Книга: Фазовый переход. Том 1. «Дебют»
Назад: Глава седьмая
Дальше: Глава девятая

Глава восьмая

Волович почувствовал, что сознание возвращается к нему. Это было странное ощущение. Совсем не то что обычное пробуждение от сна, даже самого крепкого. Там все равно сохраняется некоторая связь с реальностью, пусть и искаженная. А сейчас он буквально выплыл из небытия, ничем не отличавшегося от смерти, как ее обычно описывают. Нихиль, и ничего больше.
И первое, что он ощутил из обычных человеческих чувств, – не стыд, а какую-то совершенно невыносимую досаду, обиду на весь окружающий мир, столь несправедливый к нему – только что посуливший новую прекрасную жизнь, а вместо этого… Вдруг всплыла в памяти фраза-команда из любимого с детства «Швейка»: «Бросьте его в сортир!»
Да, запах был тот самый…
Потом вдруг смутно увидел жесткое и презрительно-ненавидящее лицо Ляхова, цедящего страшные слова. Потому страшные, что раскрывалась в них истинная суть Михаила, и ни одно оспорить было невозможно.
– Что ты дешевка и продажный писака, я с самого начала знал. Но девчонок, которые тебя выходили, кормили-поили – так спокойно, за три копейки, к смерти приговорить… Даже американцу, шпиону-церэушнику твое паскудство выдержать сил не хватило, сдал он тебя, не захотел грех на душу брать. Воры-законники таких, как ты, живьем в землю закапывают, турецкие султаны любили на тонкие колья сажать… Но я тебя убивать не буду. Слишком легко и просто. Я тебя в гости к товарищу Троцкому отправлю…
Волович слушал это, а чувствовал нечто похожее на то, что мог бы испытывать жених, удачно посватавшийся к дочке купца-миллионщика и уже после сговора пойманный будущим тестем при краже нескольких ассигнаций из небрежно оставленного на столе бумажника. Для очередной пьесы Островского сюжет.
Или можно иначе – он очень хорошо понимал в тот момент Шуру Балаганова, вместо уже почти наступившей «красивой жизни» влекомого милиционерами в ДОПР. Не будет у того пятидесяти тысяч рублей, и навсегда закрылись перед ним «врата великих возможностей». А ему, Михаилу Воловичу, почти миллиардеру и почти министру пропаганды Великой России, уготована еще более страшная участь. Хуже, чем пуля в затылок или долгая смерть на тонком, смазанном бараньим жиром колу.
Сразу вслед за этим он вспомнил, как его, публично обгадившегося уже и в буквальном смысле слова, две девушки, те самые, которых он предлагал господину Лютенсу ликвидировать, чтобы завладеть сокровищами столешниковской квартиры и открыть проход в «прекрасный новый мир», волокут, взяв под локти, по длинному коридору. Одна молча, а другая изобретательно матерясь по поводу необходимости таскать через весь дом семипудового засранца, да потом еще и выбрасывать ковры и дорожки, потому как «все-таки протекает».
И, наконец, вместе с магниевой вспышкой солнца, непонятно откуда возникшего в полутемном тупике коридора, Волович осознал полностью и окружавший его мир, и себя в нем. Такого, как есть, лежащего лицом вниз на грязной, поросшей короткой жесткой травой земле, со штанами, полными густой липкой массы, остывшей и отвратительным компрессом облепившей нежную кожу от поясницы и до колен.
В тот момент, когда с ним случилось это, немалого объема кишечник был полон, что называется, под завязку. Вот «завязка» и не выдержала. Вдобавок спереди штаны тоже были мокрыми сверху донизу, хоть выжимай. И амбре вокруг распространялось прямо непереносимое вопреки известной поговорке, что свое не воняет.
Очевидно, когда приключается «медвежья болезнь», все отвечающие за аромат индолы и скатолы резко повышают свою концентрацию. Так и пот от смертельного страха сильно отличается запахом от того, что выступает у партнеров в процессе акта любви.
Все окончательно осознав и отрефлектировав, скрипя зубами и подвывая одновременно от злобы, стыда и ненависти, он встал на четвереньки. В штанах бултыхнулось, и от приступа отвращения его вдобавок вырвало. Раз, другой, третий, до горькой желчи.
Отдышавшись, Михаил увидел в нескольких шагах, под невысоким обрывом прозрачную речку с довольно быстрым течением. На другом, пологом песчаном берегу метрах в десяти от воды начинались кусты вроде бы орешника, переходящие в довольно густой смешанный лес. И тишина, только посвистывают в кронах невидимые птицы.
