Как бы она тебя ни успокаивала и как бы ты ни успокаивала себя сама, каждая проведенная здесь в одиночестве ночь, когда ты смотришь в свое отражение в большом окне и оцениваешь, насколько еще ты скукожилась, дается с неимоверным трудом, и все это страшно заебало.

Боль и отчаяние от изоляции разъедают, как будто сверху каплет кислота. Всякий раз, когда я слышу, как наручник и цепь звякают по стальной колонне, я немножечко умираю. И никуда от них не деться: даже когда я лежу на матрасе и смотрю портативный телевизор, который принесла Люси, меня не покидает это ощущение ни внутри, ни снаружи.

Я раньше не понимала, насколько маленьким может быть угол в комнате, какой безбрежной прерией может казаться остальная ее площадь, как дверь может находиться будто в километре, и все из-за этой тяжеленной цепи, которая жутко бесит. Раньше я могла сбежать: в Миннесоту, Чикаго, Майами, Нью-Йорк. Я могла спрятаться в «Доритос», «Кей-Эф-Си», «Бостон-маркете», «Тако-Белл». Теперь я делаю только то, что мне скажет Люси. И еду ем только ту, которую она мне принесет.

Моя единственная отдушина – это беговая дорожка и «Тотал-джим». В итоге я таки подсела на Люсину программу. Организм избавляется от жира и закаляется. Закаляется и сознание. Я начала думать о своей работе менее абстрактно и более практично. Умозрительные проекты, которые были в планах, отпали сами собой, отслоились, обнажив свою пустоту и надуманность. Реальные же идеи еще больше зацементировались в сознании, стали четче. Я бросила Утренние страницы. Польза от них была, но одновременно они давали Люси еще больше власти надо мной. А я не хочу, чтобы кто-то имел надо мной власть. Я чувствую себя сильной. Просто дай уже мне спать в своей постели и работать в мастерской!

СУКА ЕБАНУТАЯ!

Я по-прежнему все время хочу есть, но кулинарные фантазии теперь совсем другие. Я больше не мечтаю о яичнице с хрустящим жареным беконом, теперь такая еда мне кажется слишком жирной, ядовитой и гадкой. Вместо нее я воображаю овсяные хлопья крупного помола и мед, стекающий на них в четко предписанном количестве из маленькой пластиковой бутылочки в виде медведя, которую Люси держит в руке, а еще чернику, взрывающуюся своим соком во рту. Напитанные солнцем натуральные флоридские фрукты – сочные апельсины, мягкий нектар персиков, короче, базовые здешние продукты – вот, что теперь будоражит воображение. Еще одно лакомство – Люсин цельнозерновой завтрак с бейглом; обычно она приносит вместе с ним арахисовую пасту и бананы.

Ну и еще есть работа – та, которую велит мне делать Люси.

Вот-вот должны начаться месячные, и, скорее всего, тяжелые; на лице вскочило несколько прыщей, волосы стали гладкие и жирные, а живот снова раздулся, как у слонихи. Надо все время напоминать себе: это просто задержка жидкости, все пройдет, как только менструация начнется. Поэтому я залезаю на беговую дорожку и сорок пять минут занимаюсь.

Закончив, я, не отдыхая, сразу сажусь на «Тотал-джим» и работаю до полного изнеможения. После этого вытираюсь детскими влажными салфетками, которые оставила Люси. Она устроила мне серьезное испытание, но теперь пришло время испытать ее. Вот такую задачку я себе задала. Естественно, когда тебе ничего не остается, кроме как думать, есть два варианта: либо ты окончательно сходишь с ума, либо делаешь выводы. Вывод первый: я уже начала сходить с ума, но толку от этого мало. Вывод второй: я слишком долго позволяла собой помыкать. По привычке всегда уступала, думая, что так жить проще, тогда как в реальной жизни все наоборот, всегда. При этом тех, кому я уступала, нельзя было назвать сильными. Они не заслуживали, чтобы им подчиняться. Они были слабы, суетливы, затравлены. Так что спасибо, конечно, Люси, но теперь и я заставлю тебя попотеть, психопатка бостонская. Потому что, если удастся сломать такую упрямую ослицу, как ты, ничто и никто больше не сможет встать у меня на пути.

