ГЛАВА 21
Суд
На другой день многочисленный конвой отвел Карла I в верховный суд, который должен был его судить.
Толпа наводняла улицы и завладела крышами домов, примыкавших к зданию. Поэтому с первых же своих шагов наши друзья натолкнулись на почти непреодолимое препятствие в виде живой стены. Какие-то простолюдины, здоровенные и грубые парни, толкнули Арамиса так сильно, что Портос поднял свой грозный кулак и опустил его на вымазанную мукой физиономию одного из них — видимо, булочника; от удара лицо булочника мгновенно переменило цвет и покрылось кровью, став похожим на помятую кисть спелого винограда.
Портос поднял свой грозный кулак…
Это произвело некоторое волнение в толпе; три человека бросились было на Портоса, но Атос отстранил одного из них, д’Артаньян другого, а Портос перебросил третьего через голову. Несколько англичан, любители бокса, тотчас же оценили ловкость и быстроту этого маневра и захлопали в ладоши. Немногого недоставало, чтобы вся эта сцена, во время которой наши друзья стали уже побаиваться, что толпа их, пожалуй, раздавит, не вызвала бурного ликования; но наши путешественники, избегая всего, что могло бы обратить на них внимание, поспешили укрыться от восторгов жителей. Впрочем, доказав свою геркулесовскую силу, они кое-чего добились: толпа расступилась перед ними. Они свободно достигли цели, которая еще минуту назад казалась им недостижимой, и пробрались к зданию суда.
Весь Лондон теснился у дверей, которые вели на трибуны, назначенные для публики. Когда четверым друзьям удалось наконец проникнуть на одну из них, они увидели, что три первые скамьи уже заняты. Это не слишком огорчило их, так как они отнюдь не желали быть узнанными. Они заняли места, очень довольные тем, что им удалось протолкаться. Один Портос очень жалел, что не попал в первый ряд, так как ему хотелось щегольнуть своим красным камзолом и зелеными штанами.
Скамьи были расположены амфитеатром, и с высоты своих мест друзья могли видеть все собрание. Случайно они попали на среднюю трибуну и очутились как раз против кресла, приготовленного для Карла I.
Около одиннадцати часов утра король появился на пороге зала. Его окружала стража.
Карла I окружала стража.
Он был в шляпе, держался спокойно и обвел твердым и уверенным взглядом весь зал, словно пришел председательствовать на собрании покорных подданных, а не отвечать на обвинение суда, состоящего из мятежников.
Судьи, радуясь возможности унизить короля, видимо, готовились воспользоваться правом, которое они себе присвоили. И вот к королю подошел один из приставов и сказал ему, что согласно обычаю обвиняемый должен обнажить голову перед судьями.
Не отвечая ни слова, Карл еще глубже надвинул на голову свою фетровую шляпу и отвернулся; затем, когда пристав отошел, он сел в кресло, приготовленное для него против председателя, постегивая себя по сапогу хлыстиком, который был у него в руках.
Парри, сопровождавший короля, стал за его креслом.
Д’Артаньян, вместо того чтобы смотреть на этот церемониал, наблюдал за Атосом; его лицо выдавало все те чувства, которые сумел подавить король, лучше владевший собой. Волнение Атоса, обычно столь спокойного и хладнокровного, испугало д’Артаньяна.
— Надеюсь, — сказал он ему на ухо, — вы возьмете пример с короля и не дадите глупейшим образом изловить себя в этой западне.
— Будьте покойны, — отвечал Атос.
— Ага! — продолжал д’Артаньян. — Они, кажется, чего-то опасаются; смотрите, они удвоили охрану. Раньше были видны только солдаты с алебардами, а сейчас появились еще мушкетеры. Теперь хватит на всех; алебарды следят за публикой там внизу, а мушкеты направлены на нас.
— Тридцать, сорок, пятьдесят, семьдесят, — говорил Портос, считая прибывших солдат.
— Э, — заметил ему Арамис, — вы забыли офицера, Портос, а его, мне кажется, стоит включить в счет.
— О да! — сказал д’Артаньян.
И он побледнел от гнева, узнав Мордаунта в офицере, который с обнаженной шпагой в руке ввел отряд мушкетеров и поставил их позади короля, как раз напротив трибуны.
— Неужели он нас узнал? — продолжал д’Артаньян. — Если да, то я немедленно отступаю. Я вовсе не желаю, чтобы мне назначили определенный род смерти. Я хочу выбрать его себе по собственному вкусу и отнюдь не желаю быть застреленным в этой мышеловке.
