Странное явление произошло в поселке Соколином у всех на глазах этой осенью. Известно, что голубь, гнездующий по поселкам, птица не перелетная. А тут вдруг, в одну из утренних зорь они все исчезли с колокольни, с чердаков домов, из-под крыш обеих ветряных мельниц. Снялись со своих насиженных нашестей и улетели на юг, к морю. Рассказывали, что ночью прошел через поселок Малый поп Степан и махнул голубям широкими рукавами:

— Ля-ля!.. Все со мною! Скоро! Скоро!.. Все к морю!

Кабаев распускал слухи, что голуби покинули поселок из-за смерти Елизаветы: он намекал, что она умерла отнюдь не по своему желанию. Но Инька-Немец рассказал, что лет пятьдесят тому назад голуби так же покидали поселок во время голодного года.

Как бы то ни было, а без этих милых, голубых и белых птиц поселок стал иным, обедневшим и печальным. Голубей было немало, по крайней мере, сотни три-четыре, и к их веселым полетам в высь по утрам и вечерам, отчаянному кувырканью в воздухе и сердечному воркованью привыкли все издавна. Теперь, оказалось, голуби исчезли по всей линии — от Уральска до Гурьева.

Это было зловещим предзнаменованием. И в самом деле, в поселке Соколином, как и во всей Уральской области, как и в большинстве соседних губерний, осень проходила крайне мрачно. Во многих домах не хватало хлеба. Казаки питались чилимом — водяным, чертовым орехом, солодским и камышевыми корнями, лишаями Усть-урта (по местному земляным хлебом), лебедою и в лучшем случае — тыквами.

Войсковое торжество кончилось. Пришли тяжелые будни. Газеты благодушно сулили скорую помощь. Шутка ли, сам наследник был назначен председателем комитета по оказанию помощи голодающим! Донеслись слухи, что царь Александр Третий отпустил из удельных средств для пострадавших губерний пятьдесят миллионов. Ждали со дня на день распределения «царского пайка». На самом деле в Петербурге не делалось ничего. Царь не верил в голод. Сам он толстел от обжорства и пьянства и смеялся над страхами своих приближенных. Народу великодушно была дарована правителями свобода умирать.

В августе месяце царь поехал морем в Копенгаген, на родину царицы, развлекаться. Министры разворовывали и те небольшие средства, которые поступали в пользу голодающих. Богател и прослыл на всю Европу как казнокрад министр финансов Вышнеградский. За ним старательно тянулось по всей стране и мелкое чиновничество. Царь и царица по возвращении из поездки совсем расхворались от объядения. Пришлось расставлять на заду все царские мундиры и штаны. На помощь был вызван из-за границы знаменитый массажист Мецгер. Немец три недели натирал животы царственным особам и получил за это тридцать тысяч рублей и кучу драгоценностей в виде подарков… Петербургская знать шла по стопам своего верховного правителя. Она, как всегда, неустанно веселилась на балах. Участвовала в различных общественных торжествах и даже сборы на голодающих превратила для себя в острые развлечения. Особенно же пышно (в газетах так и писали, что «это был истинно народный праздник») встречали в июле месяце в Кронштадте французскую эскадру. Оркестры играли марсельезу и «Боже, царя храни», и Александр стоя выслушал французский национальный гимн. Этот пьяный, краснорожий и неумный человек инстинктом чувствовал, что и для самой Франции марсельеза уже давно стала фиговым листом, прикрывающим бесстыдство и грабительские страсти возмужавшего капитализма. Все шло блестяще… Когда царю стали снова настойчиво напоминать о голоде и эпидемиях, он самодовольно изрек:

— Такие ли беды переживала Россия и не погибла. Даст бог не погибнет и теперь.

В поселке Соколином Кабаев пророчествовал о близкой кончине света. К его словам внимательно прислушивались теперь не только одни кликуши. И это было понятно. Голод кого угодно может довести до отчаяния. Тас-Мирон безумел от жадности и несчастий. Ему казалось, что все его обворовывают. С тех пор, как мыши съели у него деньги, ходил он в отрепьях и почти босой. Еду держал под запором. Наконец, выгнал из дому жену Олимпиаду и младшего сына Евстафия, выделил им жалкую землянку на краю поселка и больше ничего не дал, Батраков он после Алибая уже не держал. Все делал Павел, но отец и его грозил выгнать без всякого раздела.

— Все жрут, как верблюды, язвай вас в душу-то, окаящие… Так и норовят побольше слопать!

Он почти не спал, охраняя дом и двор. У него безумно и испуганно горели глаза. Тряслись руки. Он сделал себе на крыше дома нечто вроде звериного логова и там проводил все свободное время, озираясь и следя, не крадутся ли воры. Он сам теперь стряпал, пек хлебы, сам ходил за коровами. Занимался ростовщичеством, но деньги давал взаймы крайне осмотрительно.

