Насчет евреев

В станице Никольской мне надо было повидать одного казака-охотника по фамилии, скажем, Печкин. Я сидел со знакомыми агрономами на скамеечке, на берегу. Беседовали. Я вспомнил о Печкине и спросил, где он живет.

— Да вот тут же, от угла третий дом, — сказал один из знакомых и прибавил — А вот сынишка его. Он вас проводит…

Вокруг нас стояла целая толпа мальчуганов. Без лишней скромности скажу сразу, что это скопление юной публики вызывала только моя фигура. Остальные, сидевшие со мной, были что? Они были ничего, — постоянные местные работники, — носили обыкновенные толстовки. А я в тот день появился в станице в необычайном виде: я появился с огромным рюкзаком за спиной, с ружьем невиданного образца, на мне висели через плечо ягдташ, патронташ, баклага, фотографический аппарат, полевой бинокль, а в зубах — моя вместительная трубка, моя верная и неутомимая спутница.

Мальчишки мобилизовались вокруг меня, едва я сошел с парохода, и не покидали меня больше. Хотя я по улицам ходил без ружья, без ягдташа, без патронташа, рюкзака, баклаги, бинокля и аппарата, с одной только трубкой, — мальчуганы не покидали меня и ходили за мной, как за слоном, и смотрели на меня во все глаза, как на передвижной музей.

Когда мой знакомый сказал, что вот, мол, проводит меня Печкина сынишка, мальчуганы расступились, и я увидал паренька лет четырнадцати, блондинчика со смазливым лицом.

— Проводи уж, Ванька! — сказали мальчуганы.

Ваня Печкин выступил немного вперед и расправил грудь: он нужен. Из безвестного, анонимного члена мальчишеской стаи он делается человеком, который нужен знатному иностранцу. Он даже принялся измерять меня взглядом с головы до ног.

— Ну, что — проводишь меня? — спросил я мальчугана.

— Да как по деньгам, — неожиданно ответил он, все продолжая меня оглядывать.

Я ничего не понял.

— За что ж платить-то?

— А уж за то, — отвечал Ванька, притопывая носком сапога.

Он стоял в позе человека, который не даст маху, который знает себе цену, раз он нужен и раз он один на всем свете только и может выполнить требуемую работу.

— Сколько ж тебе дать?

Я думал — ну, попросит нахал три копейки на конфеты. Но Ванька медленно процедил, глядя мне прямо в глаза:

— Девяносто копеек давайте!

Агроном послал мальчишку ко всем чертям, но тот все же весь вечер ходил и бродил вокруг меня: не предложу ли я восемь гривен. Он бы взял.

Я как-то рассказал об этом среди знакомых. Один из слушателей, как раз еврей, слушал, читая газету, т. е. невнимательно. Когда я кончил, он воскликнул многозначащим тоном:

— Наши еврейчики!..