А вот и она: выходит из спальни, где она, видимо, спала этой ночью. Думает, я не слышала, как она туда пробралась втихаря, словно крыса. Думает, что узник тут один и это точно не она.

В этом безумном водовороте отношений мы очень хорошо узнали друг друга. У нас даже менструация теперь начинается синхронно, и мне не приходится больше спрашивать, так же ли ее мучает отечность, менструальные спазмы или жжение от ИМП. Тон и телодвижения стали настолько узнаваемыми, что смысл их угадывается безошибочно. Я не знаю, на что способна она и, раз уж на то пошло, на что способна я сама. Одна из нас якобы обладает властью (но сколько этой власти в данных обстоятельствах может на самом деле иметь другая?), хотя пока мы нормально ладим друг с другом. И я бросаю ей вызов:

– О, так ты опять здесь ночевала.

Люси делает паузу, будто собирается соврать, но вместо этого начинает жалко оправдываться, что приехала поздно, потому что хотела приготовить мне завтрак пораньше. И все из-за того, что была весь день занята.

– Прости, но сочувствия не жди! – рявкаю я в ответ.

Она вроде хочет что-то сказать, но в итоге решает промолчать. Ведет себя сдержанно; я чувствую, что она все больше замыкается в себе, и если мы не обсуждаем мой вес и все, что с ним связано, то говорим только о сиамских близняшках Уилкс из Арканзаса. Но сейчас мне лучше не устраивать конфронтацию, тем более что она ушла на кухню заниматься своими делами, а потом вернулась с яичницей из белков, копченым лососем и цельнозерновыми тостами, как я люблю.

– Я правда благодарна тебе за все, что ты мне тут устроила, – говорю я, прожевав очередную порцию еды и приступая к следующей; она удостаивает меня благосклонной улыбкой, сидя на стуле и доедая с тарелки, которая балансирует у нее на коленях; вокруг глаз синяки, взгляд усталый. – Теперь ты бы не смогла меня отсюда выгнать, даже если б захотела. Ты спасла мне жизнь… Спасаешь, точнее.

– Я рада, что ты это поняла. – Она кладет вилку на тарелку и откидывает волосы назад. – Ты делаешь успехи и выглядеть стала намного лучше. Шестнадцать кило – хороший результат. – Она, чавкая, жует кусок тоста.

– Да, но теперь я чувствую, что пришла пора самой за себя отвечать, – говорю я ей и вижу, как она поднимает брови. – Мне нужен баланс. Если бы ты отдала мне телефон, я бы могла фиксировать упражнения, потребляемую еду и вес на Lifemap…

Люси ухмыляется:

– Не смеши меня и себя.

– Я хочу выйти отсюда. Мне нужно работать.

И я снова вижу колющий взгляд, который всегда вспыхивает, когда Люси приходится отвечать на разумные аргументы; она качает головой и ставит тарелку на пол:

– Ты еще не готова.

Внутри все обрывается. Я стараюсь сохранять хладнокровие.

– Люси, что дает тебе право оставлять за собой последнее слово?

– Я это право заработала, блядь. – Она вскакивает на ноги и делает шаг ко мне. Встав надо мной, поднимает свой топ и показывает рельефный пресс. На секунду мне кажется, что, зацепившись за эти кубики, я смогу подняться, как по лестнице, и выбраться отсюда на свободу. – Вот что дает мне право! Давай доедай! – гавкает она.

Слыша девчачий визг в собственном голосе, я жалко протестую:

– Принеси мне хоть книжки какие-нибудь!

Но она эффектно разворачивается на пятках и уходит, оставив меня один на один с едой и собственными мыслями.

Мне очень хотелось свалить из Поттерс-Прери. Городок был как тюрьма, хоть и без стен. Широкие улицы, большие приусадебные участки, окруженные соснами и елями, бездонное серое небо. Обитатели города охотно рассказывали, сколько и чего купили в магазинах и как усердно молились, распространяя тупость, передавая ее из поколения в поколение как эстафетную палочку. Тупость – самый ходовой товар американского среднего класса.

До городов-близнецов Миннеаполиса и Сент-Пола от нас полтора часа езды. Принс родом из Миннеаполиса, в Поттерс-Прери знаменитостей не было. Я хотела уехать куда-нибудь, где можно было смотреть на мир иначе, где можно было бы стать той женщиной, которой я так отчаянно хотела стать.

