Веселое солнце лилось в щели деревянной крыши. Воробьи и ласточки исступленно-радостно щебетали над головами ребят. Алеша и Венька в горестном молчании лежали на сеновале. Видно было, как покойно и тихо кружилась пыль в солнечных полосах. Эти ничтожные крупицы земли, словно далекие планеты, равномерно и важно носились по воздуху. Ребята долго лежали молча. Затем принялись горячо, наперебой сетовать на скорбный случай, клясть Жансупая Талбугенева, посылая ему в пространство благодушные пожелания «лопнуть», «подавиться кобылятиной», «провалиться в тартарары»… Веньке хотелось зареветь от злобы на судьбу, заплакать от обиды за доброго казака Патьку.

Казачонок не был неженкой. Он видел и драки и побои. Сам не раз участвовал в них. Видел убитого Алибая. Слышал хвастливые рассказы казаков о том, как лихо они усмиряли бунтовщиков по городам, как круто расправлялись с женщинами, лупцуя их плетками и шашками. Знал от отца и деда о войне. Да и в поселке редкая неделя проходила без кровавых побоищ. Родители жестоко обходились с детьми, мужья учили жен, молодые казаки схватывались на поляне у старого осокоря из-за душенек, ребята бились, как Венька со Ставкой, за главенство в своей среде. Все эти картины кулачных боев у казаков вызывали одобрение, а часто и восхищение. Так же дрались во дворе петухи, так же трепала цыплят заботливая клушка. А как жестоко схватывались в табунах безумевшие веснами жеребцы, облезлые верблюды и мутноглазые бугаи. Казаки со страстью глядели на эти схватки животных и часто сами устраивали так называемые полюбовные бои среди своей молодежи.

Единственно, что коробило Веньку, это — жестокие издевательства над безответными киргизами, нередкие убийства и увечья батраков. Слишком пакостна и ничтожна, неестественна была всегда причина этих расправ: сломанное колесо, потерянный кнут, плохо сложенное в стог сено, сырые дрова. Чтобы скрыть свое преступление, казакам в худшем случае приходилось лишь откупаться у начальства. Так было и с Тас-Мироном. Скрежеща зубами, он угнал Феоктисту Ивановичу двух баранов и отвез полсотню рублей в Сахарновскую станицу. Об Алибае через неделю уже никто не вспоминал в поселке. Его зарыли в Верблюжьей лощине, никак не отметив могилу. Один Асан-Галей иногда приходил сюда по ночам посидеть на небольшом холмике черной земли.

Сегодня в Уральске природный казак, лучший в области степной гулебщик, Ипатий Ипатьевич Дудаков оказался на глазах у всех в положении киргиза. Рыжий офицеришка стеганул его так, что у него проступила через рубаху кровь. И что же? Молокосос в мундире после этого еще кричал на казака и затем приказал станичникам отвести его в будку, а сам спокойно поехал прочь.

Венька с недоумением и мукой поглядел на Осипа Матвеевича, оказавшегося тогда у каланчи, но седобородый поэт, хмурясь, отвел глаза в сторону. Да и остальные казаки вели себя так, будто это их не касалось или они не заметили вовсе позорного зрелища. Кто дал этому рыженькому офицеру с погонами в одну звездочку власть большую, чем всем уральцам? Венька не понимал, в чем тут дело, но в ту же минуту пробудилась в нем глухая ненависть к слепой силе, которой боялись казаки. Венька испытывал при этом ту же горячую, нетерпеливую злобу, которая охватывала его всегда, если он не мог распутать бечеву на перемете. Надо бежать на Урал, солнце, рыба, товарищи давно ждут его, а тут мертвая нитка так скрутилась, что никак не найдешь конца. Хочется рвать ее, грызть зубами, втоптать в грязь, как и этого рыженького офицера.

