возвращается домой с братом, которого увидел по пути, и их встречает мать с неприятным красным и опухшим лицом. Малышу неприятно. Он уже знает, что такое лицо у нее из-за слез. Мама Вторая очень красива, но сыновья все реже будут видеть ее лицо безмятежным, мать то плачет, то кусает губы, и взгляд у нее тревожный. На лице ее — ни минуты покоя, — любой физиономист скажет вам, что это лицо человека, снедаемого тревогой, страхами, и заботами. Вечно боится. Вечно ждет неприятностей. Вечно кривит губы. Лицо Афродиты, тронутое паникой. Встревоженная Венера. Даже много лет спустя, на похоронах Дедушки Третьего, когда Бабушка Третья превратится в развалину — пусть и с цепким взглядом, и невероятно жизнелюбивую, но все же в развалину, — а тетка станет осколком самой себя, Малыш не сможет проявить великодушия, не сможет сдержать ненависти к ним. С содроганием отвернется. Мать была настоящей красавицей. Почему вы изуродовали мою мать, едва не крикнет он в лицо этим высокомерно застывшим за поминальным столом жабам. Малыш вздыхает. Мама, мы принесли тебе цветов, говорит он, и вываливает ромашку на кресло, брат помогает. Бабушка Третья улыбается. Ромашка ей даже очень нужна, так что она возьмет ее себе, а еще прихватит кусок пемзы из ванной, чтобы тереть свои старые больные ноги, которые столько натерпелись в немецком плену. Конечно, мама. Бабушка Третья ведет себя в доме сына, как дорогой гость в монгольской юрте — Папа Второй служил в Монголии и знает, о чем речь, — и может взять себе любую понравившуюся вещь. Папа Второй уходит на службу, Малыш с братом отправляются в невероятное путешествие к айве на самом краю гарнизона — конец мира, — а Мама Вторая остается в квартире с Бабушкой Третьей. Это испытание Божье. К счастью, как и все испытания, оно заканчивается, так что Малыш с братом машут рукой уходящей за забор гарнизона Бабушке Третьей и ее молодцеватому спутнику, Дедушке Третьему. Зато сестра передохнула. Папа Второй говорит это с усмешкой, и обнимает за плечи жену, но та не в силах сдержать слез, и он говорит ей — ну что же ты, успокойся. Сыновья молчат. Смотрят в сторону.

Совсем не то Бабушка Четвертая. Та шлет посылки, которые вызывают радостное оживление у всей семьи. Там будет бутылка хорошего вина для Папы Второго, доброе письмо и какое-нибудь простое, но изящное украшение для Мамы Второй, хорошая книжка для мальчишек, а то и удивительная игрушка. Радио, например. Брат Малыша, — под его восхищенным взглядом, — сам что-то паяет и клеит, и спустя месяц в доме появляется маленькое ручное радио. Сам собрал! Руки у брата не золотые, думает Малыш, внимательно глядя на тонкие братовы пальцы, и почему же взрослые так про них говорят? Бабушка Четвертая присылает корабли, Бабушка Четвертая шлет набор для работы по дереву, и Малыш выжигает на дощечке веселого зайца с морковкой и его дощечку дарят. Бабушке Третьей. Еще Бабушка Четвертая шлет дочери советы и утешения: доченька, пишет он, твой муж это теперь твои родители, так что не нужно спорить со своей судьбой, и думать забудь о разводе, ну что с того, что муж отдал тебя на растерзание свекрови. Такова твоя женская доля. Мы тебя не примем. Покорись мужу. К тому же, Папа Второй не то, чтобы злой, он просто никогда не видел, как надо. Так что Мама Вторая, — которой не оставлено выбора, — плачет ночами и учится жить на войне. Семья молодая. Стерпится, слюбится, они все сходятся потому, что между ног горит, и еще и понятия не имеют, что брак — это ответственность, обязанность, и еще много суровых и солидных «-стей». Об этом любит поговорить Дедушка Третий. Папе Второму до всего этого нет дела, он просто сбежал от родителей, и продолжает скитаться, — что начал делать еще в детстве, кочуя от одного гарнизона к другому. Мама Вторая находит утешение лишь в сыновьях, старший всюду таскает с собой младшего, разница небольшая. Малыш помнит ее на зубок. Год, два месяца и четыре дня, как-то сказал он, пробужденный от глухого сна на вечеринке в университете, где выпил разом пять литров пива, и уснул в комнате для слабаков. Такая забава. Но сейчас он ничего, кроме воды и чая, не пьет. Ромашкового чая.