В Гурьеве еще до плавни было несколько случаев холеры. Холера надвигалась из Афганистана и Персии через Закаспийскую область. Сыпной тиф косил людей вовсю. Кабаев объявил в молельне:

— За грехи людей бог послал нам: ходят два волка по земле, один — черный, лысый; другой — пестрый. Хозяин с хозяйкой, горячка и холера… Праведному человеку нет страха. Бог его не коснется. Вся беда на грешных!

Он заявил, что вот его, Кабаева, не может взять никакая болезнь, как не трогала его оспа, хотя он и не дал прищепливать ее себе казенным лекарям, — как не коснулась его в Туркестане лихоманка, хотя все ею там переболели. Открылось ему, что он не умрет и будет жить на помощь людям до второго пришествия. Казачки умиленно плакали. Становились в избах на колени, когда Кабаев проходил мимо них по улице. Воду, им освященную, пили при всех болезнях…

Казачество искало выхода из тяжелого положения. Съезд выборных от станичных обществ вынес немало постановлений о помощи голодающим, но в большинстве случаев это были лишь добрые пожелания. В протоколе съезда седьмым пунктом стояло:

«Пригласить всех тех лиц, у кого имеются запасы хлеба, предоставить их в распоряжение войскового начальства по ценам, существующим на хлеб в настоящее время».

Но, само собой разумеется, никто из богачей не думал сдавать хлеб. Они продавали его на рынке и у себя дома по самым высоким ценам, закабаляли бедноту различными сделками на много лет вперед: скупали паи на зимней тяге, сенокосные участки на лугах, удобные земли для бахчей и посевов.

Луша вернулась домой в невеселую минуту. Алаторцевым жилось худо. Их долг Вязниковцеву давно уже перевалил за тысячу рублей. Все знали об этом, и конечно никто, ни Тас-Мирон, ни Вязовы, ни Пимаша-Тушканчик, ни Яшенька-Тоска, не хотели давать им больше взаймы. Все свои надежды Василист, как и большинство соколинцев, теперь полагал на плавню. Но плавня в этом году особенно не задалась. Была она малодобычливой, и о ней долго с горечью и стыдом вспоминало казачество. Василисту и здесь сопутствовали сплошные неудачи.

Он вышел из поселка «связкою», то есть двумя бударами с ярыгою, в артели с Астраханкиными. Но ярыжники, владельцы малых, мешкообразных, двенадцатисаженных сетей, все оказались в этот раз на мели. Войсковое начальство разрешило неводчикам и ярыжникам в этом году открытую борьбу и соревнование, на «предмет опыта», как было сказано в резолюции наказного атамана. Начиная с Кулагинского рубежа, дозволили с неводами идти кому угодно. И теперь невода безраздельно господствовали над рекою. Все они будто бы принадлежали артелям, но это было замаскированным надувательством, чистейшим обманом. Ими владели исключительно богачи, какая-нибудь тысяча избранных уральцев. Остальные станичники были при них такими же жалкими наймитами, как и пришлые рабочие-весельщики или батраки-киргизы. Василий Вязниковцев и Овчинниковы из Сламихина, братья Болдыревы из Мергенева, Гагушины, Вязовы, Никита Алаторцев, Григорий Вязниковцев из Соколина, Тудаковы, Чертороговы из Уральска, Бородины из Трекина и еще сотни известных богатеев торжествующе шли теперь по реке с полуторастасаженными неводами из светлой финляндской пряжи, имея при себе тысячи «артельщиков», то есть, попросту говоря, батраков. Это было ужасное и тягостное зрелище для истого казака. Ярыжники ревели от негодования и бессильной злобы.

Плавенный атаман и все рыболовное начальство очутилось в плену у зеленых, доморощенных капиталистов. Все явно и тайно потакали неводчикам. Ярыжников лишили даже обычных двух часов ловли, которые им принадлежали на каждой ятови по старинным правам и обычаям. Оставили один час, но на самом деле и этот час шел на растряску жребиев, на подготовку и, конечно, малого стоил. Бедноту теперь просто гнали с реки, ссылаясь на постановление съезда выборных от станичных обществ, что «ярыжник, рыбачащий впереди невода, должен выбираться, как только перекидная веревка стержневого кляча будет перекинута на берег, к которому притягивается невод».

У Кулагина, на широких плесах Урала, покрытых с берегов кустарником и мелколесьем (после Калмыкова к Гурьеву лес мельчает и потом исчезает совсем), казаки встретились с первыми стаями, по-уральски — свертышами, красной рыбы.