Дети очень похожи на обезьян, запальчиво воюющих с вещами. Бурно переживая пустяковые события, они очень скоро забывают о своих порой и нелегких огорчениях. Поэтому не было ничего удивительного в том, что часа через два на сеновал, как ни в чем не бывало, взметнулся запыхавшийся Васька и запальчиво прохрипел:

— Чего севрюгой лежите? Айда! Наследник бежит!

Ребята бросились с сеновала. Васька едва успел крикнуть им в спину:

— Сыпьте на сарай к Хрущевым. Там высоко, как на церкви. Все видать. Айда туда. Я только заправлюсь…

На углу Михайловской улицы и Туркестанской площади стоял длинный, островерхий сарай, крытый желтым камышом. Его шатровую вышку стаей весенних скворцов облепили ребята. Алеша, Венька, а за ними скоро и Васька живо вскарабкались туда по неуклюжей лестнице и уселись на самой макушке сарая, где ветры разворошили тростники, где сухими ребрами выступала тальниковая крыша, уложенная на толстые перекладины. Как хорошо и далеко все видно отсюда! Вон Чаган с зелеными садами, степи, телеграфные столбы, Урал.

Оказалось, что ребят сюда, на сарай, собрало изобретательное начальство. Они должны будут обрадовать слух наследника неожиданным «ура». Капитан Дамрин был очень доволен этой выдумкой и для пущей важности откомандировал к ребятам старого, заслуженного казака Афанасия Утехина, известного балагура и сказочника.

С сарая хорошо видны пестрая арка, вся главная улица и площадь, расцвеченная нарядными толпами народа. Сколько бесполых, кургузых мундиров и шаровар на выпуск, совсем не по-уральски, никак не по-казачьи! То ли дело разноцветные оторочки на старинных сапогах под шелковыми и полушелковыми бухарскими халатами, укороченными по-новому, и по-старинному длинными — синими, зелеными, голубыми и желтыми! А какое разнообразие головных уборов! Тут и папахи с малиновыми тумаками, и старинные шапки-купреи и треухи, и картузы суконные, мерлушковые, и широкополые уральские шляпы, похожие на расцветшие подсолнухи! А женские наряды? Весенние луга в полном цвету не могли бы спорить с ними по пышности и богатству красок. Если бы можно было перечислить расцветку индийских ширинок и кокошников, которыми покрыли в этот день свои головы казачки! Как бедна перед ними самая богатая радуга, самое великолепное северное сияние!

Длиннобородый командир ребят оказался болтливо-веселым стариком. Он шамкал им в спины:

— Гляньте-ка, гляньте-ка! Краса! Цветы на проволоках, будто вобла на просушке. Ей-пра! А казачки-то как все наряжены — на подбор! И перемытые, видать, насквозь. Вот только одежа и мне не по вкусу. Ну, што это? Шелк да шелк и зубами щелк! Все в обтяжку, без секрету. Ране-то сарафаны были и парчовые, и зарбатные, пирюсиновые и коноватые, черенковые и тафтяные. Пышно, кругло и ты никак заранее не узнаешь, какая там натуральность. Это и было завлекательно. А кокошники-то — загляденье, что солнце на масляну… Ишь, и казачишки пообтянулись, точь-в-точь чехня после вымета икры. Эх, бывало, наденешь это нанковый азям — цвета зеленого нюхательного табаку, желтые дубленые шаровары, шапку-купрею, ружьецо с прямой ложей али пику в руки! Вот какой раньше казак-то был!

Венька совсем забыл о горькой доле Ипатия Ипатьевича, когда опять услышал гром дедовских яицких пушек. Волнующе плыл по воздуху колокольный перезвон.

Носились по улицам чабаты — конные посыльные. Проскакал на белом коне командующий полками третьего Калмыковского отдела полковник Толстов, мужчина чудовищного роста. Афанасий Иванович засмеялся:

— Арку лбом не сшиби, матри!..

Вдруг Венька услышал снизу странно знакомый голос: это Ивей Маркович зычным, степным своим фальцетом крикнул с земли, задирая лицо к небу:

— Фанасий Иваныч, чево это ты, иканский ярой, можно сказать, и выбрал себе такой маршлют… ребятами командовать?