Малыш ужасно боится, что кто-нибудь просверлит дыру из их песочницы на другую сторону Земли. Отец берет с собой на учения. В лесу солдаты разбивают палатки, а в поле стоит огромный стог, по которому брат и Малыш с восторгом лазают, и в небе над ними кружит какая-то хищная птица. В лесу фазаны. Одного отец подбивает просто палкой, и наполовину съеденную тушу птицы облепляют в домашней духовке муравьи. Придется выкинуть. Отец убивает косулю, животное лежит в прихожей, и в уголке ее глаза дети видят слезу, после чего ударяются в слезы сами, так что Папа Второй перестает охотиться на косуль. Идет на зайца. Одного подбирает живым, и приносит в дом: рыжеватый, тощий как кошка, заяц прячется ночами за стенкой и барабанит лапами. Назвали Ударник. Не выдержав ночных бдений, Папа Второй отвозит зайца в лес, выпускает, взамен приносит ежа, который остро пахнет и пьет молоко, осторожно высунув мокрый нос из колючек. Ударник похлеще зайца. Только еж не стучит, а топает, так что ночами стало еще хуже, — приходится отнести в лес и ежа. Малыш читает книжку про дерево с котом, про трех поросят, и «Будущий полководец» и «Будущий адмирал», ну-ну, говорит отец. Мама Вторая гордится. Ее сын необычайно развитый мальчик. Малыш делится на улице овсяным печеньем с каким-то вновь прибывшим сверстником — мы приехали аж из Москвы — и они вместе исследуют строительный вагончик. Мальчик делится пряником. Ничего вкуснее в своей жизни Малыш не ел, и не один год своей жизни он будет искать точно такие же пряники, но, конечно, не найдет их. Очень-очень вкусно. Главное, не говорить «аппетитно», думает Малыш, а еще — пытка. Его коробит от этих слов. Брат, когда они ссорятся — редко, но случается, — долдонит, когда они лежат, каждый на своем кресле-раскладушке: пытка-аппетит-аппетитная пытка — пыточный аппетит — аппетит-пыт… Мама, он дразнит! Вечером показывают новости, и Малышу кажется, что телевизионная будка это такой домик на ножках, где сидят мужчины и женщины в костюмах. Вечно говорят. Сегодня в результате подлого… Погибшая… Индира Ганди… Папа, спрашивает Малыш, а Индира Ганди это что, обезьяна какая-то, и родители насмешливо переглядываются. Папа Второй переключает.

Скованные одной целью, скованные одной целью, песенку эту Малыш впервые услышит на однокассетном магнитофоне «Десна», который сделали в Дагестане. Качественная техника. Это Дедушка Третий похвалил, который вообще все хвалит, и терпеть не может, когда ноют и жалуется, поэтому он Маму Вторую и недолюбливает. Все ей не то. Вечно жалуется на отсутствие каких-то условий, а разве у них с Бабушкой Третьей были условия, когда он в Корее исполнял свой интернациональный Долг, а жена с двумя детишками околачивалась на хуторе и коз доила? Так не жалуйся. Бабушка Третья подключается: тебе что-то не нравится в службе твоего мужа, дорогуша, сладка спрашивает она, и, пусто улыбаясь, добавляет — так зачем же ты пошла за него замуж? Мама Вторая улыбается. Это уже не испуганная забитая девчонка, которую свекровь и свекр третируют, как хотят, — она закаленный в этих битвах боец, она поджимает губы, она уже научилась выживать в этой атомной войне, и, — как и все, кто в ней выжил, — мутировала. Мама Вторая полна ненависти. Напоминает Бабушке Третьей, что, вообще-то, это ее сын очень хотел на ней жениться, а ей и не очень-то и надо было, и ей на минутку кажется, что так оно и было. Ненависть стирает память. В дрязгах и скандалах они как-то постепенно забывают, как на самом деле начиналась история семьи. Папа Второй на учениях. Мама Вторая присматривает за детьми, которые растут так быстро, что месяцы становятся днями, а года — месяцами. Старший вытянулся. Малыш уступает ему уже не полголовы, а целую голову, что не мешает ему становиться все бойчее и задирстие, а старший, напротив, стихает и становится задумчивее. Круглый отличник. Малышу не хватает терпения на это, и он ограничивается похвальными грамотами: такие листочки дают каждому, у кого есть всего одна-две четверки в годовых оценках. Не любит математику. Оба продолжают плавать. И это уже становится серьезным, потому что тренировки каждый день, и Мама Вторая проводит свою жизнь в ожидании сыновей в холлах бассейнов советских республик. Отдала себя детям. Бабушка Третья поджимает губы. Нет, в Белгороднестровск я не поеду, говорит угрюмо Мама Вторая, — там даже нет бассейна, где могут заниматься дети, так что мы переждем здесь, в Белоруссии. Смотри какая! Я за своим мужем и в огонь и в воду, говорит Бабушка Третья, и глядит на внуков пустыми глазами, Мама Вторая думает: неужели ей в голову не приходит, что мы живем для детей? Мама Вторая живет для детей. Ложится в госпиталь вместе со старшим сыном, у которого нарывает кожа головы, и врачи вовремя успевают сделать операцию, так что брат Малыша отделался лишь шрамами. Гуляет во дворике. Малыш приходит в гости с Папой Вторым, и завидует брату — в больнице дают вкусные йогурты, в больнице дают печенье, между половинками