Когда страдаешь от депрессии, нужно просто перетерпеть. Я прочла все книги практических советов по этой теме. Невероятно, но после одной из них я даже стала писать глупейшие письма самой себе и от имени себя десятилетней. «Лина, ты такая смелая и красивая…» Какую нелепую, пустую, бесполезную чушь сочиняют эти шарлатаны, умело спекулирующие на несчастьях слабых, отчаявшихся и неуверенных в себе людей. В Америке полно несчастных. Я знаю, потому что сама была такой.

Я не сразу сообразила, что у Джерри роман с Мелани Клемент из нью-йоркской галереи «ГоуТуИт». Вернее, даже не сообразила, а не сразу призналась себе в этом. Я продолжала объедаться, но все-таки писала картины и делала скульптуры. Вернее, пыталась. И чем больше ела, тем меньше работала. Я часто смотрела кино и телешоу по кабельным каналам и, как многие художники, делала вид, что это я так занимаюсь исследованиями, поисками образов. Интересно, сколько серий «C.S.I.: Место преступления Майами» нужно для этого просмотреть?

Был солнечный чикагский день. Весна только началась, город заметно оживал. Джерри вернулся из «командировки» в Нью-Йорк (или, может, это был «визит» в соседний Коннектикут к родителям, к которым он раньше никакого интереса не проявлял) и смотрел на меня так, будто видит впервые. В этом пристальном взгляде было что-то такое… не просто дискомфорт или беспокойство. Чувство вины? Уколы совести? Так или иначе, тон его стал мягче.

– У тебя депрессия, и у меня депрессия. Здесь мы ходим по кругу. Нам нужно новое вдохновение. Пора валить из Чикаго.

– В Нью-Йорк я не поеду!

– А кто говорит про Нью-Йорк? Малыш, вся история с Мелани существует только у тебя в голове. – Он заранее попытался меня успокоить. – Нет, нахуй Нью-Йорк. Едем в Майами. Каждый уважающий себя фотограф… – начал было он, но поправился: – Каждый уважающий себя художник едет туда ради света.

Мне совершенно не улыбалось уезжать из Чикаго, я успела полюбить город и чувствовала себя тут как дома, но Джерри настоял. И я понимала, что так действительно больше нельзя и что, уехав отсюда, мы хотя бы создадим видимость какой-то деятельности. И мы покатили на юг: заказали грузовик U-Haul, который взял Джеррину машину на прицеп. Мы ночевали то в шикарных гостиницах, то в стремных мотелях, где каждый номер выглядел так, будто здесь произошло что-то страшное. Мы въехали в Майами-Бич, когда солнце только село за высотки в центре города, а на Оушен-драйв попали в настоящее неоновое пекло, кричавшее нам: «Время веселиться!» – прямо в лицо.

Добравшись до отеля на Коллинз-авеню, мы заехали на парковку – площадку из зацементированной мелкой белой гальки. Внутри гостиница совершенно не соответствовала своему многообещавшему ар-декошному фасаду: набор функциональных номеров с ламинатом и обтрепанными плотными занавесками. Наш номер выходил окнами в проулок и еще на одну парковку. Уже очень скоро мы шлялись по барам, ночным клубам и галереям Саут-Бич. Поначалу все шло прекрасно, казалось, это такое классное приключение, которого нам не хватало, чтобы восстановить отношения. Мы решили, что остаемся, и начали искать жилье. Я взяла в ипотеку дом на 46-й улице с большой автономной пристройкой во дворе и сразу решила устроить в ней мастерскую. Ремонт отнял много времени и сил. Я начала худеть.

Мне давно хотелось работать не только с пластмассой, но и с металлом, поэтому надо было раздобыть сварочное оборудование плюс печь для обжига, сушильные полки, ящик для инструмента и верстаки. Важно было еще все это обезопасить от пожаров, потому что материалы были горючие, и сделать нормальную вытяжную вентиляцию, так как работать предстояло с химикатами и смолой.