От удивления Утехин дернул себя за бороду. Радостно осклабился старому соратнику по военным походам и с нескрываемой издевкой над собою ответил:

— Наш маршлют, Ивеюшка, сам знаешь, куда нас ни маюш шлют, иди без роздыху и разговору!

Народ у арки заволновался, хлынул вперед. Рябое лицо Ивея исчезло в толпе, потонуло, как арбуз, брошенный в море. По рядам почетного караула густо покатилось:

— Ура! Ура! Ура!

Ребята увидели, как из-под арки вылетела вся в серой пене гнедая тройка Кара-Никиты. На козлах с лицом восторженного истукана, с выпученными глазами сидел старший Алаторцев. За ним на небольшом расстоянии шли еще две рыжих тройки, а сзади и по бокам важно покачивались десяток блестящих военных в прекрасных английских седлах.

Первая коляска остановилась посредине площади. Отовсюду — из окон, с крыш, из-за заборов, из подворотен, из-за юбок матерей — на площадь таращились сотни ребячьих испуганных глаз.

Венька увидел наследника, но он не подумал, что это он, и искал глазами другого — рослого, бравого. За спиной Кара-Никиты сидел затянутый в гвардейский мундир парнишка-малолеток с маленькими усиками и бачками. Рыже-белесая его голова в белом широкополом картузе жалко стояла над черным вышитым воротником. Он растерянно оглядывался на стороны и все время моргал белесыми ресницами. Да неужели же это наследник?

Нет, нет!.. Не может быть!.. Но все смотрели на него, все шли к нему. Все кричали ему «ура».

Первым к коляске быстро, почти бегом, словно скользя по льду, подошел полный и бравый коротыш — полицмейстер города Уральска сотник Крылов. Он не спал несколько ночей, но все же был по обыкновению румян и весел. После он рассказывал, что он плохо помнит, что с ним было в ту минуту, но все видели, как лихо он вытянулся и почти зажмурил глаза. Его басистый голос вдруг зазвенел высоким фальцетом. Полицмейстер рапортовал цесаревичу о состоянии города. Кончил. Наследник, хотя он раньше и слышал тысячи таких же рапортов, сейчас забыл, что ему надо делать. Он неуклюже быстро вылез из коляски и пошел вперед. Его сейчас же обступили выборные от станиц генералы, депутаты от чиновничества и купечества, сзади — старики-баи от киргиз. Депутаций было много.

Шел, улыбаясь, и толстый Жансупай Талбугенев. Он уже забыл о своем испуге, волновался меньше других и глядел на «ул ак-паши» — сына белого царя — с любопытством. Маслянистое, безволосое его лицо сияло, как блин. В руках он держал серебряный полумесяц — блюдо. На нем стоял кубок-кумган с кумысом и две чашки с драгоценными камнями. Однако, Жансупая не пустили к наследнику. Генерал Акутин вырвал у него блюдо из рук и сам передал его князю Барятинскому. Жансупай взвизгнул, киргизы возмущенно закричали, но на них грозно прицыкнул капитан Дамрин, и они хлопая ресницами, замолчали.

Рыботорговец Сачков начал говорить речь. Ее составлял адвокат Степанов за сто рублей. Речь была длинная. Николай терпеливо слушал ее минуты три, затем — начал явно томиться. Купец смешался. Он, глядя в спину наследнику, вдруг закашлялся, посмотрел вопросительно на толстого Родзянко. Тот безнадежно махнул рукою, и Сачков смолк…

Несмотря на пышную форму с золотыми эполетами и малиновыми лампасами, Николай выглядел маленьким и невзрачным. Он все время поводил головою и, словно жмурясь от солнца, моргал водянисто-голубыми глазами. Позади его шла свита — князья Оболенский, Барятинский, Кочубей и Ухтомский. Они выглядели куда важнее наследника.