которого спрятан слой шоколада, одно печенье можно аккуратно скусать с одной стороны, другое — с другой, и тогда шоколад — весь твой, беспримесно. Во дворике бассейн. Братик, тебе больно, спрашивает Малыш. Брат важно кивает. Ух ты. В бассейне живут несколько черепах, и Малыш кормит их сырой морковкой, думая, чем бы таким заболеть, чтобы и его положили в эту больницу, к брату. Делится с отцом. Тот напоминает, что брата скоро выпишут, и говорит, что пора прощаться. Братья обнимаются. Малыш идет к гарнизон, держа за руку большого отца в парадной форме и больших сапогах — День Артиллериста, — и всю ночь лежит, свернувшись калачиком, и слушая веселые выкрики за окнами. Отец сопит. Кормит сына жареной картошкой, и яичницей, берет с собой на службу, так что Малыш возится по соседству с плацем, когда там идут занятия. Грохот сапог, команды. Брата выписывают. На радостях мальчишки устраивают потешное сражение в ванной, и Малыш нечаянно толкает брата, который сильнее и поэтому сдерживает себя, оба слышат глухой стук, и вода становится красной, а потом бурой, это кровь. Не повезло старшему. Его снова отправляют в больницу, и зашивают шрам на затылке, а Малыш не может уснуть, потому что в глазах, — если их закрыть, — у него все прыгает. Обожает брата. Мальчики неразлучны, и когда старший идет в школу, Малыш скучает дома две недели, а потом тоже просится в школу. Ну, пусть походит. Мама Вторая надеется, что ему это просто надоест, покупает малышу тетрадки и пеналы, на одном из которых нарисованы человечки с бластерами и крылышками на сандалиях, в касках покорителей космоса из какого-то модного в то время на Западе сериала. Малыш заворожен. Эти человечки чудятся ему в вечернем небе Цегледа, когда он, сделав уроки, играет в футбол со старшими ребятами. Звезды пляшут. Это Малыш принял чересчур тяжелый мяч головой, и опустился на землю от неожиданного удара. Брат бросается на обидчика. Кто дерется с Малышом, дерется с его братом, и наоборот, — знают все. Учительница молодая. Ее фамилия такая же, как и автомат — а Малыш знает, как называется автомат, — и Елена Николаевна Калашникова, большая, статная, кажется им божеством. Было ей двадцать. Десять детей. Классы маленькие, потому что это гарнизонная школа, и Малыш знает всех своих соучеников по имени, больше всего ему нравится рыжая Света, которую он подумывает пригласить на свидание. Мать тревожится. Не слишком ли рано созрел наш мальчик, не слишком ли он чувственный, спрашивает она Папу Второго, когда Малыш, выпросив три конфеты — для себя, девушки и ее подруги, — выбегает из дома. Папа Второй раздумывает. По-моему, она просто ревнует, думает он, одевает спортивный костюм — в таком же фотографируется в ГДР молодой сотрудник КГБ Путин, — и отправляется на шашлыки с сослуживцами. Все фотографируются. Шашлыки держат в зубах, прямо на шампурах, это шик такой, дети сидят на покрывалах, волосы у женщин подняты, костюмы одноцветные, со стрелкой на штанах. Папа Второй бегает. Он очень поправился и весит сто тридцать килограммов, — Мама Вторая с грустью вспоминает тощего паренька, который бегал за троллейбусом, в котором она ехала, — возобновляет занятия штангой, но от этого поправляется еще больше. Приходится бегать. Малыш бежит рядом с папой, солнце бьет в глаза, роса блестит, вставать рано непривычно, но награда велика — увидеть просыпающий лес, услышать, как шумно дышит рядом отец, кувыркнуться, чтобы развить координацию и гибкость. Малыш радуется. Папа Второй постепенно приходит в норму, и удивляет весь гарнизон, заслужив благодарность командования. Это происшествие. Ночью в гарнизон приезжает машина с офицерами из какой-то другой части, пьют, веселятся, и один из гостей тонет в бассейне, остальные, испугавшись, бросаются в машину, чтобы уехать. Газуют. Мастер спорта Папа Второй совершает рывок, и заскакивает в автомобиль, останавливает. Ай да герой. Малыш боксирует с отцом шутя, и тот, случайно махнув рукой, задевает нос сына, больно страшно, и Малыш пытается не заплакать, очень долго — и ему удается. Отец утешает. Он появляется дома редко — словно бог из машины, с горечью думает Малыш, глядя на попытки отца побыть своим в доску парнем десятилетия спустя, — так что дети предоставлены Матери. Та чересчур заботлива. Начинает чересчур давить на них, любовь и опека чрезмерны, но она чувствует себя униженной, так что ей нужны гипертрофированные доказательства верности. Дети стараются. Папа Второй получает назначение. Дети, мы переезжаем, говорит Мама Вторая, и дети, которые еще ни разу не переезжали в сознательном возрасте, радуются. Мама Вторая опечалена. Она знает, что лучше, чем в Венгрии, не будет, что переезд это разбитая мебель, — которой и так нет, — скитания, новые дыры Советского Союза, по которым принято рассылать офицеров. Конечно, не ошибается. Назначено в Бобруйск. Папа Второй едет к новому месту службы, а Мама Вторая с грустью прощается с Венгрией и ведет мальчишек в парк аттракционов, который