Коричневое, черное, красное.

Эрван спал мертвым сном. Наверняка ему что-то снилось, но сознание не сохранило никаких воспоминаний. Прохладный душ на заре – в час молитвы, потом скудный завтрак: черный кофе, резиновый хлеб, миска из нержавейки. Дух семинарии сказывался в каждой детали, вплоть до столовой и меблировки, которая напоминала монастырские столы из затерянного в глуши аббатства.

Сейчас Эрван направлялся в Куртре. Земли под паром чередовались с деревнями с кирпичными домиками. Коричневое, черное, красное.

«Найти просто, – сказал Краус, – езжайте по направлению на старый Куртре. Бегинаж стоит у подножия церкви Сен-Мартен». Добравшись до города и переехав через реку Лис, Эрван заметил колокольню, возвышающуюся над старым центром. Он не знал, в какой момент он пересек языковую границу, но Сен-Мартен звался теперь Синт-Маартенскерк. Вокруг него были одни «straat» и «steenweg». Пока он включал навигатор, случайно наткнулся на ворота, ведущие к бегинкам. «Бегинаж Синт-Элизабет» значилось на главном фасаде.

Деревня была пешеходной: он припарковался у портика и пошел вглубь улочек, вдоль домов, выбеленных известью. На него навалилось ощущение одиночества и тишины, как ледяной сугроб с крыши.

На ходу Эрван подмечал несовместимые детали: белые стены напоминали испанское пуэбло, мостовые – улочки Монмартра, двери из темного дерева с черными на белом номерами, казалось, привезли прямиком из Лондона. И однако, все вместе выглядело очень по-фламандски. Была в этом квартале и основательность, и грубоватость, и что-то ремесленное, полностью соответствующее плоской стране и ее мануфактурному прошлому. Он дошел до площади, где двускатные дома с острыми крышами и зубчатым орнаментом окончательно подтверждали подлинность: самая что ни на есть Фландрия.

Номера вывели его на новую улочку. Было холодно, и он шагал, втянув голову в плечи и подняв воротник. Вокруг никого не было, но казалось, его легко касаются призраки женщин, когда-то живших здесь, – жен крестоносцев в Средневековье, вдов в последующие века, твердых в вере и отрешенности.

В семнадцать часов Эрван нажал кнопку домофона. Дверь открыли, не задавая вопросов, – Краус наверняка предупредил сестру Марселлу. Эрван зашел в вестибюль, заставленный калошами и зонтиками.

– Вы не могли бы снять обувь?

Дрожащий надтреснутый голос: он проник в сказку Перро. Стянул высокие спортивные ботинки, надетые по такому случаю, – как будто собирался на дальнюю прогулку – и заметил войлочные тапочки и мягкие туфли, к которым не осмелился прикоснуться. Пошел дальше в носках и оказался в зале прошлого века: черно-белый кафель, высокая изразцовая печка в глубине, этажерки, заставленные медной посудой. Воздух пропитан запахом кофе. Он чувствовал под ногами холод кафеля, а жар от огня вызвал прилив крови к лицу.

Сестра Марселла сидела у очага, спиной к нему. Он пребывал в сказке, но не Перро, а братьев Гримм. «Гензель и Гретель» в доме у ведьмы.

– Хотите кофе?

– Спасибо, с удовольствием.

Когда Марселла повернулась к нему лицом, Эрван не испытал никакого удивления. Она точно сошла с группового портрета миссионеров прошлого века. Платье без рукавов поверх белой тенниски. Остроконечный чепчик, простенькие очки. Энергичное лицо, темное, как дубленая кожа, еще черные брови и белые корни волос под головным убором. Она могла бы послужить иллюстрацией к тезису «Жизнь – это отречение».

– Я хотел бы поговорить с вами об одной очень давней истории, сестра.

– Вы пришли поговорить со мной о Ноно, – сказала она, протягивая ему чашку. – Отец Краус звонил мне.

– Вы помните какие-то подробности того дела?

– Я помню все.