– Доволен собой?

Он обернулся и увидел Гаэль, завернутую в белое банное полотенце. Казалось, душ ее ошпарил. На руках и плечах ярко алели прожилки, а лицо отбрасывало багровые отсветы на всю комнату.

Горячая вода, но еще и гнев.

– Очень доволен, – ироничным тоном ответил Эрван. – Ты исчезла на два дня, родители места себе не находят, я вынужден плюнуть на работу и кинуться тебя искать и нахожу всю в потрохах и дерьме, в окружении почтенных граждан, которые дрочат в костюмах Зорро. Куда уж дальше.

– Это моя жизнь.

– А я-то побоялся, что ты заговоришь о карьере.

Она зашла на кухню и тоже взяла кока-колу – все Морваны с опаской относились к алкоголю из-за Лоика, который выпил за всю семью.

– Мне осточертела твоя паршивая морда героя, – пробормотала она, прикладывая ледяную банку к щеке. – Тебе не надоело быть самым правильным? И всегда на стороне хороших парней? Ты сам от себя не устал?

На ее махровом полотенце был вышит золотой логотип шикарной парижской гостиницы, где ее наверняка трахали. Иногда у Эрвана возникало ощущение, что сестре нравится барахтаться в извращениях, как свинье в своем корыте.

И в то же время он невольно восхищался ее округлыми плечами, изящными точеными икрами, аппетитной попкой – из тех, что «как орех, так и просится на грех». Эрван, как и все Морваны, видел, как она худела, пока не превратилась в мешок костей. Сегодня, что бы она ни выкидывала, что бы ни говорила, само ее тело несло добрую весть: она выздоровела.

– Когда ты хоть немного повзрослеешь? – заметил он. – Ты позволяешь мазать себя, голую, куриной кровью перед какими-то провинциальными толстосумами?

– Шесть тысяч евро, недоумок. Два месяца твоей дерьмовой зарплаты.

– Я зарабатываю больше. И не говори мне, что ты это делаешь ради денег. Залезь в свою пожизненную ренту и возьми хоть десять раз по столько.

Она уселась на диван и со щелчком открыла банку.

– Я не желаю тех денег. У меня есть принципы.

– Ты меня успокоила, – бросил он.

Она пила медленно, с остановившимся взглядом.

– Я живу в мире войны.

– Какой войны?

– Между мужчинами и женщинами.

– И за что воюем?

– За деньги.

– Какое оружие?

– Желание.

Он присел рядом с ней, словно чтобы урезонить капризничающего ребенка. Вдохнул запах мыла и крема, исходящий от ее тела.

– Ну что ты несешь, – сказал он куда спокойней. – Ты торгуешь своим телом, вот и все.

– Я не приемлю логику буржуазии.

– Ты проводишь время, попивая шампанское в номерах люкс, так что не надо мне тут рассказывать про классовую борьбу.

– Буржуазия – это совсем другое.

– Неужели?

– Это стареть, глядя, как растут твои дети. Это всем пожертвовать ради комфорта и спокойствия. Это скучать, но не подвергаться никакой опасности. Поверь, мой мир не слишком комфортабелен. Он воинственный, враждебный, конкурентный. Мужчины там должны быть всегда еще богаче, а женщины еще красивей. Они спят в одной постели, но в глубине души ненавидят друг друга.

– Мир клиентов и шлюх.

– Эрван, ты умнее, чем хочешь казаться.

Однажды он подвез ее на улицу Линкольна, в Восьмом округе. С некоторым опозданием до него дошло, что он сам доставил ее к клиенту на сеанс: все ее поведение в машине, смесь возбуждения и опаски, необходимость немедленно освежить макияж… Он выскочил из тачки, нашел продюсерскую компанию, где у нее была назначена встреча, и явился в приемную, держа руку на пушке. И быстро понял, насколько неуместным оказалось его появление. Все здесь прекрасно знали Гаэль и привыкли к ее свиданиям с боссом. Свободный мир взаимопонимания. Он ретировался почти со стыдом.

– Какая разница между матерью семейства и содержанкой? – продолжала Гаэль. – Только в том, что у второй прикид круче.

– А любовь? Дети? Создание семьи?

– Ты хочешь сказать: как у наших родителей?

Слово вылетело. С момента, когда она доросла до того, чтобы понять – то есть чтобы бояться, – Гаэль стала воплощением протеста. Сначала против собственной семьи, потом против лицемерной системы, допускающей подобную ложь.

– Давай не будем трогать родителей, – глухо сказал он.

– Но мы о них и говорим! В чем ты меня на самом деле упрекаешь? В том, что я с кем-то сплю без любви? Что я трахаюсь, чтобы выжить? А разве не это делает наша мать всю свою жизнь?

– Нет. Она любит папу.

– Тогда она еще глупее, чем я. По крайней мере, мне платят и меня не бьют.