В центре Миннеаполиса – в Чейз-банке, недалеко от папиного магазина, – пылилась заначка бабушки Ольсен на 65 000 долларов: предназначенная для избалованной, наглой внучки доля от грузовой фирмы деда Ольсена, этого сиплого старика с костлявыми руками, которого я едва знала и к которому не испытывала ровно никакой привязанности. Но именно благодаря тому, что он когда-то, в другую эпоху и в другом мире, купил грузовик, ездил на нем по всему Среднему Западу, потом купил еще один, нанял кого-то шоферить и так далее, его внучка – маленькая, ленивая, толстая девочка из пригорода, которой даже минимальные домашние хлопоты давались с трудом, – сможет заниматься живописью и скульптурой. Все время, что я торчу здесь, я думаю о нем – об этом немногословном, бережливом человеке. Мог ли он представить себе, когда стоически наматывал километры, что старается ради искусства.

Для мамы с папой это вообще была бы анафема, так что пришлось пойти на хитрость. Я поискала в интернете разные варианты, куда можно поступить на экономику и бизнес, и выбрала колледж имени Драйхауза при Университете Де-Поля. Плюс был в том, что он был расположен в центре Чикаго, рядом с Институтом искусств. Родителям я сказала, что планирую поступать туда.

– А почему в Чикаго, а не в Близнецах, ангелочек мой? Региональный колледж ведь всяко дешевле? – спросила мама. Она часто называла меня «ангелочком», потому что ангелочки все маленькие и толстые.

Я сказала родакам, что в Де-Поле из всех университетов на Среднем Западе один из лучших показателей по трудоустройству выпускников. Папа рукоплескал моим отважным планам и благословил:

– Все-таки голова на плечах у нее есть.

– Но я же буду сильно скучать по тебе. – Мать заплакала.

В общем, я собралась уезжать, но, конечно, ни о каком бизнес-колледже речи не шло. Я решила поступать в Институт искусств. До Чикаго я доехала на автобусе и заселилась в дешевый мини-отель в Аптауне. Было страшно: казалось, что в отеле и на близлежащих улицах мне попадались лишь не вполне нормальные или просто откровенные психи. Свою дверь я все время держала на замке. К счастью, я быстро нашла на «Крейгслисте» комнату на цокольном этаже рядом с Вестерн-авеню. Я устроилась работать в местный видеопрокат и стала жить на кофе и сигаретах. Быстро похудела до 54 кг: сбрасывала вес со скоростью больного в терминальной стадии.

Чтобы ходить по барам, я была слишком юной, а обзавестись фальшивой айдишкой не хватало смелости, так что моя социальная жизнь ограничивалась посиделками с коллегами по работе за чашкой кофе. Я стала проводить время с парнем по имени Майки, который работал в видеопрокате на полставки. Он был на два года старше и учился в Коламбиа-колледже на литературном отделении. Весь в какой-то сыпи, с кадыком, выпиравшим, как поросенок во чреве змеи, Майки чем-то отдаленно напоминал Барри, хотя внешне совсем не был на него похож. Искренний, милый парень, может, немного самовлюбленный, но в целом безобидный. (Позднее я пойму, что это, видимо, самое оскорбительное, что можно сказать о человеке.) Мы много обсуждали кино и пересмотрели кучу фильмов в «Джин-Сискеле» и «Фейсетсах». Он так хотел почитать мне свою писанину, которая, на мой взгляд, была довольно наивной, а потом мы начали вдруг целоваться, и вскоре он с горем пополам избавил меня от девственности – будто снял с меня какое-то старое, тяжелое пальто.

Погода была ужасная; всякий раз, когда я выходила за дверь, хотелось плакать. В Поттерс-Прери тоже бывало холодно, но первая зима в Чикаго – эти ледяные метели и жуткий ветер, дувший с озера, – травила меня беспощадно. Как только я оказывалась на улице, у меня буквально замерзали глазные яблоки, а челюсти начинали клацать от холода. Стало понятно, почему электрическим и газовым компаниям было запрещено отключать жилые дома в январе, феврале и в первые две недели марта: это было бы равносильно убийству. Добраться до автобусной остановки и проехать небольшое расстояние до работы и обратно – это была страшная пытка, которой я подвергалась дважды в день. Если ты выросла в Миннесоте, понятно, что снег тебе не в новинку. Ты любишь плюхаться в снег, ты играешь в снежки, убираешь снег с дорожек перед домом и осторожно ездишь по снегу. Ты наблюдаешь из своего нагретого, как реактор, дома, как снег идет дни напролет, образуя толстые сугробы, которые смерзаются и покрывают стылую землю на долгие месяцы. В большом городе все по-другому: сначала первый снег и вроде кайф, но потом – грязная каша и уныние. Зато с приходом весны в городе как будто нажимают какую-то кнопку. Все мгновенно оттаивает, на зеленых улицах практически на твоих глазах расцветают цветы.