Белые будары депутатов и атамана обогнули и миновали Маринкин остров еще затемно. Все войско прибыло на ятовь тотчас же после восхода солнца. После мирной, если не считать обычных ругательств, растряски жребиев часов в восемь утра Ивей Маркович, Инька-Немец и тут же рядом Василист с отцом и молодым Астраханкиным Петром повели свои ярыги.

Солнце уже выкатилось из-за кустов и теперь облило все, — реку, лески, поля, людей станы, — теплой позолотой. Урал мягко поблескивал на перекатах. Он, как живое зеркало, вбирал в себя и отражал то, что было над ним и вокруг него. Тысячи будар, тысячи казаков и тысячи наемных весельщиков без криков и шума скользили по его водам меж двумя одинаковыми мирами: и вверху и внизу, под прозрачною водою, висело такое же серо-голубоватое небо, бежали легкие, дымчатые, усталые облака; и там и здесь мертво стыли одни и те же кусты таволожника, торна и тальника. Иногда над головами рыбаков и под бударами — и в небе и воде, где тоже было небо — пролетали стаи сизых голубей, и тогда казаки хмурясь вспоминали, что в поселках голод и что из станиц исчезли все голуби.

Ярыги шли за бударами вниз по воде. Встревоженная, сонная рыба всплывала со дна и становилась носами против течения. Натыкалась на сеть, билась о нее, стремясь прорваться и запутывалась в ее ячеях. Ивей Маркович стоял «на сторожах», то есть вел ярыгу за две подворы — веревки. Как сильно постарел он за последний год!

Обернувшись, он прохрипел своему весельщику, подмигивая и лучась десятками мелких морщин на рябом своем лице:

— Рыба, рабята! Айда скоро! Выноси вперед! Не зевай! Сейчас стану выбирать!

Весельщики изнемогали. Рыбу услышал в мешке своей ярыги и Василист. Сразу беспокойнее, взбудораженнее и горячее стали желтые пески, берега и небо. Урал вдруг ожил, весело заморщился, как Ивеюшка. На душу, будто весенний дождь, ложилась уверенность и крепость. Василист как бы видел ровное, уютное дно Яика, гладко примытые пески и тяжелых рыб, лежащих покойно и грузно, словно черные слитки золота. Его охватил веселый и горячий, охотничий азарт.

— Работай люто, Петрунька! Скоро зачерпнем!

Он сам бы не мог сказать, что это было — желание побольше заработать или же пробуждался в нем древний, степной гулебщик, соревнующийся со зверем и птицей в ловкости, быстроте и зоркости? Раза два небольшой коричневый осетр вымахивал и переваливался поверх воды. Казаки спешили. Будары легко скользили по течению. Скоро надо подымать ярыги. И вдруг — тонкий, пронзительный и страстный выкрик непривычно и больно хлестнул рыбаков в спины:

— Выбирайся живо, зарразы! Раззявьте зенки-то! Не видите, невод ведем!

Это кричал Устим Болдырев. Он, а с ним несколько наймитов, казаков и не казаков, уже обгоняли, объезжали соколинцев, занося по воде крыло огромного невода. Их будара саженными скачками резала воду. С каждым ударом весел Устим равномерно бросал за борт моток невода с тяжелой кокуркой. Было одно дыхание — у весел, гребцов, Устима и невода:

— А-ах, а-ах, а-ах!

Василисту казалось, что с каждым их вздохом у него туже и туже затягивается петля на шее.

Неводчики готовились приворачивать к берегу. Там на песке уже топтались «артельщики» во главе с Константином Болдыревым. И снова в этот момент на матовом, затененном плесе под яром, в полусотне саженей от ярыг, выметнулись один за другим три громадных, с человека, шоколадных осетра. Они показали свои обмахи-полумесяцы, острые пилы спин, стрельчатые носы с крошечными сонными глазками и грузно пали в глубину.

— Икряные, матри! — прохрипел восхищенно и зло Ефим Евстигнеевич. — Заводи под яр!

Как загорелись казаки! Кричать на плавне не принято, а то бы Евстигнеевич завыл утробным, древним, как эти рыбы, ором. Рыбаки переговариваются меж собою шепотом. Можно подумать, что они все внезапно простудились и осипли.

Василист прохрипел в сторону Болдыревых:

— Пообождете, аспиды! — и повернулся к своим: — Подавайся, подавайся вперед скоро! Приударь!

С Петра Астраханкина давно крупными каплями катился грязный пот. Он изнемогал. Теперь никто не улыбался. Не было слышно и обычных шуток. Невод надвигался, — вот-вот перекидная веревка вырвется из рук Устима, змеей взлетит на берег. Устим уже махнул одному из депутатов, стоявших на карауле под тальниками, и тот летел сюда на белой, легкой бударе:

— Выбирайся немедля! Не то изрублю! Не видишь, невод подходит?