приехал из Словакии. Дают жвачки. Сладкие, и очень мягкие, в форме сигареты, — можно сунуть ее в рот и с солидным видом разгуливать вдоль механических лошадок и комнат страха и смеха. Машины светятся. Огромный столб торчит посреди площадки, и с него свисают на цепях светящиеся сидения, — столб начинает вращаться, кресла разлетаются, посетительницы визжат, посетители мужественными голосами просят их не паниковать, это же всего лишь карусель, дети радуются, шумит машинка для производства сахарной ваты, которая теплым облаком окутывает лицо, если в нее вгрызться. Тает во рту. Малыш двадцать четыре года проживет без сахарной ваты, а когда решит попробовать, что же все таки за вкуснятину продавали в парках его детства, будет страшно разочарован. Да это же просто сахар! А ты как думал, дорогой, спросит его язвительно первая жена, страшно недовольная тем, что Малыш затащил ее в этот несчастный парк для детей. Намекает, что ли? Она была девушка яркая, резкая, порывистая, и считала, что ей нужно делать карьеру, поэтому Малыш, — подававший большие надежды на первых порах университетского образования, но к концу его запивший, — вызывал у нее естественное раздражение. Ошибочка вышла. Так что спустя год после окончания университета они развелись, и Малыш каждый раз, когда видел жену ведущей выпуска новостей на местном канале, прибавлял громкости. Тренировал волю. Аттракционы светились. С тех пор Малыш заболел манией аттракционов, он не пропускал ни одного лунапарка, ни одного игрального автомата — азартные игры не в счет, он знал, что ему не везет, так что даже не пробовал, — ни одной карусели, детской площадки. Прописался на аттракционах. Довольно странное увлечение с учетом боязни высоты, которую Малыш стал испытывать в Венгрии, напугав мать. Таскала по специалистам. Он просто ребенок и просто боится высоты, это пройдет, раздраженно сказал врач, и Мама Вторая успокоилась. А Малыш нет. Так что высоты он боялся всю сознательную жизнь, а началось это в Цегледе, на балконе пятого этажа, куда Малыш вышел, чтобы взять мяч, а потом побледнел, прислонился к стене и у него отнялись ноги. Балкон ведь упадет! Матери пришлось выносить его в квартиру на руках. Ночью наступило полнолуние и Малыш глядел на невероятно большую Луну, нависшую над гарнизоном, — не спал никто в городе, такое случается раз в двести лет, — а потом глядел, как она тает в синем мадьярском утре. Прощай, Луна. Прощай Венгрия. Мы уезжаем, и Мама Вторая уже без слез глядит за тем, как все ее богатство, накопленное за восемь лет брака, в очередной раз гибнет — бьют неполный сервиз солдаты, ломают шкаф, не лезущий в дверной проем грузчики, все ломается, падает, бьется, как это свекрови удавалось при стольких переездах копить? Бабушка Третья улыбается. Мама Вторая покупает три больших ковра — ценность в Советском Союзе, — и сворачивает их в тяжеленные трубы, зашивает в простыни, и тащит все это на себе. Сыновья рядом. Тащить все на себе нормально, Папа Второй тут не подмога, будь он даже рядом — если на офицере форма, он никогда не возьмет в руки хозяйственную сумку. Престиж военного. Мама Вторая тащит, задыхаясь, старший брат ведет за руку Малыша, и глядит на венгров с подозрением. Все они фашисты. Мама Вторая ставит ковры на перрон, разгибается, чтобы передохнуть, и тут Малыш видит, как на них несется на всех парах поезд, — он не понимает, что машина движется по рельсам, и не свернет, — и прирастает к перрону, страшно напуганный. Брат держит за плечи. Поезд, пронесясь мимо, задевает неловко поставленные ковры, и один из них попадает под колеса, плакали сто тридцать рублей, и Мама Вторая бегает, кричит и плачет. Вечные неудачи. Малыш стоит, прижавшись к брату, и вспоминает учительницу, которая перед отъездом пригласила их в гости. Пельменей наварила. Когда в Ленинграде был страшный голод из-за фашистов, окруживших город, — рассказывала она притихшим детям, — люди собирали крошки и кушали их как первое и второе. А вы выкидываете хлеб! Малыш никогда в жизни больше не выкинет ни одного кусочка хлеба, что будет выводить из себя его вторую жену, какого дьявола ты скаредничаешь, кричала она ему во время одного из ста тысяч их семейных скандалов, сейчас же нет войны, сейчас МИР. Извини, дорогая. Люди в Ленинграде, вспоминая хлеб, плакали и ели крошки, которые могли найти, так что Малыш никогда больше не выбросит ни одной горбушки. Учительница прощается. Малыш покидает рай. Выходит к ромашковому полю в последний раз, но оно сейчас просто зеленое, ромашки ведь не цветут круглый год, сынок. Не имеет значения. Для малыша поле все равно покрыто белыми и оранжевыми точками, а деревянный ППШ он дарит какому-то мальчишке на год младше его. Не жадный. Брат свой АКМ аккуратно упаковывает, игрушку приходится бросить в контейнер с вещами, сунув в коробку с пылесосом, но это лишняя предосторожность, на железной дороге контейнер, как обычно бывает, вскрыли, и вытащили оттуда все, что показалось сотрудникам