Не думая о том, что на дне могут быть коряги или иные опасные предметы (да и откуда им тут взяться?), Волович дополз до кромки обрыва, стянул с себя френч, видимо – инстинктивно, и всей тушей обрушился в воду. Речка оказалась очень холодной, несмотря на небольшую, метра полтора, глубину. Журналист от неожиданности пронзительно вскрикнул, но деваться было некуда. Стоя по грудь в воде, он стянул с себя туфли, штаны и то, что под ними. Опять судорожно сократился пищевод, хотя желудок был уже пуст, и он едва не отпустил свой изгаженный туалет в свободное плавание.
Долго отмывался, от пояса и до щиколоток, потом с песком стирал штаны, трусы, носки. И совсем ни о чем при этом не думал, вот совершенно, воспринимал мир конкретно, как какой-нибудь муравей, в пределах текущих секунд и данной точки пространства.
Только через полчаса или даже больше Волович начал включаться в новую реальность. Выстиранное барахло, только утром бывшее элегантным, с помощью неземных технологий изготовленным костюмом, а теперь потерявшее весь товарный вид, сушилось, распяленное на ветках колючего куста. Михаил сидел голым задом на сложенной в несколько раз рубашке и грустно рассматривал превратившуюся в мокрый осклизлый комок пачку сигарет и бесполезную теперь зажигалку.
«Вот идиот, не догадался вытащить, когда пиджак снимал», – подумал он, и вот тут его разом, словно за обнаженный электропровод схватился, скрутило дикое отчаяние. Наконец, повторно и теперь уже на трезвую голову, он осознал, ЧТО на самом деле произошло. С фотографической точностью вспомнил минуты, предшествующие его появлению здесь, самые последние слова Герты. Они с Людмилой подтащили его, впавшего в полную прострацию, к засветившейся в полутемной мастерской сиреневой рамке, за которой ярко сияла небесная голубизна.
– Ну, счастливого пути, засранец, – будто бы даже с участием произнесла валькирия, и вдруг он ощутил сильный, совсем не женский удар (аж позвоночник хрустнул) между лопатками, от которого головой вперед полетел в очерченный рамкой проем. – Удачи в новой жизни, да укоротит аллах твои дни…
Вот же стерва, жаль, что не вышло Лютенса на нее натравить. Таких не просто убивать надо, таких, чтоб неповадно было, банде оголодавших в лесах моджахедов отдать на потеху…
Но мысль об изощренной мести мелькнула и ушла, вытесненная заботой о собственной судьбе. Что там приказал своим сучкам Ляхов – «выбросить на окраину Москвы, в двадцать седьмой год… В гости к Троцкому… Рабселькором… У нас не только императорская Россия и «другая Америка», у нас и еще параллели имеются…»
Да что же это такое, на самом деле? Кто они такие, откуда все это узнали? Квартиру заимели «нехорошую», почище, чем у Булгакова, проходы разыскали в миры разные… Ну что он за идиот, в самом деле?! – Волович сжал голову руками и снова завыл, раскачиваясь, как хасид на молитве. Все ведь у него было! Даже когда переворот не удался, сумел отмазаться, в доверие, можно сказать, вошел, должность предложили. В самой середине тайн всяческих оказался. Денег вокруг немерено, если они даже не в сейфах, в обычных секретерах кубометрами лежали! Потерпел бы чуток, своим по-настоящему стал, законное право на переходы в иные миры получил…
Они все, и Ляхов, и девки его – быдло ведь тупое, доверчивое. Стоило покрутиться рядом с ними, поулыбаться, слова нужные произнести, ошибки кое-какие признать – вот и приняли за своего, министром пообещали назначить… Где им еще по-настоящему талантливых, креативных людей взять?
«Да нет, не так все!» – Волович вскинул голову, опять заскрипел зубами, он умел это делать так (часто непроизвольно), что еще в студенческой компании особо нервные товарищи, кто посильнее его был, по шее давали. Уж больно громкий и противный звук получался, будто гвоздем по стеклу.
Он вовремя подслушал, что на самом деле Ляхов все про него понял и подруге своей рассказал, мол, мерзавец и подонок Миша Волович, сука, каких мало, предатель урожденный. Использовать таких можно и нужно, по обстоятельствам, но относиться – как к гондону после употребления… Так и сказал, а Людмила, которой Михаил бы, позволь она, колени целовал, и выше все, хихикала при этих словах… И про фотокарточку Ляхов угадал (не мог же знать), что покопался Волович в ящиках письменного стола и нашел там конверт с фотографиями, на которых все их валькирии в разных видах были изображены, в том числе и совсем «ню».