Он встал и сделал несколько шагов, пригибая голову под низким потолком мансарды. На книжных полках стояли «Одномерный человек» Герберта Маркузе, «Одно роковое желание» Пьера Клоссовски, «Рождение трагедии» Фридриха Ницше… Он читал эти книги в молодости – высший пилотаж. По-своему Гаэль была интеллектуалкой.

– Я презираю мужчин, – прошипела она сквозь свои маленькие зубки. – Но еще больше я презираю женщин.

– Каких именно женщин?

– А зачем далеко ходить? Мэгги, конечно, а еще моих приятельниц и соперниц. Их истории неудачниц, их согласие выступать в роли жертв. Целый век освободительного движения – и все ради чего? Феминистки, Симона де Бовуар, Нэнси Фрейзер – чтобы добиться вот этого? Быть чуть больше осмеянными, чуть больше обманутыми! Единственные, кто в результате оказались освобожденными, – это мужчины. Они остались такими же скотами, только больше не обязаны ни платить, ни соблюдать определенные правила. Им больше не нужно быть джентльменами или дарить хоть какой-нибудь подарок, чтобы потрахаться. Вот оно, равенство полов.

– В каком мире ты живешь, Гаэль? Мы уже не в восемнадцатом веке, женщины сами за себя отвечают и ничего не просят у мужчин!

– Именно это я тебе и говорю. Они все проиграли.

– Правила изменились. Женщины стали независимыми. Они могут осуществить любые свои стремления. Им больше не нужно жить, следуя желанию мужчин.

– Тогда почему они всегда кривятся, если парень не платит по счету? Почему ночные клубы для них бесплатны? Почему замужние женщины начинают учиться танцу у шеста? Возвращаемся к тем же весам: танец живота на одной чаше, бабки – на другой.

– Ты забываешь главное: любовь, чувство.

– Ты действительно ничего не понимаешь. Единственная тюрьма для женщин – это любовь. Они всегда будут жертвами собственной сентиментальности. Целый век борьбы ничего не смог поделать с этой хронической слабостью. Симона де Бовуар, несмотря на свой «второй пол», была самым большим рогоносцем в Сен-Жермен-де-Пре. Ты можешь изменить законы, но никогда не изменишь генетического кода. Ну разве что через миллион лет…

Гаэль тонко чувствовала диалектику, брата всегда в ней это восхищало. Она разглагольствовала в своем роскошном полотенце, но с тем же успехом ее можно было представить в «Мютюалите», в свитерочке и очках с толстыми линзами, где-то в семидесятые годы.

– Мне не кажется, что ты тянешь на образец эмансипированной женщины, – возразил он.

– Я играю в мужскую игру и пользуюсь мужиками, а это одно и то же.

– Да ладно тебе.

– Женщины меня презирают – я шлюха, женщина-предмет, но на самом деле это я контролирую ситуацию. Женщину толкает на рабство не задница, а сердце!

Он достаточно наслушался. Задание было выполнено: опасность устранена, Гаэль снова в форме.

– Ладно, – бросил он, надевая пиджак, – отдыхай. Я пошел.

– Ты ничего не знаешь о жизни! – закричала она, вскакивая. – Мужчины – свиньи! Они способны сунуть тебе член в руку прямо под столом. Заставить облокотиться о раковину и содрать трусики. Запустить руку тебе в задницу в любом темном закоулке!

Эрван побелел. Как настоящий мачо, то есть нечто прямо противоположное тому скотству, которое только что описала Гаэль, он не переносил и мысли, что кто-то дурно обращается с его сестренкой.

Наверно, она прочла это в его глазах:

– Расслабься, я же тебе сказала, у меня все под контролем.

Он направился к двери. Она яростно двинулась за ним:

– В этом моя власть! Для женщины кончать – это все равно что самострел!

Теперь она орала во весь голос, несмотря на открытую дверь. Ярость Гаэль заставила испариться его собственную. Эрван обожал ее и ничего не мог с этим поделать. Ее красота его завораживала. Ее ярость вызывала в нем прилив нежности. К ней вернулась ее природная бледность. Ее голова матрешки, круглая и гладкая, как скульптура Бранкузи. Ее глаза, такие светлые, что напоминали паковый лед в июне, когда он медленно превращается в море…

Он вернулся и сказал самым мягким голосом, на какой только был способен:

– Успокойся, Гаэль. Мы пытаемся оправиться от одной и той же раны, ты и я. Я полицейский, ты девушка из эскорта. Я прячу свою жестокость под личиной закона, ты философствуешь, чтобы оправдаться, но истина проста: никто не в силах изменить наше детство.

Она хотела ответить, но он ее опередил:

– В сорок два года у меня за спиной десять лет общения с психоаналитиками, две язвы, я постоянно хожу к остеопатам и надеваю на ночь специальный аппарат, чтобы не скрипеть зубами. А ты в свои двадцать девять всегда спишь со светом.

– Откуда ты знаешь?

Слезы катились по ее щекам, такие тяжелые и белые, что казались каплями свечного воска.

Он наклонился и поцеловал ее:

– Отдохни. Я завтра позвоню.