Но самым важным моим приобретением был, конечно, большой инсинератор «Феникс» из нержавейки для сжигания костей животных. Очень эффективный и простой в использовании. В отличие от других печей, у него была только одна камера, но зато она работала на сверхвысоких температурах. Нужно просто загрузить скелет, включить и отойти в сторону: следить за температурой не надо. А еще в нем есть смотровая дверца, через которую видно, как скелет животного превращается в пепел. Размер печи позволял легко загрузить в нее собаку средних размеров.

Я была под большим впечатлением от Жермен Ришье и с радостью занялась скульптурой. Я сразу полюбила свою новую мастерскую. Она стала мне как убежище. Переезд все-таки сказался на мне благотворно, по крайней мере в творческом плане. Джерри все время где-то пропадал, бухáл («общался», как он говорил), а может, и телок поёбывал. Тогда, правда, меня это практически не интересовало, я вся была погружена в работу. Первая выставка была в одной винвудской галерее. Хотя многие критики по-прежнему воротили нос, небольшие 3D-фигурки, которые я делала, оказались даже популярнее у коллекционеров, чем живопись. Все шло хорошо: я много работала, худела и уже избавилась от привычки баловать себя едой.

Джерри говорил, что жаждет выставить свои фотографии, на которых была я. Раньше я бы, наверное, уступила, но теперь стала увереннее в себе: успех скульптур укрепил меня в мысли, что как художник я на правильном пути. Я понимала, что его так называемый проект – бессодержательная жалкая попытка заработать на моей славе, к тому же еще и унизительная. Я наотрез отказывалась, говорила, что он сбрендил. Он продолжал наседать и с каждым отказом бесился все сильнее – до такой степени, что я начала бояться, как бы он чего не сделал со мной. Джерри был сильный и подавлял даже своей внешностью; он занимался борьбой, фехтованием, регулярно тягал штангу. Мы ругались, и однажды он сильно ударил меня наотмашь по лицу. Все замерло. Я чувствовала только мерную пульсацию собственной щеки от пощечины. И еще сердцебиение. Джерри даже не попытался извиниться. Потом он собрал вещи, и самое странное, что именно я умоляла его остаться, хотя сама знала, что после такого между нами больше ничего быть не может. Он сказал, что ему надо в Нью-Йорк, чтобы «подумать и подсобрать материал для выставки». Своим мрачным, разочарованным тоном он всячески показывал, что недостойно повела себя я.

Он загрузил вещи в машину и уехал. Я проводила его взглядом. Дул сильный сухой ветер, в горячем воздухе пахло пылью, в глаза лезли волосы. Я была страшно напугана и одновременно чувствовала облегчение из-за того, что мы расстаемся. Я стала его бояться: мало ли что он мог со мной сделать. Но я совершенно не могла представить себе свою жизнь без него. Все, что я себе воображала про себя саму, вдруг улетучилось вместе со звуком захлопывающейся дверцы и заводящегося мотора.

И вот он умотал в Нью-Йорк и торчал там с этой своей Мелани, все пытался выставить у нее в галерее «ГоуТуИт» свою банальщину про чикагских бездомных, все настегивал давно сдохшую лошадь. На выходных он, как правило, звонил – обычно из бара, когда напивался, – и если не изводил меня просьбами подписать присланный «контракт» на право выставить эти жуткие фотки, то перекручивал все так, будто во всем виновата именно я.

– Вот не можешь ты просто наслаждаться жизнью. Снова стала угрюмой толстухой из Поттерс-Прери, какой была, когда мы познакомились. Я сделал все, что мог. Но наверно, нас не переделать, – задумчиво говорил он, со снисходительной усмешкой изображая печаль.

Эти его слова разъедали мне душу. Я пыталась от них избавиться, но они продолжали звенеть в голове. Как будто был какой-то рубильник, который никак не удавалось выключить.