Те самые фотографии, что делались в «оперативных целях» Майей по поручению Ларисы вскоре после прибытия валькирий на Землю и что Секонд передал Фесту, когда тот выбирал себе напарницу-связную. На одной из них Вяземская сидела на мраморном диване у бассейна в «термах баронессы Эймонт» совсем голенькая, в позе андерсеновской русалочки на набережной Копенгагена.
Эту фотографию Волович, впав в вожделение, и украл, в расчете, что едва ли Ляхов просматривает свою коллекцию регулярно, да и пропажу одного снимка из полусотни психологически проще списать на что угодно другое, нежели похищение именно Воловичем за недолгое пребывание в квартире.
Да, угадал Фест. Оч-чень сильные чувства вызывала у Воловича девица, и рассматривал он ее фото почти каждую ночь, теша себя эротическими фантазиями. А если бы сейчас она попала ему в руки…
Но и эти мысли, на короткое время отвлекшие от ужаса текущего момента, тем же ужасом и были смыты. Что толку мечтать о мести подлым девкам, если не представляешь, что с тобой самим тут сделают? Как бы не то же самое, хоть и в переносном смысле. А бросят в тюрьму, как шпиона, может случиться, что и в прямом. И о нравах троцкистских прихвостней и тогдашних тюрем он из литературы представление имел. Тем более из «мемориаловской» литературы, имевшей обычай многократно действительно творившиеся в советской России ужасы преувеличивать. Мало им реально расстрелянного миллиона (а кто разбирался, сколько из них – за дело?), обязательно нужно сообщить, что двадцать, еще лучше – сорок!
Ну ничего, скоро Волович сам сможет убедиться, что там в тех книжках правда, а что за хорошее вознаграждение придумано. Тем более реальность все же параллельная, вместо Сталина – Троцкий и, как верно заметил Фест, – «все свои». Глядишь, и удастся как-нибудь договориться. Не дурак ведь Миша Волович, журналист от бога, и образование получше, чем у здешних «товарищей», пусть даже и Ильф среди них, и Петров, и Олеша с Катаевым, и Булгаков… Он про них все знает, они про него – ничего. Значит, фора есть. И профессиональная подготовка, плюс опыт целого века, очень непростого…
Главное, чтобы на уездном каком-нибудь уровне сразу в концлагерь не законопатили или к стенке не поставили. Да нет, не должны. Вид у него не тот. Любой, самый мелкий гэпэушный начальник заинтересуется, что это за фрукт ему попался. И «наверх» доложит. А с теми, кто «наверху», он сумеет на нужном языке пообщаться.
Не то чтобы Михаил так уж повеселел, но врожденная приспособляемость сама собой включилась. Хоть на половину или даже на четвертушку, но он принадлежал к «избранному народу», а тому опыта выживания не занимать. Только в последнюю войну многим не повезло. Ну, здешние большевики все же «интернационалисты», в самом конкретном смысле этого слова, а не немцы и не поляки.
Весь его организм изо всех сил перенастраивался на иную, научно выражаясь, парадигму: временно забыть обо всем, от низменно-желудочного до возвышенно-идеального (как Михаил вообще это «идеальное» понимал) ради единственной цели – выжить любой ценой. Не реагируя на возможные в будущем «тяготы и лишения», очередные сделки с совестью (кое-какие рудименты этой эфемериды сохранялись даже у него), заранее согласившись с необходимым и достаточным условием – «не останавливаться ни перед какими преступлениями, унижениями, лицедейством».
Прежде всего выжить, а там, мало-помалу, зависимо от обстоятельств, вернуться к привычному уровню потребления, а то превысить оный – бывали и такие случаи. Волович об этом хорошо знал по долгу профессии и врожденной любознательности. Те же самые «ленинские наркомы» («самое образованное в мире правительство», как писали в учебниках по истории партии, внаглую игнорируя тот факт, что там больше половины персонажей не имели за спиной даже полного курса гимназии), наголодавшись в ссылках и эмиграциях, попав на свои посты, первым делом приняли закон о собственном вещевом и продовольственном снабжении.