— Нет, — успокоил его Арамис, — он нас не видит. Он смотрит только на короля. Гнусная тварь! Какими глазами смотрит он на него! Негодяй! Неужели он ненавидит короля так же сильно, как нас?
— Еще бы, черт возьми! — сказал Атос. — Мы лишили его только матери, а король отнял у него имя и состояние.
— Это верно, — подтвердил Арамис. — Но тише. Председатель что-то говорит королю.
Действительно, председатель Бредшоу обратился к обвиняемому монарху.
— Стюарт, — сказал он ему, — прослушайте поименную перекличку ваших судей и сделайте ваши заявления суду, если они у вас найдутся.
Король отвернулся в сторону, как будто эти слова относились не к нему.
Председатель подождал, и так как ответа не последовало, то воцарилось минутное молчание; все собрание словно замерло, ловя малейший звук.
Из ста шестидесяти трех человек, назначенных членами суда, могли откликнуться только семьдесят три, так как остальные, побоявшись участия в таком деле, не явились в суд.
— Я приступаю к перекличке, — сказал Бредшоу, как бы не замечая, что в собрании не хватает трех пятых состава.
И он стал по очереди возглашать имена всех членов суда, присутствующих и отсутствующих. Присутствующие откликались — кто громко, кто тихо, смотря по тому, насколько тверды они были в своих убеждениях.
Когда произносилось имя отсутствующего, наступала коротенькая пауза, после чего его имя повторялось второй раз.
Очередь дошла до полковника Ферфакса; двоекратный вызов его сопровождался торжественным молчанием, показавшим, что полковник не пожелал лично принять участие в этом судилище.
— Полковник Ферфакс! — повторил Бредшоу.
— Ферфакс? — вдруг раздался насмешливый голос, таежный, серебристый тембр которого сразу выдал женщину. — Ферфакс слишком умен, чтобы прийти сюда.
Слова эти были встречены громким смехом всех присутствующих: они были произнесены с той беззаботной смелостью, которую женщины черпают в своей слабости, обеспечивающей безнаказанность.
— Женский голос! — воскликнул Арамис. — Ах, много бы я дал, чтобы она была молода и красива!
И он влез на скамью, вглядываясь в трибуну, с которой послышался голос.
— Клянусь честью, — промолвил Арамис, — она прелестна. Смотрите, д’Артаньян, все смотрят на нее, но даже под взглядом Бредшоу она не побледнела.
— Это леди Ферфакс, — сказал д’Артаньян. — Вы помните ее, Портос? Мы видели ее с мужем у генерала Кромвеля.
Через минуту спокойствие, нарушенное этим забавным эпизодом, восстановилось, и перекличка продолжалась.
— Эти плуты закроют заседание, когда увидят, что они в недостаточном количестве, — сказал граф де Ла Фер.
— Вы их не знаете, Атос. Поглядите, как улыбается Мордаунт, как он смотрит на короля. Такой ли взгляд бывает у человека, который боится, что жертва от него ускользнет? Нет, это улыбка удовлетворенной ненависти, уверенности в мщении. О презренный гад, я назовут счастливым тот день, когда мы с тобой скрестим кое-что поострее взглядов!
— Король поистине красавец, — заметил Портос. — Вы видите: хотя он и в плену, а как тщательно одет! Одно перо на его шляпе стоит по меньшей мере пятьдесят пистолей. Посмотрите, Арамис.
Перекличка окончилась. Председатель приказал приступить к чтению обвинительного акта.
Атос побледнел. Он еще раз обманулся в своих ожиданиях: хотя судьи и были в недостаточном количестве, суд все же начался. Ясно было, что король осужден заранее.
— Ведь я вам говорил, Атос, — сказал ему д’Артаньян, пожимая плечами, — но вы вечно сомневаетесь. Теперь возьмите себя в руки и, стараясь поменьше горячиться, слушайте те пакости, которые этот господин в черном будет ничтоже сумняшеся говорить о своем короле.
Карл I слушал обвинительный акт с напряженным вниманием, пропуская мимо ушей оскорбления и стараясь удержать в памяти жалобы; а когда ненависть переходила границы, когда обвинитель заранее присваивал себе роль палача, он отвечал лишь презрительной усмешкой. Обвинения были тяжелые, ужасные. Все неосторожные поступки злополучного короля приписывались дурному умыслу с его стороны, а все его ошибки были превращены в преступления.
Д’Артаньян, небрежно слушая этот поток оскорблений с тем презрением, какого они заслуживали, все же со свойственной ему чуткостью обратил внимание на некоторые пункты обвинения.