железной дороги интересным. АКМ, например. Вот поэтому-то Мама Вторая и не доверила ковры грузовой пересылке, и потащила их ручной кладью. Один потерян. Каким-то чудом запихнув оставшиеся два под полки, Мама Вторая хлопочет, устраивает сыновей, кормит, и глядит в окно. Венгрия убегает. Советский Союз приближается. Такая любимая Родина. Малыш со старшим братом идут в конец вагона за водой, и проводник, — бегущий мимо, — хлопает дверью по руке брата. Прищемил пальцы мальчишке. Малыш в ярости врывается в купе проводников и кричит, чтобы немедленно извинились перед братом, иначе он их тут всех. Проводники извиняются. Смеются, приносят чаю, самые чистые покрывала, теребят Малыша и брата, пожилые женщины в синей форме тащат Маму Вторую выпить чаю в проводницкой. Чудесные мальчишки. Брат с Малышом играют в купе, ждут, когда покажется Советский Союз, рисуют в альбоме фигурки — кружочек с ручками и ножками — каждый на своем листе, произвольно. Накладывают листы. Это что-то вроде электронного морского боя, — объяснял позже Малыш одной из своих жен увлеченно, — только не морской, и не электронный. Бедный мальчик. Глупые женщины. Как объяснить им, что у меня, несмотря ни на что, было хорошее детство. Малыш с братом играют, засыпают, просыпаются, чистят зубы, бегают друг за другом по вагону, стоят на спор, — ни за что не держась, — на красном коврике, постеленном на полу в коридоре. Лезут на третью полку. Пьют чай, читают книжки. Мама Вторая глядит на мальчиков с гордостью, и постепенно перестает вспоминать неудачу с ковром, хотя свекровь, без сомнений, напомнит. Прочь мысли о ней. Мама Вторая гладит головы сыновей, и желает им спокойной ночи. Завтра ночью будем в Союзе, говорит она, и Малыш сладко засыпает, чтобы через несколько минут — как ему показалось, — подняться из-за резкого света. Приехали, дети. Голос матери доносится откуда-то из коридора, Малыш, сопя, одевается скорее на ощупь, и, взяв брата за руку, выходит из купе. Прощаются с проводниками. Станция Барановичи. Ночь, холодно, и дети дрожат, так вот что такое переезды, — с неприязнью думает Малыш, — это когда тебе не дают поспать, как следует, и даже вагон не успевает стать твоим домом. Мальчик оглядывается. Небо беззвездное. Мама Вторая вытаскивает из вагона сумки и ковры, обнимает детей и все трое застывают на перроне молчаливым памятником ожиданию, первый раз из многих десятков. Чего мы ждем. Должна приехать машина с папой, и мы поедем в Бобруйск, говорит Мама Вторая, тоже подавленная переездом, а вернее тем, что его испытали на себе дети, совсем скоро приедет. Скрипит рама. Это одинокий велосипедист с фонариком катит мимо путей, и, молча блеснув им в лицо, проезжает дальше, и мать с детьми слышат бормотание. Цыгане приехали… Мама Вторая шокирована, она в негодовании, она говорит Малышу — пойди и скажи этому несчастному ублюдку, что мы не цыгане, а молдаване. Братья с удивлением переглядываются, они и не знали. Национальная гордость просыпается в униженных, запомнит с тех пор Малыш. Он идет. Ему страшно, но не хочет, чтобы туда пошел брат, — он боится за брата больше, чем за себя, и ему не хочется разочаровывать Маму Вторую, которая ищет защитника хотя бы в нем, это-то Малыш уже прекрасно понял, так что он идет к велосипедисту, замершему метрах в ста впереди. Мать с братом все дальше. Набирает воздуху. Эй, послушайте, вы, говорит семилетний Малыш, и угрюмый белорус поворачивает к нему с удивлением свое вислоусое — Малыш будет ненавидеть такую форму усов всю жизнь, — мы не цыгане, а молдаване, ясно?! Мы молдаване! Малыш глядит на мужчину на велосипеде, раздув ноздри и выпятив глаза, и чувствует, что одержал маленькую победу, но ровно до тех пор, пока мужчина, искренне удивившись, не отвечает. Да какая разница? Малыш чувствует, что у него отобрали победу, так что возвращается к Матери уже бегом. Велосипед скрывается в ночи. Я сказал, мама, говорит он печально, но гордо, ты молодец, говорит она удовлетворенно, и яркий свет заставляет их всех прикрыть лица руками. Это такси и Папа Второй.

Бабушка Третья просыпается, глядя на подсолнухи, повернувшиеся к окну. Дедушка Третий так трогателен. Цветы словно живые, ах вы котики мои, бормочет Бабушка Третья, и встает, чтобы сунуть ноги в матерчатые тапочки и пошаркать на кухню, ей нравится выглядеть старше, чем она есть. Пенсия это отдых. Дедушка Третий плещется в ванной, бреется старой опасной бритвой, которую ему еще в Германии подарили, и он точит лезвие на ремне каждые выходные, настоящий виртуоз во владении этой бритвой. Бреется в поезде на ходу. Малышу ужасно хочется такую бритву, но зачем она ему, у него нет еще усов и бороды, ему всего семь лет, и доверять мальчишке опасную бритву не стоит. Бабушка Третья гремит ключами. Все шкафчики в квартире заперты, завязаны, и дочь, как и мебель, заперлась и лицо у нее постоянно вытянуто. Дедушка Третий шипит. Это значит, что он набрал в ладони одеколона и похлопал себя по щекам, женщинам