В соответствии с волей покойной бабушки Ольсен заначку перевели мне на счет в день моего девятнадцатилетия. До этого я перебивалась на зарплату продавщицы видеопроката и карманные деньги, которые из дома присылали мне мама с папой, ошибочно полагавшие, что я учусь в школе бизнеса при Университете Де-Поля. Я им гнала, что плачу за первый курс из собственных накоплений, и такой «жест» заставил папу смотреть на меня с таким восторгом, будто я отпочковавшийся от него начинающий предприниматель.

Я шла на всевозможные ухищрения, чтобы поддерживать этот обман, даже ездила в кампус Де-Поля, покупала фирменные канцтовары в университетском магазине и добывала разные семестровые программы. Но ждала я лишь наступления двух важных весенних дней, которые должны были стать судьбоносными. Я помнила об этом всю зиму, промерзая до самых косточек. За неделю я почти перестала спать, я была на грани.

И этот день настал: я отправилась в Институт искусств, чтобы принять участие в программе «Зачисление в тот же день».

Весь процесс длится 48 часов – это такой аналог распродаж на Черную пятницу после Дня благодарения, только в образовании. Со своим портфолио я пришла в актовый зал института, и мне выдали номер: 146. После этого я присоединилась к другим соискателям. Всего нас было 250 человек, все были рассажены за несколько круглых столов. Когда называли очередной номер, кандидат шел со своим портфолио наверх и там представлял его преподавателю института. Затем преподаватель уходил советоваться еще с кем-то, тот соглашался или не соглашался, и тебя, соответственно, зачисляли или не зачисляли. То есть решение принималось именно в этот момент.

В общем, я вписалась в эту жуткую процедуру и, пока сидела, ужасно нервничала, иногда озираясь на всех остальных кандидатов. Крутые, наглые, полные тревог, почтительные, обомлевшие: некоторые заводили разговоры, а я ждала своей очереди, уткнувшись в «Спору судьбы» – последний роман Рона Тороугуда.

И вот вызвали номер 146, и мне показалось, что мой скелет, отделившись от плоти, взял портфолио и пошел к экзаменатору. Когда плоть и кости снова воссоединились, я осознала, что сижу перед мужиком лет тридцати пяти. Он был одет в кожаную куртку, смотрел на меня ленивым взглядом и очень походил на того «художника», который выступал тогда в колледже в Миннеаполисе, хотя, конечно, это был не он. Я сначала ужасно занервничала, не могла вымолвить ни слова и лишь смотрела в его усталые сочувственные глаза. Потом, когда я заговорила, меня уже было не остановить. Я рассказала, как рисовала супергероев из комиксов и как люблю перерисовывать карандашом и красками все подряд, как потом мне этого стало мало и как я хотела все поменять, как мои картины, рисунки и модели должны были не просто выражать идею, а рассказывать целую историю. Я углубилась в свои россказни, развеселилась, но затем смутилась и выдохлась. Человек в кожаной куртке безучастно пролистал мое портфолио. Сила тяготения клонила мою голову вниз, чуть ли не ввинчивала ее в стол. Мне казалось, я чувствую, как жилы на затылке натянулись в попытке держать голову прямо. Потом он поднял взгляд и сказал:

– Интересно. Могу я попросить вас подождать здесь некоторое время?

