Промышленность на Дальнем Востоке растет и расширяется, но на каждом шагу хозяйственники натыкаются на отсутствие рабочей силы.

— Нет людей!.. Не с кем работать!..

Это — общий вопль. Нет не только работников высокой квалификации, — нет чернорабочих для вывозки леса, для ловли рыбы, для промывки золота, для ухода за скотом и т. д.

— Приезжают разные люди из России, присылают даже организации людей, но толку от них мало, — говорят хозяйственники. — Едут в нашу даль почему-то чуть не сплошь пьяницы, авантюристы, искатели длинных рублей.

Я был во Владивостоке в конце сентября. В городе было полно сезонников. Это нарядные молодые люди. Они снуют целыми отрядами по улицам и все в пьяном виде.

Кто они?

Это наезжие рабочие, возвращающиеся с сахалинских и камчатских рыбалок по случаю окончания сезона. Они оделись во все новое, проезжая через Японию. Они привезли крупные суммы денег. Но уже через три-четыре дня деньги спущены, и щеголи продают свои новенькие костюмы на китайском базаре. Я видел, как один снял с себя рубаху и остался голым по пояс. За рубаху он получил не деньги, а косушку, тут же выпил ее и с пьяным плачем повалился ничком на землю.

Ночью в гостинице мне не давали спать: в комнате надо мной происходила оргия. Кто-то стучал ногами по пианино и пел плаксивым голосом: «А я уеду, да я уеду, да уеду в Самарканд». Потом его били, и он плакал. Он умолял, чтобы ему помогли выбросить пианино за окно. Пианино не пролезало.

Он кричал:

— А ежли б был бы б пожар? Надо было б тот фортоплян спасать? Ты б тогда выкинул бы б его за окно?..

Он плакал. Ему зажимали рот и давали тумаков. Но он вырывался и орал:

— Товарищи! Прошу я вас… Подмогните поднять фортоплян!..

Никто не помогал. За окно во двор летели бутылки, стулья и столы.

А я поеду, да поеду, да прямо в самый Сампрканд..

Это становилось невыносимым. Я побежал в контору просить, чтобы несчастному помогли, что ли, выкинуть пианино за окно. Но никто не решался войти в номер:

— Это с Камчатки вернулись!

— Ну, и что?

— Они и убить могут. Уж подождите, пока сами кончат. С Камчатки ведь!

Скандал продолжался.

Явление это, — как я узнал, — бытовое. Когда подходит сезон, в городе только об этом и разговору. Газета ежедневно гремит статьями и фельетонами, а отдел происшествий заполнен хроникой самых разнообразных преступлений: вместе с милыми рыболовами появляются в городе свежие запасы всякой контрабанды, среди которой морфий, опиум, кокаин и оружие занимают первые места. С Камчатки ведь!..

Против этого ведется энергичная борьба. Не толька милиция, но и комсомол и профсоюзы выделяют специальные дружины для приема сезонных гостей.

Однако никто не делает из этого никаких трагедий. Все знают, что в море плавает всякая рыба, что в новые страны устремляется, всегда, в первую очередь, элемент авантюрный и бесшабашный, и никто не преувеличивает значения этих сезонных событий.

Ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь в разговоре неосторожно впихнул этих пьяниц в такие скобки, где сидит кто-нибудь непьющий.

Но стоит потолкаться среди колонистов-евреев, когда вдруг там обнаружится подобный удалец!..

На станции Биракан Уссурийской дороги восемь евреев организовали артель по обжигу извести. Во главе этой артели стал некий переселенец по прозванию Иошка-Миллион.

Иошка обладал феноменальной физической силой: он взваливал на плечи десятипудовые мешки и гнул подковы. Он был прекрасным организатором и работником.

Все шло хорошо. У артели не было отбоя от заказов. Предвиделось безоблачное благополучие.

Усердные и трезвые труженики, не находившие приложения для своего труда в витебских местечках, нашли прочную и настоящую жизнь в Биробиджане.

Как вдруг в селе открылась лавка Госспирта. Это имело неожиданные последствия для артели. Из всех евреев пил один только Иошка-Миллион. Выпив, он опьянел; опьянев, он еще выпил. Он нашел себе сердечных друзей среди местных пьяниц и без передышки стал пропивать артельные деньги. Одного он не успел пропить — своей феноменальной силы. Пьяный Иошка оказался буен. Он крушил все, что попадалось под руку, и никто не решался подойти к нему. Члены артели спрятались в известковых пещерах. Милиция боялась показаться ему на глаза. С непривычки геркулес положительно взбесился от водки и кидался с ножом на окружающих.

И вот я слышал, как евреи-колонисты в Тихонькой многозначительно говорили по этому поводу:

— Н-наши еврейчики…

Это говорили убогие старые евреи, обремененные грыжами и нищетой; хилые, беспомощные люди, которые никогда не гнули подков и никогда не пили водки. Почему они считают Иошку-Миллиона своим и даже обобщают и говорят «наши» еврейчики? В какой мере он им «наш»? Разве они привыкли у себя, в голодающих местечках, часто видеть евреев-атлетов? Или им примелькался тип еврея-пьяницы, который безоглядно пропивает деньги и с ножом в руках наводит панику на окружающих? Думаю, что нет. А говорили они, между тем, с видом людей, которых похождения Иошки ничуть не удивляют. Они точно ничего иного и не ждали от «своих» евреев! С «их» евреями иначе и быть не могло!

Страх перед антисемитизмом все еще напряженно живет в еврее. Это он иногда заставляет евреев забегать вперед перед антисемитизмом и вкладывает в уста слова нелепых самоуничижений.