приятно слышать, как энергично возится отец и муж утром в ванной. Еле кивают друг другу. Ольга облачается в кожаные джинсы, присланные Пашкой из Монголии, где он служил первые два года своего лейтенантства, и куда Мама Вторая отправила телеграмму «Поздравляю воскл ты стал отцом тчк», на что ошалевший от радости и ящика шампанского Папа Второй ответил «Мальчик или девочка вопр» так что Маме Второй пришлось еще раз идти на почту и сообщать что «мальчик назвали Сашей тчк». Рожала в Одессе. Возвращалась зимой, близился Новый год, и брат Малыша ворочался в пеленках беспокойно, потому что очень мучился животом, дома у Бабушки Четвертой было полно народу — два сына, у старшего семья, — так что Мама Вторая сдуру было ткнулась к родителям мужа. Кто там? Дверь еле прикрыли, бросили сквозь зубы «наши все дома», но впустили, потому что ночь надвигалась. Утром пришла свекровь. Знаешь, милочка, сказала она, глядя в сторону, у папы от детских криков болит голова, подыщите себе другое место. Мама Вторая уйдет с сопящим свертком. В Монголию нельзя, а на телеграмму «что делать» муж ответит «придумай что-то, я же тут Служу», так что Мама Вторая попробует снять комнату, но ее примет к себе на время Бабушка Четвертая, и первый год жизни брат Малыша будет расти с мамой, тетями и дядями. Приедет Папа Второй. В животе заворочается Малыш. Ты не должна рожать, у вас еще даже стенки нет, скажет Бабушка Третья, но Мама Вторая проявит норов. Малыш родится. Брат будет бегать вокруг коляски с прутиком и отгонять всех, кто подойдет слишком быстро. Это мой брат. Мама Вторая замрет, в халате, с двумя детьми, и семьей мужа на фотографии: это к ним зашли в гости свекр со свекровью. Нос вздернут. Нелегкие пять часов приходится ей пережить, Бабушка Третья негодует и бесится из-за того что Мама Вторая отказывается переезжать в Белгороднестровск за мужем. В землянку. У меня двое детей, одному месяц, другому год, три месяца и десять дней, — говорит устало Мама Вторая, — я не поеду с ними в землянку. Тебя не просили их делать! Сухопарая сестра Папы Второго восклицает это возбужденно, и Мама Вторая уже с жалостью глядит на эту бесплодную смоковницу. Не удостаивает ответа. Нужно ехать за мужем туда, куда его пошлют, хоть на край света, нужно уметь быть верным, восклицает Ольга. Так езжай, бормочет Мама Вторая. Ты не представляешь себе, как это прекрасно, путешествовать по всему огромному Советскому Союзу, увлеченно говорит Ольга, которая не подымает задницу даже в туристические походы, и уже заставила три свои книжные полки сборниками «Дорога зовет» про геологов, рыболовов и мореходов. Не представляю, бормочет Мама Вторая. Оскорбленная девица тридцати лет замирает, в бой вступает Бабушка Третья. Мама Вторая выстояла. К мужу она переедет только в Забайкалье, это будет барак, но хотя бы уже не землянка. Внука родители Папы Второго не жалуют. Мама Вторая рожает Малыша в Кишиневе — первая городская больница, новенькое здание на мосту между Центром и Ботаникой, — и, уже опытная, носу не кажет. Дедушка Третий звонит. Что же это ты не показываешь нам наследника, бодро спрашивает он невестку-молдаваночку, и приглашает в гости, так что Малыша приносят к семье отца на третьей неделе жизни. Аккуратно разворачивают. И он, — такой маленький, — всем нам улыбнулся, скажет прочувственно тетка над гробом Дедушки Третьего, и мы все были покорены, но Малыш промолчит, потому что ему нечего будет сказать. Чужие люди. Малыш улыбается родне из пеленок, Мама Вторая глядит на него с гордостью, и думает, как хорошо, что не поддалась уговорам свекрови и оставила ребенка, а рядом крутится брат. Уже ходит. Фотографируется в костюме моряка: красивый, волосы вьются, но светлые, глаза большие, лицом в мать, пока еще пухленький малыш. Одессит, будет бодро брякать Дедушка Третий. Он всегда будет брякать. Ну что, белорусы, приветствует он внуков, которые приедут погостить — на побывку! — ну что, забайкальцы, ну что, мурманчане. Дети злятся. Дедушка Третий всегда благодушен, всегда всему рад, — неужели ты не видишь, что бабушка обижает маму, все время хочется спросить Малышу. Какие вкусные чипсы! Здорово, что вы живете в Белоруссии, где продают удивительно вкусные чипсы, говорит радостно Дедушка Третий в 1988 году, когда в магазинах месяцами нет мяса. Вам повезло попасть в Заполярье, увидите северное сияние, пишет он бодро в ответ на жалобу невестки на то, что в гарнизоне второй месяц нет овощей и хлеба. Чудесно. Замечательно. Потрясающе. Споем что-нибудь из Утесова. Чего такие кислые?! Малыш понимает, наконец — ребята здесь, в Союзе, называют это «врубиться», — что Дедушка Третий маму не защитит и им не поможет. У Дедушки Третьего трехкомнатная квартира в раю обетованном, солнечной Молдавии, но мы будем жить на съемных углах, первый из которых Малыш увидит в Белоруссии, с чего всегда будет начинать отсчет взрослого детства. Первые неприятности. Именно с этого момента он начинает помнить себя всего и целиком.