По десять золотых рублей в день только на прокорм, в раздираемой гражданской войной стране, где на советизированных территориях полфунта сорного хлеба и половинка ржавой селедки считались «усиленным пайком». А товарищ Лариса Рейснер, комиссарша из «Оптимистической трагедии», генеральская дочь и любовница красного комфлота Раскольникова, бывшего гардемарина, ванны из шампанского принимала. В кремлевской столовой черная икра и балыки подавались на столы пудами, особняки членов царской фамилии, богатейших купцов и промышленников, «деятелей культуры и искусства» вроде Кшесинской расхватали в личную собственность, «для улучшений условий быта», как горячие пирожки с ливером на Хитровке, описанной Гиляровским.
Приводится в дневниках Константина Симонова такой случай из жизни «в разные дни войны». При Союзе писателей имелась очень хорошая парикмахерская, где трудился признанный мастер своего дела с дореволюционным стажем. Как-то собралась там небольшая очередь из уезжающих на фронт и вернувшихся с фронта корреспондентов. Разговоры велись, естественно, о том, кто где был, что видел и вообще исключительно на военные темы вплоть до стратегических. Тут парикмахер и спрашивает: «А как вы думаете, товарищи командиры, что на этой войне самое важное?» Ответы посыпались самые разные: артиллерия, танки, авиация, боевой дух народа, гений товарища Сталина…
Мастер слушал, слушал, а потом и сказал, назидательно подняв палец: «Нет, товарищи. На этой войне главное – выжить!»
Много позже Константин Михайлович даже отразил этот эпизод в стихах: «Что самое главное – выжить на этой великой войне, // той шутки бесстыжей не выжечь, как видно, из памяти мне. // Кто жил с ней и выжил, не буду за давностью лет называть… // Но шутки самой не забуду, не стоит ее забывать».
Последнего стихотворения Волович, конечно, не слышал и не читал. Когда он начал входить в сознательный возраст, Симонова, как и многих других, либеральная критика причислила практически к «врагам народа», в полном соответствии со словами Достоевского о том, что «либеральный террор хуже жандармского». Когда пришло их время, они просто поменяли имена в проскрипционных списках и начали преследовать инакомыслящих с гораздо большим азартом, чем агитпроп ЦК КПСС. Те функционеры делали порученное дело спустя рукава и часто – без всякого удовольствия. А наставники юного Миши, и вслед за ними вскоре и он сам, предались борьбе с «наследниками Сталина» с азартом и целеустремленностью хомейнистских «стражей исламской революции».
Но о Симонове как человеке и писателе Волович знал достаточно, чтобы испытывать к нему не только злобу, но и зависть пополам с некоторым почтением. Все ж таки человек и две войны от звонка до звонка прошел, проявляя достойную мужчины храбрость, и шесть Сталинских премий имел (единственный из литераторов!), которые, как ни крути, зря не давались, а вдобавок несли с собой немыслимое, по сравнению с основной массой населения, благополучие. Пожалуй, тогдашние лауреаты жили даже получше нынешних московских «креаклов», именно по «разнице потенциалов» и самоощущениям. Многокомнатная квартира в центре Москвы, дачи в Переделкине и Гульрипше, личный автомобиль, длительные загранпоездки с хорошими валютными командировочными, ежедневные почти посиделки в «Дубовом зале» ресторана Союза писателей или в «Арагви»…
Все это на фоне прочего люда, жившего в перенаселенных коммуналках, что Высоцкий воспел, давившихся в трамваях, считавших копейки на ливерную колбасу в магазине и «макароны по-флотски» в заводской столовой – куда круче, чем ставшие вдруг доступными Воловичу и его компании сибаритские утехи в каком-нибудь «Жан-Жаке». «Дешевка все это, милый Амвросий!» – как писал Михаил Афанасьевич Булгаков.
Ну, пусть не удалось ощутить себя истинным хозяином жизни (помешали в последний момент такие сволочи, как Ляхов и его шлюхи) там – попробуем здесь! Рабселькором меня захотели сделать – а вот хрен вам! Волович еще всех вас продаст, купит и снова продаст, но уже дороже. Он подумал именно так, не задумываясь, чьи слова повторяет.

 

На теплом ветерке и штаны, и прочее наконец достаточно высохли, только туфли никак не желали. Пришлось надевать как есть. Зато не скукожатся и не потеряют форму, даже наоборот.
Он снова ощупал карманы, одновременно озираясь по сторонам. Интересно, действительно поблизости Москва, или забросили его черт знает куда, в такое место, откуда хоть три года скачи, никуда не доскачешь. Тогда – «таки плохо», как говорил один одесский извозчик из дореволюционного еще анекдота.