А мать все слала мне еду. Впрочем, как всегда. Маффины, кексы, пироги в этих вакуумных упаковках я получала еженедельно, а то и дважды в неделю. Когда я еще жила в Чикаго, в лофте, я просто выставляла их в общей комнате, чтобы соседи и нескончаемые гости могли полакомиться. И они с благодарностью всё уминали. Здесь, в доме на 46-й улице, кроме меня, никого не было, поэтому все это было мое. Поначалу, испытывая угрызения совести, я просто все выбрасывала или оставляла киснуть, но теперь, жалея себя, я снова стала их есть. Налегая на сладкое или просто объедаясь до уютного насыщения, я переставала слышать Джеррин голос и его осуждающий тон.

Я опять набрала вес и оказалась в творческом тупике. Я бросала ком глины на круг, но не могла лепить. Со сваркой тоже все шло наперекосяк. Глаза и руки действовали вразнобой. Формы для отливок получались неправильные. В итоге свое расстройство я вымещала на поставщиках, критикуя их за качество материалов. Они, естественно, просто перестали их присылать.

Потом Джерри сообщил, что на какое-то время останется в Нью-Йорке – там якобы «витальнее» и «реальнее», чем в Майами. На самом деле он просто променял меня на Мелани Клемент – дочь богатого финансиста и дизайнерши, то есть девушку из необычайно привилегированной семьи. Модных галерей «ГоуТуИт» у Мелани на самом деле было две: одна в Трайбеке, вторая – в Гемптонах. Я слышала, что она собиралась открывать третью – в Бруклине – и обещала сделать из нее «новое авангардное пространство для более амбициозных художников». А Джерри, насколько я понимала, отчаянно пытался вклиниться именно в эту нишу.

Да, у него по-прежнему хватало наглости продолжать меня доставать, чтобы я подписала ему модел-релиз на показ моих фотографий в галерее Мелани.

Я отказывалась.

Он перестал звонить.

Я еще больше растолстела и еще глубже впала в депрессию. Я не могла понять, зачем меня понесло из Чикаго – состоявшуюся, успешную, влюбленную – в Майами, где только одиночество и унижение. Я настолько отчаялась, что поехала в Поттерс-Прери – развеяться: на тот момент я весила больше 90 кг. Отец, кажется, этого и не заметил. Говорил только о своей работе, жаловался на «Менардс», что они выдавливают его из бизнеса. А мама была даже рада:

– Я думала, ты там анорексией страдаешь, – и лопаткой плюхала мне в тарелку очередной кусок пирога. – Я так волновалась!

Впрочем, я старалась не терять время. Снова записалась на курс таксидермии – с опытным инструктором, который вел индивидуальные уроки. Кенни Сондерсон был маньяк своего дела, питался кофе и курил сигареты одну за одной. Потрясающий таксидермист: специализировался он на водоплавающей дичи и однажды даже стал чемпионом мира в этой категории. Я с восхищением смотрела, как он потрошил, чистил, набивал и практически восстанавливал былую красоту мертвых лебедей, уток и гусей. Я не боялась испачкать руки. Только в эти моменты я и могла быть собой.

Но бо`льшую часть времени мы с матерью лежали, развалившись перед телевизором: смотрели дневные шоу и жрали «Доритос» гигантскими пачками. В депрессию я скатилась еще быстрее, чем в Майами. Как люди вообще могут так жить? Мне захотелось уехать, но только не сразу в Майами. Я поехала в Чикаго, который считала теперь родным.

Я снова оказалась в Вест-Лупе. Здание, в котором была галерея «Блю», перестраивали под квартиры. От «Блю» остался только сайт в интернете. Большинство друзей-подруг разъехались, только Ким по-прежнему работала в каком-то рекламном агентстве в центре города, и я остановилась на какое-то время у нее в Викер-Парке. Было так здорово просто гулять по улицам, глазеть на небоскребы, шляться по старым барам типа «Квенчерс» и «Мьютини», слушать над собой беспокойный металлический баритон дребезжащих поездов Элки. Но оставаться было нельзя: надо было заставить себя снова взяться за работу. Хотя я давно ничем не занималась в своей мастерской, я заскучала по ней и поехала домой в Майами.