Депутат орал, как сумасшедший. Это было так дико и непривычно для уральцев, что Василист неожиданно струсил. Почувствовал себя и других, — отца, Ивеюшку, Иньку-Немца — беззащитными и потерянными. Ему вдруг стало глубоко и горько жаль себя, как это бывало иногда в детстве после большой обиды. Не зареветь бы!

— Христопродавцы! Гады!

Казаки-ярыжники походили сейчас на безгласных рыб, на зайцев, которых богачи гонят в полон… Но все же они не спешили с ярыгами на берег. Они стали выбирать их прямо в лодки. В сетях билось немало рыб.

Уже на дне будары у Василиста билось два шипа и три небольших осетра. Но депутат напирал вовсю. Он рубанул с плеча по веслу Ивея Марковича, замахнулся и ударил обухом топора по борту. Ивей Маркович раскрыл широко рот, хотел что-то закричать, но так ничего и не смог выговорить. Спутывая свои ярыги и бросая их прямо с рыбой в бударах, казаки, не глядя в глаза друг другу, молча вышли на песок.

Молодой, болдыревский рабочий в лаптях, домотканной синей рубахе, в большеполой соломенной шляпе, задорно глядя из-под черных, густых бровей и подергивая острыми скулами, — он, по-видимому, был из татар, — злорадно засмеялся:

— Уй! И казаре тесно стало. Богатый — он такой. Он быдто, клоп, и из родимого брюха кровь пускает. Ему все одно!

Засмеялись и другие весельщики. Василист обозлился. Кровь ударила ему в голову. Он побледнел, ноздри у него слиплись. Он выхватил веревку от невода из рук рабочего, высоко швырнул ее обратно в реку и заорал так, что его слышно было на всем плесе:

— Музланы окаящие! Вам нет тут правов рыбачить! Убирайтесь, откуда пришли!

На Василиста надвинулся юркий Константин, завизжал по-бабьи. С обеих сторон вступились казаки-компаньоны. Началась ссора. Василист с первого же замаха раскровянил Константину нос.

— И богатый, и икряный. Уй! — веселились рабочие. Татарин крутил от удовольствия головою.

Выбежал на берег Устим и рознял дерущихся, оттащив в сторону брата. Константин не знал Василиста, никогда не встречался с ним. Он хотел было бежать к атаману жаловаться на драчуна. Но удержал Устим. Казаки хмуро разошлись по сторонам.

То же самое происходило и на других местах Кудагинской ятови.

Ненависть ярыжников к богачам росла с каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой. Еще больше обострилась вражда меж казаками оттого, что неводчики сами почти перестали рыбачить. Уральскую область наводнили дешевые рабочие руки из соседних — Самарской. Саратовской и Оренбургской губерний. На плавне в этом году на десять тысяч будар было около восьми тысяч наемных весельщиков. Сначала незаметно, а потом и открыто они участвовали и в самой рыбалке, иногда даже тянули невода, что было прямо невероятно, чудовищно и запрещалось всеми законами и обычаями. Общинному равенству казаков явно приходил конец.

На Зеленовской ятови разгорелся самый настоящий бой. Беднота, умаявшись еще накануне под Кулагиным, теперь не могла сгрести за богачами, отстала от них, и приплыла уже на разбитую ятовь. Многих от непосильной работы за веслами выносили на берег на руках.

Красная рыба — осетры, белуги, шипы и черная — судаки, сазан, жереха, уже поленницами лежали на песках, плескались в плетневых садках. Вокруг них сторожко похаживали капризные в этом году купцы.

Беднота шумела. Толпы казаков окружили кибитку рыболовного атамана и требовали от него восстановления справедливости. Казаки кричали о том, чтобы дальше плавню производить уже не ударом, а заездом, то есть, чтобы уже на Кармановский рубеж будары доставить по суху, на телегах; тогда не было бы непосильной гонки, и тогда все в одно время смогут бросить в реку свои снасти. Однако плавенное начальство не захотело да, конечно, и не могло — на это было особое постановление — изменить старинных, привычных порядков, вдруг оказавшихся тягостными для большинства казаков. Закипела крупная, невиданная на рыболовстве свара меж своими. Били рядовых казаков, затем помяли бока нескольким депутатам. Дорога к морю на этот раз была обагрена не только рыбьей, холодной кровью.

Десятка два казаков было к вечеру арестованы и отправлены в Калмыков. Среди них двое соколинцев — Астраханкин Петр и Демид Бизянов. Василист лишь чудом избежал на этот раз каталажки. Он лежал во время драки пьяным.