Жизнь Малыша перестает быть набором цветных и прерывистых воспоминаний в ту ночь, когда такси везет его, брата, Маму Вторую и отца в Бобруйск, где папа нашел чудесную квартиру. Долго плутают. Таксист хочет заработать на полтора рубля больше, мать желчно говорит об этом вслух, и отец смущается. Переплачивает полтора рубля. Семья высаживается во дворе какого-то частного дома, Мама Вторая с ужасом глядит на земляной пол, на пьяных хозяев, которые варят на кухне что-то с очень резким запахом — самогонка, много позже понял Малыш, — и на ведро в углу, которое и не ведро, а уборная. Устраивает истерику. Папа Второй впервые задумывается, а может, родители в чем-то правы, упрекая жену в излишнем меркантилизме? Мама Вторая собирается. Устраивается в холле дома культуры военного городка, и Малыш засыпает на кресле в обнимку с братом под тяжелым занавесом из актового зала. Ходят люди. Мама Вторая не собирается никуда уходить, пока им не дадут хоть какого-нибудь угла, и Папа Второй ужасно стесняется. Получают квартиру. Разумеется, не в частное владение, — такого в Советском Союзе не было, кажется, думает Малыш — просто на срок службы выдали ключи от квартиры, хозяева которой собрали вещи в одной комнате и закрыли ее. Двумя перебьемся. Мать тащит из дома с земляным полом вещи на саночках, надрываясь, и Малыш глядит в изумлении на снег и ворон, на мраморные лица вокруг, ему еще никогда не доводилось видеть северян поблизости, а Белоруссия для него — крайний север. Какие-то вы смуглые, говорит ему с братом тетка, обнимая их по приезду в Кишинев на летние каникулы. Мы же с моря. Ну и что, хмурится светловолосая тетя, и велит тщательно вымыться мочалкой, чтобы хоть как-то снять загар. Бабушка Четвертая переживает. Главное, чтобы были кареглазенькие и смугленькие, говорит она, ожидая, когда появятся дети у Малыша, единственного из внуков, кто не сделал ее прабабушкой. Мама Вторая обживается. Дети стараются, но поначалу получается очень плохо, и Малыш с братом попадают в такую школу, что впоследствии не раз хохочут, глядя на клип «Стена», ох уж эти английские мажоры, то ли дело бобруйская школа номер девять. Настоящая тюрьма. Толстая, — с окольцованными пальцами, — директриса вежливо осведомляется у Мамы Второй, не привезла ли она из Венгрии каких-нибудь сервизов или ковров, которые могла бы продать по-дешевке. Дети в строю. Классная руководительница берет за затылок хлипкого, — вечно с соплями, — мальчишку, и бьет того головой о доску. Хлещет линейкой. Ругается хуже солдат. Малыш ужасно переживает, потому что на любое оскорбление в свой адрес он обязан будет ответить, как учила мама. Дерется из-за девочки. Учительница врывается в класс, и бьет по голове его соперника, за которого Малыш сразу же вступается, и тогда рассвирепевшая пожилая женщина с редеющими медными волосами комкает лист бумаги и бросает Малышу в лицо. Он бросает в ответ. Класс умолкает. Это настоящий бунт, но Мама Вторая, спешившая по льду на гарнизонных дорожках к школе, твердо объясняет школьному руководству, что никому не позволит бить или третировать своих сыновей — никому кроме себя, мама, так ведь, скажет грустно повзрослевший Малыш, — и всегда учит их давать сдачи. 1987 год. В почтовом ящике Папа Второй находит толстую пачку каких-то листов, — что это, новые счета какие-то, спрашивает он жену, и та недоуменно листает. Читают дома. «Мчится по России тройка, Мишка, Райка, перестройка», и еще много столбцов о том, как Михаил Горбачев, его жена и перестройка губят Советский Союз, и пока Генсек болтает языком, в магазинах нет продуктов. Продуктов правда нет. В маленьком магазине за гарнизоном лежат под стеклом большие свиные головы, вызывающие у Мамы Второй отвращение, а за стеклом напротив — пирожные и торты. Малыш мечтает. Мне бы шапку невидимку и на ночь в магазин, думает он, прижавшись к стеклу лицом, но Мама Вторая уводит его из магазина, это отвратительные советские сладости, жирные, слишком вредные, в них много крема, они тошнотворны. Мама Вторая ненавидит Советский Союз. Малыш любит Маму Вторую. Так что малыш начинает ненавидеть Советский Союз. Становится маленьким фрондером, много и без толку читает, в том числе и толстые литературные журналы, слово «Солженицын» для него не пустой звук, а еще он знает, что Лермонтова убили на дуэли за эпиграмму на царя, а не потому, что поэт довел бедного Мартынова. Гласность наступает. Транслируются в прямом эфире съезды народных депутатов, все сидят у телевизоров. Политизированы все, а больше всего дети — в журнале «Крокодил» выходит карикатура, где маленькие дети в песочнице обсуждают итоги съездов. Малыш роняет очки. Стекло вдребезги. Это настоящая трагедия и мать три дня не разговаривает с ним, потому что найти очки в Бобруйске 1987 года очень трудно, невозможно почти. Четырхглазик. На больших стеклах есть и маленькие — для чтения вблизи — это Мама Вторая не оставляет надежды исправить близорукость сына, наступившую вовсе не из-за его пристрастия к чтению. Это последствия порохового ожога. Малыша его небольшая близорукость не мучает, он вполне энергично и успешно дерется из-за очков в новой школе, — одноклассники узнают, что когда они дерутся с Малышом, то дерутся с его братом, и наоборот, — и лазит по крыше