Хотелось и дальше учиться таксидермии, и я нашла себе учителя уже здесь. Поездка ничего особо мне не дала, но я хотя бы начала работать – с млекопитающими разных размеров. Дэвис Райнер был высокий мужик с виноватым лицом и бронхитом курильщика. Своей худобой, загорелыми, свисавшими с морщинистого лица щеками он напоминал добродушного датского дога. Хотя он был много старше меня, я стала с ним спать: мне было одиноко, а его доброта меня согревала. Руки у него, как и у многих таксидермистов, были грубые и тяжелые – руки человека, зарабатывающего на жизнь физическим трудом, но, когда доходило до более деликатных действий, он был очень искусен. Я не обращала внимания на его дряблую, индюшачью шею и суровые, целеустремленные до остекленения глаза. Да, он был в возрасте и, пожалуй, грубоват, но он хотел меня.

Несмотря на ухаживания Дэвиса, мое обжорство продолжалось. Я все время ела. Снова начал звонить Джерри: сначала на одном дыхании выпаливал, что я чмошница, потом, переведя дух, умолял разрешить ему выставить фотки. Я чувствовала стыд и унижение из-за его власти над собой и сломалась: сказала, чтобы прислал контракт, что я подпишу. Я была растеряна и подавлена. Перестала спать с Дэвисом, перестала ходить к нему заниматься. Сидела дома, работать не могла: ела, пялилась в телевизор, смотрела, как на меня надвигаются стены.

Кульминация наступила в ту ночь, когда я каталась на машине по городу и думала, что надо бы остановиться на Татл-Козвей, выйти из машины, пробраться сквозь колючие кусты, залезть на парапет и спрыгнуть в темные, холодные воды залива. Казалось, это единственный выход. Другого спасения не было. Но я не просто бесцельно каталась по городу. Я положила в пакет на молнии записку, а пакет сунула в нелепую розовую кофту, которую носила, чтобы выглядеть «беззаботно». В записке большими буквами я нацарапала:

БОЛЬШЕ НЕ МОГУ.

Самое обидное, что я влезла в какие-то колючки и очень долго снимала их с себя. Потом из-за маленького роста и последствий обжорства не смогла так просто перелезть через барьер. В итоге я зарыдала, злая на себя из-за собственного бессилия, и кричала благим матом под хлеставшим дождем, что я непутевая дура, которая даже не в состоянии наложить на себя руки. Тут я услышала визг тормозов на дороге и увидела яркий свет фар со всех сторон. Я схватила телефон и вызвала полицию. Потом прозвучали выстрелы. Я увидела, как Люси выходит из машины и ужас на лице мужика, стучавшего ей в окно. Тут в поле зрения появился стрелок. Он прошел мимо нее. Она нанесла ему удар ногой, и он упал. Я подошла поближе и стала снимать, как она садится на него верхом. Он опи́сался, и я перестала снимать.

Люси.

Мысленно я вижу, как она бежит по Луммус-парку, волосы собраны в тугой хвост сзади, роскошная грудь подпрыгивает вверх-вниз (хотя в действительности никуда не подпрыгивала, надежно обездвиженная спортивным лифчиком), лицо в режиме холодной, злой решительности.

Кто она? Почему ей до меня есть дело? Что за патология движет ею, если мной движет подсознательная потребность в подчинении, выполнении приказаний, манипулировании? Плюс низкая самооценка: слыша комплименты и похвалы, я всегда ищу подвох. Но это я, а что происходит с ней?

Кого я пытаюсь понять – себя или ее? Мы противоположности или близнецы – как эти девочки из Арканзаса?

Что касается операции по разделению сестер Уилкс, мы обе уверены в своей правоте. Люси за хирургию, я против. Люси говорит, что шанс 40 процентов стоит того, чтобы рискнуть, и это выбор Эми. Но я-то знаю, что Эми к этому грубо принудила Аннабель. Еще я знаю, что никаких сорока процентов нет. Я верю другим экспертам, а не этому гламурному мальчику, который хочет заработать признание, сделав операцию в прямом эфире.