Афанасий Иванович шептал в затылки ребятам:

— Каки кургузы мундиры-то у его людей, прямо срам! А цвет — ну, будто хвост испуганной мыши. Не то саврасый, не то игреневый. А у этого-то, сзади который, матри, четыре глаза. Дай бог передним глазам здоровья, а задним лопнуть. А там двое-то в шляпах, как пастухи…

Сзади действительно шли двое штатских — художник Черненко и доктор Ромбах.

— Душечка штацкий, — изгибался старик, ложась животом на камыш, — подарите шляпу, яйца сварить, наследника угостить! Теща все чашки перебила…

Кара-Никита истуканом сидел на облучке. Черные глаза его недвижно смотрели под дугу на лошадей. Он все еще переживал то страшное чувство, которое испытал, когда скакал мимо Соболевской станицы по глубоким пескам. Ему показалось, что лошади его идут из последнего запаса сил и что они не выдержат и станут. Колеса уходили в песок чуть ли не до самой втулки. Казак и до сих пор еще не мог успокоиться и время от времени шевелил губами, шепча про себя:

— Спаси и помилуй, Микола милостивый. Лебедушки мои, выносите!

— Поезжай шагом! — шепнул ему князь Барятинский, и Никита, сдерживая запаленных лошадей, пустил их к Михайловской улице. До сарая оставалось сто шагов. Ребята стояли на вышке, вытянувшись, как настоящие вояки. Капитану Дамрину хотелось особо оттенить приветствие казачат с крыши, и он распорядился, чтобы в этот момент войска на улицах молчали. Колокола умолкли. Над городом снова повисла неестественная тишина.

Наследник поровнялся с сараем. Утехин лежал за вышкой сарая так, чтобы его не было видно, и шипел в спины своему малолетнему войску:

— Как крякну и стукну по комлю, орите дружно, во весь дух! Орите без умолку, пока не остановлю!

Ему кажется, что он лежит в степи и на него катит самый матерый сайгак-моргач, красный, рогатый, с выпученными глазами…

Лошади настороженно фыркают, ступая по коврам. Они видят впереди колышущиеся у собора хоругви, знамена, старинные иконы, ярко разодетое духовенство… Смотрит туда и наследник. Ребят наверху он не видит. Его уже мучает тишина. Он привык, чтобы люди неистовствовали при его появлении. Его охватывает щемящее чувство страха. Он знает, что сейчас люди на улицах заорут, закричат и запоют… И вдруг сверху, с неба:

— Ура, ура, ура!

Ребята визжат и подпрыгивают. Машут руками, забывая о военной выправке. Николай удивленно вскидывает глаза, на секунду видит кучу взбудораженных ребят, и тут же они все сразу исчезают. Слышны испуганные выкрики, глухо доносятся из-за стены плач и стоны. Рухнула подгнившая крыша сарая, и все казачата вместе с командиром полетели вниз. Наследник не понимает, в чем дело. Он испуган насмерть. Вспоминая покушение на свою жизнь в Японии, он вскакивает на ноги, хватает за плечи Никиту. Тот в ужасе смотрит на него.

— Что случилось? Остановите лошадей!

Несколько офицеров подбегают к Николаю. Он плачуще спрашивает их:

— Что там? Что там?

— Все обстоит благополучно, ваше императорское высочество. Это казачата в восторге, что видят вас, прыгнули вниз на сеновал. Прикажете привести их сюда? — находчиво докладывает начальник штаба области Родзянко.

— Не надо, не надо! — с гримасой просит Николай и откидывается в изнеможении на спинку коляски. У арки играет духовой оркестр.

А в сарае на полу плачут ребята. Взрослые затыкают им рты, шипят на них. Алеша сильно ушиб ногу. Над ним стоит Венька с рассеченной губой и утешает его:

— Брось реветь… Да ну жа!.. Я сейчас разотру тебе ее. До свадьбы заживет. Не реви. А ну их! — машет он неизвестно на кого рукою.