Он ушел и пропал. На стене тикали часы. Самокопание вышло на запредельные обороты: я думала, что непоправимо сглупила, выставила себя болтливой дурехой. Я страшно разволновалась и уже хотела просто свалить оттуда поскорее. А еще эти жуткие месячные; надо было сменить тампон. Я пошла в туалет. Потом почему-то, вернее, нет, не «почему-то», а потому, что меня парализовал страх, я взяла портфолио и вышла из здания на солнце. И на большой парадной лестнице сразу увидела того мужика в кожаной куртке: он курил сигарету и разговаривал с симпатичной девушкой. Они смеялись. Я, естественно, подумала, что объектом их насмешек была я, что он рассказывал ей об этой толстой, глупой девочке из округа Оттер, Миннесота (хотя на тот момент толстой я уже не была), которая рисовала персонажей комиксов и от этого возомнила себя художником. Я почти прошмыгнула мимо и намеревалась cбежать, ощущая полный крах, но он увидел меня и окрикнул по имени:

– Лина!

Я не собиралась останавливаться. Он крикнул еще, на этот раз более официально:

– Мисс Соренсон!

Выбора не было: пришлось обернуться. Я смотрела на него сквозь челку, но не могла поднять подбородок: он прямо впился мне в грудь. Никогда в жизни осознание непреодолимости этого рефлекса не было столь мучительным.

– Вы куда собрались? Решили от нас сбежать? Мне кажется, теперь это будет непросто. – (Я посмотрела исподлобья и увидела, что лицо его расплылось в язвительной улыбке.) – Мы вас берем.

– Правда? – выпалила я, снова посмотрев на него исподлобья.

– Да, правда.

Я не могла поверить. Со времени того разговора в колледже я только и думала о том, как поступлю, эта мысль захватила меня без остатка. А теперь вся моя жизнь изменится всего-то после беглого просмотра портфолио и пары безразличных фраз, которые произнес совершенно незнакомый мне человек. Я разрыдалась, чем очень его удивила, этого художника, которого, как я потом узнала, звали Росс Синглтон.

– Спасибо, – сказала я сквозь всхлипы, – спасибо за эту возможность. Я не подведу.

– Не подведете, конечно, – сказал Росс Синглтон, насмешливо улыбнувшись. – Я чем-то еще могу вам помочь?

– Можно сигарету? – попросила я и осмелилась улыбнуться стоявшей рядом девушке – блондинке с короткой асимметричной стрижкой.

Вся в дорогих шмотках, она была воплощением крутизны, и я мгновенно поняла, что мои школьные чирлидерши, которых я считала крутыми, по сравнению с ней – безыскусные деревенские девки. Но вместо ухмылки или холодной неловкости она тепло и открыто мне улыбнулась и протянула руку:

– Аманда. Я тоже поступила!

– Лина, – сказала я; Росс в этот момент протянул и дал прикурить самую вкусную сигарету в моей жизни.

Голова шла кругом, через улицу был виден знак, отмечавший начало шоссе 66. Я ничего не соображала, только наблюдала, как на солнце бесцельно слоняются туристы и абитуриенты. Передо мной закружились хороводом бесконечные перспективы. Росс Синглтон оставил меня с девушкой Амандой Брезлин – она была из Нью-Йорка – и ушел продолжать собеседования. Мы пошли выпить кофе и стали возбужденно болтать про учебу в институте. И тут Аманда всплеснула руками и бешено затопала ногами:

– Господи! Это же надо отметить!

Она повела меня в бар при отеле «Дрейк», где заказала бутылку шампанского и два бокала. Поразительно, но никаких документов у нас не спросили. Шампанское, шипя и пузырясь, ударило в голову, мы стали рассказывать друг другу о своих планах: я никогда в жизни не была так счастлива, хотелось, чтобы этот момент длился вечно. Когда Аманда сказала, что ей пора на Элку и в О’Хару – лететь домой в Нью-Йорк, внутри меня как будто что-то обвалилось. Мы обменялись электронными адресами. Она уехала туда, где вела, как мне представлялось, богатую, эстетскую жизнь космополита; я вернулась в свой подвал и видеопрокат. И стала считать дни до начала семестра.

Тем временем Майки становился все более прилипчив, постоянно приходил ко мне домой на Вестерн, говорил о «планах». Он явно чувствовал, что моя учеба в институте вобьет между нами клин размером с гору.

– Мы же оба будем в центре. Можно встречаться и обедать вместе!