— Сказать по правде, — обратился он к своим друзьям, — если следует наказывать за легкомыслие и неблагоразумие, то этот несчастный король заслуживает наказания; но наказание, которому его сейчас подвергают, уже достаточно жестоко.
— Во всяком случае, — отвечал Арамис, — наказанию должны подвергнуться не король, а его министры, так как первый закон английской конституции гласит: «Король не может ошибаться».
«Что до меня, — размышлял Портос, глядя на Мордаунта и думая только о нем, — то если бы я не боялся нарушить торжественность обстановки, я спрыгнул бы вниз с трибуны и в три прыжка очутился бы возле Мордаунта. Я бы задушил его, а затем схватил бы его за ноги и отдубасил им всех этих дрянных мушкетеришек, представляющих скверную пародию на наших французских мушкетеров. Тем временем д’Артаньян, который всегда был отважен и предприимчив, может быть, нашел бы средство спасти короля. Надо будет поговорить с ним об этом».
Между тем Атос, с пылающим взором, крепко сжимая кулаки и до крови кусая губы, весь кипел от ярости, слушая эти бесконечные глумления и дивясь безмерному терпению короля. Его твердая рука, его верное сердце трепетали от возмущения.
В эту минуту обвинитель закончил свою речь словами:
— Настоящее обвинение предъявляется от имени английского народа.
Эти слова вызвали ропот на трибунах, и другой голос, уже не женский, а мужской, твердый и гневный, прогремел позади д’Артаньяна:
— Ты лжешь! Девять десятых английского народа ужасаются твоим словам.
— Ты лжешь! Девять десятых английского народа ужасаются твоим словам.
Это был Атос. Не в силах совладать с собой, он вскочил с места, протянул руку к обвинителю и бросил ему в лицо свои гневные слова.
Король, судьи, публика и все собравшиеся тотчас повернулись к трибуне, где находились наши друзья.
Мордаунт сделал то же самое и сразу узнал французского офицера, около которого поднялись его трое друзей, бледные и угрожающие. В глазах Мордаунта вспыхнула радость: наконец-то он нашел тех, отыскать и убить которых было целью его жизни. Гневным движением подозвав к себе десятка два мушкетеров, он указал им на трибуну, где сидели его враги, и скомандовал:
— Пли по этой трибуне!
Но тут д’Артаньян быстрее молнии схватил Атоса, а Портос — Арамиса; одним прыжком перемахнув через головы сидевших впереди, они бросились в коридор, спустились по лестнице и смешались с толпой. Тем временем в зале три тысячи зрителей сидели под наведенными мушкетами, и только мольбы о пощаде и крики ужаса предотвратили едва не начавшуюся бойню.
Карл тоже узнал четырех французов; одною рукой он схватился за грудь, как бы желая сдержать биение сердца, а другой закрыл глаза, чтобы не видеть гибели своих верных друзей.
Мордаунт, бледный, дрожа от ярости, бросился из залы с обнаженной шпагой в руке во главе десятка солдат. Он расталкивал толпу, расспрашивал, метался, наконец вернулся ни с чем.
Суматоха была невообразимая. Более получаса стоял такой шум, что нельзя было расслышать собственного голоса. Судьи опасались, что с любой трибуны могут грянуть выстрелы. Сидевшие на трибунах глядели в направленные на них дула, волновались и шумели, снедаемые страхом и любопытством.
Наконец тишина восстановилась.
— Что вы можете сказать в свою защиту? — спросил Бредшоу у короля.
— Прежде чем спрашивать меня, — начал Карл тоном скорее судьи, чем обвиняемого, не снимая шляпы и поднимаясь с кресла не с покорным, а с повелительным видом, — прежде чем спрашивать меня, ответьте мне сами. В Ньюкасле я был свободен и заключил договор с обеими палатами. Вместо того чтобы выполнить этот договор так, как я выполнял его со своей стороны, вы купили меня у шотландцев, купили за недорогую цену, насколько мне известно, и это делает честь бережливости вашего правительства. Но если вы купили меня, как раба, то неужели вы думаете, что я перестал быть вашим, королем? Нисколько. Отвечать вам — значит забыть об этом. Поэтому я отвечу вам только тогда, когда вы докажете мне ваше право ставить мне вопросы. Отвечать вам — значит признать вас моими судьями, а я признаю в вас только своих палачей.
И среди гробового молчания Карл, спокойный, гордый, не снимая шляпы, снова уселся в кресло.
— О, почему их здесь нет, моих французов, — прошептал Карл, устремляя гордый взор на ту трибуну, где они появились на одну минуту. — Если бы они были там, они увидали бы, что друг их при жизни был достоин защиты, а после смерти — сожаления.