дома, охотясь на голубей. Жизнь налаживается. Угрюмые лица белорусов разглаживаются, Мама Вторая подружилась с соседкой напротив, снег, оказывается, можно собирать в большие шары и ставить один на другой, а с горки у дома можно кататься на лыжах, которые подарил дядя из Кишинева. Мальчики адаптируются. Папа Второй поглядывает на это с беспокойством, потому что он, — единственный из семьи, кто вырос в семье военного, — уже видит признаки переезда задолго до него самого. Малыш читает стихи. Идем из бара как-то раз, летит от шефа к нам приказ, летите детки на Восток, бомбите русский городок, — декламирует мальчишка, — после чего следует неудачная попытка бомбежки, первый снаряд попал в капот, раком встал старший пилот, а кончается все тем, что «летели мы бомбить Союз, теперь летим кормить медуз». Мама Вторая уверена, что это КГБ. Они сочиняют эти дурацкие стишки, а потом распространяют как народное творчество, говорит она мужу, и Папа Второй пожимает плечами. Школа серая. В ней ходят строем на переменах, буквально, — и Малыша бесит, когда его жены считают, что это он преувеличивает, чтобы вызвать их жалость, — физкультурой занимаются на матах в холле. Зимой лыжи. Малыш сбивается с лыжни, и полтора часа плутает в лесу, выходит весь мокрый, запыхавшийся, а учитель даже и не глядит в его сторону, потому что в бобруйской средней школе номер девять 1988 год лишь по календарю, а на самом деле — год 1972, или, к примеру, 1949. Проклятые совки. Мама, приходит Малыш к маме с учебником, — на первой странице которого девочка тянет тюльпан солнцу, — научи меня читать по-молдавски. Какой смысл, сынок. Все мы будем советским народом, который говорит по-русски и голосует на съездах за программу партии. Папа Второй беспартийный. От учебника пахнет подсолнечным маслом, язык матери для Малыша это всегда дом бабушки, подоконник, много солнца, бутылка с желтой рыбкой на горлышке, и неторопливый разговор двух женщин. Мать и бабушка. Малыш пишет письмо Дедушке Третьему, у которого ехидно осведомляется, куда же пропало мясо из страны, которой так успешно руководит партия — это в восемь-то лет, с тоской и злобой думает он о себе, когда вырастет, — и отправляется с братом на тренировку. Одноклассница показывает фото. Ее папа, тоже офицер, — здесь у всех папы офицеры, — по пояс торчит из бронетранспортера, а ниже пояса уже машина. Механизированный кентавр. Если высунуться из люка, то при подрыве оторвет ноги, зато можешь остаться в живых. Он в Афганистане сейчас, говорит девочка, которой нравится Малыш, но которому не нравится девочка, так что он, повертев снимок из вежливости, возвращает. Папа Второй пишет рапорты. Просится тайком в Афганистан, и ужасно нервничает из-за того, что Мама Вторая не хочет, чтобы он в Афганистан попал. Двое детей. Зато против Чернобыля Мама Вторая ничего не имеет — никто еще толком не знает, что там случилось. Взорвался завод. Мифы и легенды о Чернобыле еще начинают сочинять, и Папа Второй уезжает туда на целый год, оставив жену с детьми. Мама Вторая досадует. Чертовы коммунисты не умеют толком даже атомную станцию построить, читает она между строк в журнале «Звезда»; коммунисты все развалили, читает она в журнале «Новый мир»; партократы и бюрократы только и делают, что колбасу жрут из распределителя, читает она в журнале «Огонек». Малыш тоже читает. Хватит, говорит ему мать, и отбирает книжки, лучше иди погуляй, так что Малыш с братом берут лыжи и идут целый день к кладбищу за городом, которое кажется обманчиво близким. Возвращаются затемно. Мама Вторая вне себя от страха, весь гарнизон на ногах, это конец 80-хх и вегетарианские времена прошли — в Белоруссии то и дело идут процессы маньяков. Психи свирепствуют. То и дело находят убитых детей, изнасилованных детей, судят душегубов с пятьюдесятью жертвами на счету, с семьюдесятью жертвами, судят Чикатилл, судят Михасевичей, газеты в истерике, люди в панике. Белорусский феномен. А тут еще СПИД! Малышу трудно заснуть, потому что в глазах у него все страшно пляшет, он ужасно боится уколов, а вдруг его заразят этим ужасным СПИДом. Мать спохватывается. Мальчик растет чересчур впечатлительным, ему не хватает твердой уверенности, спокойствия. Мужского воспитания. Ничего, спорт поможет. Братья много плавают, это уже похоже на что-то профессиональное, тем более, рядом спортивный комплекс «Шинник». Это мирит с Бобруйском. Мама Вторая покупает папку, куда складывает грамоты Малыша, и их соберется больше ста штук, — у брата пятьдесят, он стайер, у них меньше дистанций, — а уж призов-то не сосчитать. Малыш — спринтер. Крепкий, взрывной, порывистый, он идет на плавание как в школу — чтобы не скучать дома самому без брата, — и его ставят на заплыв со старшими в соревнованиях случайно, чтобы дорожка не пустовала. Бассейн в пятьдесят метров. Малыш выигрывает. Получает первый урок формальностей. Останавливается у края бассейна, срывает протекшие очки, я выиграл, выиграл, радостно говорит он секунданту, важному мальчишке лет пятнадцати, и тот улыбается. Говорит — дай руки. Зачем, спрашивает Малыш. Дай руки, смеется секундант. Малыш тянется. Секундант берет его ладони и с силой прижимает их к бортику, после чего нажимает на кнопку механического секундомера. Вот теперь ты выиграл.