Я кивала с напускным энтузиазмом: действительно, Коламбиа-колледж находился рядом с Институтом искусств, но в глубине души я чувствовала, что часто с Майки видеться мы не будем. Я занималась только учебой. Такой бойфренд, как Майки, которого можно было оставить в прошлой жизни, должен был быть у меня в Поттерс-Прери. Это, наверно, прозвучит грубо и жестоко, но он был как Барри Кинг, если бы тот остался жив, да и вообще, пребывание в этой высотке взаперти научило меня быть честной перед собой, так что да: именно таким Майки и был.

Я уволилась из видеопроката, решив, что бóльшую часть времени перед началом учебы буду тратить на чтение и рисование. Жутко хотелось уже начать куда-нибудь выбираться со своей Вестерн-авеню. Хотя жить здесь было дешево и формально мой квартал относился к Юкрейниан-Виллидж, он примыкал к парку Гумбольдта и латиноамериканским районам, где частенько случались гангстерские разборки и перестрелки. Так что я садилась на синюю линию Элки и ехала в центр, где зависала в Библиотеке Гарольда Вашингтона, в кофейнях и больше всего, конечно, в самом институте. Я видела людей, с важным видом рассматривающих картины, скульптуры, мультимедийные инсталляции, древние артефакты и обсуждающих все это в кофе-барах или книжном магазине, и мне хотелось подойти к ним и сообщить: МЕНЯ ЗОВУТ ЛИНА СОРЕНСОН, МЕНЯ ВЗЯЛИ В ИНСТИТУТ. Я БУДУ ЗДЕСЬ УЧИТЬСЯ И СТАНУ ХУДОЖНИЦЕЙ.

Но, самое важное, там я увидела две работы, к которым меня постоянно тянуло, которые вдохновили меня на творчество и таким образом изменили жизнь. Первая – это «Фигура с мясом» Фрэнсиса Бэкона (1954), в которой меня изначально привлекло сопоставление его фамилии и сюжета картины. Я же любила всякие нездоровые обсессии, поэтому бэконовский взгляд на людей как на потенциальные мясные туши меня поразил. Вторая вещь, потрясшая меня, – это скульптура француженки Жермен Ришье: мужчина, похожий на летучую мышь. Я все прочла про этих художников и про других, про все школы, периоды, шедевры. Я ходила на все новые выставки, обошла все галереи. При слабом свете своей полуподвальной комнаты я читала и рисовала карандашами и красками, пока не валилась на кровать от усталости. Потом вставала, вся возбужденная, и все начиналось заново.

Я съездила в Поттерс-Прери, якобы чтобы повидаться с родаками перед вторым курсом в бизнес-школе Де-Поля. На самом же деле я просто очень хотела поснимать родной город и порисовать с натуры.

Вид меня похудевшей вызвал у матери смятение и ужас, она будто собиралась произнести какую-то фразу, но не знала, что сказать. Папа просто спросил про учебу и полушутя сказал, что скоро я начну рулить его магазином; дела там вроде пошли на поправку. От этой мысли мороз пробежал по коже. Я проклинала бездарность «Менардс»: они уже давно могли прижать «Твин-Сити-Хардвер» к канатам, как сказала бы Люси, но, видимо, отправить его в нокаут не хватило сил. Папа был явно мной доволен: он наорал на меня только один раз, когда застал за просмотром старого шоу Пи-Ви Хермана по телику.

– Ужасно тупо и странно! Выключи!

Хотя по-настоящему странными мне показались люди в нашем городке. Обсуждали в основном быт: как растут дети, что сломалось в машине или какую очередную бытовую мелочь они купили в магазине – и легко тратили, наверно, по полчаса на каждую из этих тем. А мне хотелось кричать: оставьте меня в покое, уроды, как можно настолько бездарно тратить свою жизнь, невозможно это слушать! Потом меня накрывало чувство вины, ведь я знала, что большинство из них – приличные люди и что у меня нет никакого права чувствовать себя выше их.

Вернувшись в Чикаго, я начала писать картины с сюжетами из жизни небольшого города на основе фотографий и зарисовок, сделанных в Поттерс-Прери. Потом я заполняла их зомбиподобными фигурками, чья кожа разлагалась и отслаивалась, обнажая воспаленную плоть.

И вот теперь, когда я заперта в этой абсолютно банальной, но одновременно совершенно невероятной тюремной башне, я чувствую, как моя собственная плоть, вместо того чтобы обмякнуть и отвиснуть, подтягивается и обретает тонус.