Но напрасно старался он проникнуть взором в толпу, напрасно надеялся встретить сочувственные взгляды. На него отовсюду смотрели тупые и боязливые лица; он чувствовал вокруг себя лишь ненависть и злобу.
— Хорошо, — сказал председатель, видя, что Карл твердо решил молчать. — Хорошо, мы будем судить вас, несмотря на ваше молчание. Вы обвиняетесь в измене, или злоупотреблении властью и в убийстве. Свидетели будут приведены к присяге. Теперь ступайте; следующее заседание принудит вас к тому, что вы отказываетесь сделать сегодня.
Карл поднялся и, обернувшись к Парри, увидал, что тот стоит бледней мертвеца, с каплями холодного пота на лбу.
— Что с тобой, мой дорогой Парри? — спросил он. — Что так взволновало тебя?
— О ваше величество, — умоляющим голосом отвечал ему сквозь слезы Парри, — если будете выходить из зала, не смотрите влево.
— Почему, Парри?
— Не смотрите, умоляю вас, ваше величество.
— Да в чем дело? Говори же, — настаивал Карл, пытаясь заглянуть за шеренгу солдат, стоявшую позади него.
— Там… но вы не станете смотреть, ваше величество, не правда ли?.. Там на столе лежит топор, которым казнят преступников. Это гнусное зрелище; не смотрите, ваше величество, умоляю вас.
— Глупцы! — проговорил Карл. — Неужели они считают меня таким жалким трусом, как они сами? Ты хорошо сделал, что предупредил меня; благодарю тебя, Парри.
И так как настало время уходить, король вышел в сопровождении стражи.
Действительно, налево от входной двери лежал, зловеще отражая красный цвет сукна, на которое его положили, стальной топор с длинной деревянной рукояткой, отполированной рукой палача.
Поравнявшись с ним, Карл остановился и, обращаясь к топору, сказал со смехом:
— А, это ты, топор! Славное пугало, вполне достойное тех, кто не знает, что такое рыцарь. Я не боюсь тебя, секира палача, — добавил он, стегнув его своим тонким, гибким хлыстом, который держал в руке. — Удар за тобой, и я буду ждать его с христианским терпением.
И, пожав плечами с чисто королевским достоинством, он прошел вперед, повергнув в изумление всех теснившихся вокруг стола, чтобы посмотреть, какое лицо сделает король при виде топора, который в недалеком будущем отделит его голову от туловища.
— Право, Парри, — продолжал король, идя по коридору, — все эти люди принимают меня за какого-то колониального торговца хлопком, а не за рыцаря, привыкшего к блеску стали. Неужели они думают, что я не стою мясника?
Говоря это, он подошел к выходу. Здесь теснилась громадная толпа людей, которым не нашлось места на трибунах и которые желали насладиться концом зрелища, хотя самой интересной части его им не удалось видеть.
Среди этого неисчислимого множества людей король не встретил ни одного сочувственного взгляда; всюду видны были угрожающие лица. Из груди его вырвался легкий вздох. «Сколько людей, — подумал он, — и ни одного преданного друга».
И когда в душе его проносилась эта мысль, внушенная сомнением и отчаянием, словно отвечая на нее, чей-то голос рядом с ним произнес:
— Слава павшему величию!
— Слава павшему величию!
Король быстро обернулся; на глазах его блеснули слезы, сердце болезненно сжалось.
Это был старый солдат его гвардии. Увидя проходящего мимо него пленного короля, он не мог удержаться, чтобы не отдать ему этой последней чести.
Но несчастный тут же чуть не был забит ударами сабельных рукояток. В числе бросившихся на него король узнал капитана Грослоу.
— Боже мой! — воскликнул Карл. — Какое жестокое наказание за столь ничтожный проступок!
С болью в сердце король продолжал свой путь, но успел он сделать и ста шагов, как какой-то разъяренный человек, протиснувшись между двумя конвойными, плюнул ему в лицо.
Одновременно раздался громкий смех и смутный ропот. Толпа отступила, затем вновь нахлынула и заволновалась, как бурное море. Королю показалось, что среди этих живых волн он видит горящие глаза Атоса.
Карл отер лицо и проговорил с грустной улыбкой:
— Несчастный! За полкроны он оскорбил бы и родного отца!
Король не ошибся: он действительно видел Атоса и его друзей, которые, снова вмешавшись в толпу, провожали его последним взглядом.
Назад: ГЛАВА 20 Лондон
Дальше: ГЛАВА 22 Уайт-Холл