Ну а что же моя «сестра-близнец»? Что она от меня хочет, эта прекрасная оторва? Люси, Люси, Люси. Все с тобой становится понятно. Я тебе нужна как стимулятор, чтобы оставаться сильной. Ведь это так выгодно. Надо бы уже выяснить наконец, кто мы такие на самом деле. Время пришло.

Я достаю из потайного кармана тренировочных штанов обмылок, которым смывала кровь и дерьмо с лица. Там же лежит мех, который я потихоньку обрывала с наручника. Я намыливаю запястье и начинаю двигать наручник взад-вперед. Рука немного побледнела, но удивительно, насколько легко наручник с нее слез. В грудь ударяет страх. Я снова продеваю руку в наручник, смотрю на него и встряхиваю, как браслет: пульс восстанавливается. Тут я начинаю смеяться.

Снять-надеть. Снять-надеть.

Тело стонет от удовольствия, потом начинает трепетать от жуткого страха: я украдкой хожу по комнате, передвигаясь бесшумно по огромной квартире, как будто боюсь наступить на мину. Я чувствую, как рука, освобожденная от тяжелых оков, чуть ли не сама поднимается к потолку под действием собственной силы воли. Оглядываюсь на цепь: она валяется на деревянном полу, как убитая змея. Подхожу к столбу. Пинаю его, потом целую и, схватившись рукой, весело кручусь вокруг него, как ребенок в парке.

Иду в ванную. Как же здорово ссать и срать на унитазе! Встаю под душ, горячий, и чувствую, как струи воды с силой срывают с меня слои пота и въевшейся грязи, будто на самом деле это жир сходит с меня и исчезает в смывном отверстии. Закончив, я смотрю на себя голую в зеркало: тело настолько худое и упругое, что, кажется, в отражении вот-вот появится грузная туша, которая вытолкнет локтем из картинки этого странного эльфа. Рельефные мышцы, заменившие мягкий жир, вызывают восторг и трепет. И самое главное – шея: не могу поверить – она тонкая, как у лебедя. У меня никогда не было такой шеи!

На кухонном столе лежит моя сумочка с телефоном и кредитными карточками. Я ловко вынимаю одну карточку и кладу сумку на то же место. Иду в комнату, где ночевала Люси, нахожу тренировочные штаны и майку. Одеваюсь, спускаюсь на лифте, выхожу в тепло на пустынную улицу и нервно иду по тротуару. Так странно здесь. Поначалу я пугаюсь собственной тени: ощущение, будто за каждым углом подстерегает опасность. Но тут до меня доходит, что тень просто стала намного тоньше, и мне начинает нравиться мельком на нее поглядывать. Я щурюсь на зеленую стеклянную башню и пытаюсь подсчитать, на каком этаже была моя тюрьма. Насчитала сорок.

Прохожу мимо бара, через большое окно видно, что там полно народу. На всех маскарадные костюмы, пьют пиво и шоты. Один мужик за стеклом, встретившись со мной взглядом, пьяным жестом показывает на меня двум девушкам в масках с блестками и начинает бесшумно хохотать.

Перехожу на Бейсайд: в барах и ресторанах люди пьют и едят шлак, который меня совершенно не интересует. Останавливаю такси и прошу разговорчивого водителя отвезти в ближайший торговый центр, чтобы купить кое-что важное. Он смотрит на меня как на очередную приезжую.

– Для «Хит» самое то, – говорит он. – Леброн вчера был в ударе.

Я не понимаю, что это значит, но соглашаюсь и прихожу в ужас от звука собственного голоса: странного, более высокого и быстрого, чем я привыкла, как будто каждое слово – хлопающая крыльями бабочка, которую никак не удается поймать.

В торговом центре покупаю все, что нужно, и, торопясь к приходу Люси, возвращаюсь в квартиру – назад в свою уютненькую тюрьму.