В карманах ничего по-настоящему полезного не обнаружилось. Никчемная без сигарет зажигалка. Правда – настоящая «Зипо», недавно заправленная. Костер развести или поджечь что может пригодиться. Бумажник во внутреннем кармане с паспортом, водительскими правами, дюжиной кредитных и дисконтных карт. Умеренная сумма денег в российских рублях и нормальных американских долларах. Та самая роковая двадцатка из параллельных САСШ. Перочинный ножик, который он всегда носил с собой из-за наличия в нем маникюрных ножничек и пилочки. Расческа. И все. Да, еще золотые «Филип Патек» на золотом же браслете. Механические. Это, если суметь продать, – по здешним временам огромные деньги.
«Беретту» он выложил из кармана, когда вернулся домой с очередной прогулки. Да, может, и к лучшему. Фляжку для виски тоже оставил у себя в комнате. Собирался наполнить, да не успел. А жаль. Сейчас бы пара хороших глотков не помешала.
Так где он, все же? Непонятно. В «нормальное время» Москва обозначала себя бурым куполом смога днем и световым – ночью. Да и автострад, просто дорог, забитых автомобилями, вокруг было полно, и самолеты мелькали в небе, обозначая направление на любой из аэропортов.
А здесь – тишина, словно на краю света, за Уралом где-нибудь. Хотя вон там, вдалеке, виднеется что-то похожее на насыпь примитивной дороги. Как они здесь назывались – грейдеры, что ли? По таким дорогам Бендер совершал свой автопробег. И годы почти те же – в «Золотом теленке», кажется, тридцатый, здесь, как распорядился Ляхов, – двадцать седьмой. Почему, кстати? Не по ассоциации же со «Стульями»?
Волович в очередной раз тяжело вздохнул, словно прощаясь с прежней жизнью. А, хрен с ними со всеми! Голова на плечах уцелела – остальное приложится. И эти самые доллары – могут пригодиться, если сразу в тюрьму не законопатят. Он снял туфлю с левой ноги и спрятал в несколько раз сложенную купюру под стельку. Если очень тщательно станут обыскивать, с распарыванием швов и отвинчиванием каблуков – найдут, конечно, а при беглом досмотре – вряд ли.
Он обвел глазами окрестности и увидел над насыпью, слева, примерно в километре, отчетливый пыльный шлейф. Судя по скорости перемещения – автомобиль. Самые лихие тройки куда медленнее ездили, это только на картинах студии Грекова тачанки несутся с немыслимой скоростью, аж от земли отрываются. Бывало, наверное, и такое, но спринтерски, на дистанцию полуверсты или чуть больше. Лошадь – существо не слишком выносливое, ей силы на короткий рывок нужны, чтоб от прыжка подстерегающего хищника спастись, а в остальном степные скакуны шагом или неспешной рысцой миллионы лет предпочитали по пастбищам перемещаться.
А что за автомобиль? Кто на нем едет и, главное, куда? Если в Москву, так, может, подбросят? Правда, расплатиться ему нечем, не российскими же пятисотками и тысячами? Зажигалкой или ножиком можно, да жалко. Лишиться последнего, а тебя вдобавок в ближайшее отделение ГПУ привезут…
Волович замер в сомнении. Спрятаться под обрывом берега? А зачем? Дальше-то что? Он верно понимал, что легализоваться здесь, в эпоху НЭПа, судя по словам Ляхова, чекистского террора, да еще и троцкизма, ему не удастся. Способностями Остапа Ибрагимовича он не обладал, да и знания об особенностях данного времени, бытовой обстановке, манере держаться и говорить исчерпывались почерпнутым в книгах упомянутых уже Ильфа с Петровым, Зощенко и Булгакова. Ничего серьезнее (в смысле практической пользы) читать не доводилось. И выдать себя за местного – шансов никаких. Лучше уж самому сдаться, грамотно и с расчетом, нежели быть арестованным как подозрительный бродяга. На шпиона он явно не тянет, но если райотделом ГПУ план именно по этой категории недовыполнен, сойдет и такой. Без суда и следствия. А выбирать все равно не из чего.
На самом деле представления о тех далеких годах у «демократического журналиста» были вполне банальные. В духе и на уровне «Детей Арбата» и рассказов Шаламова: «Половина страны сидит, половина сторожит». Интересно бы спросить автора этой чеканной формулы, кто в таком раскладе служил в армии, работал на заводах и в тех же колхозах, сидел не в зонах, а в очень неплохих ресторанах вроде булгаковского «Грибоедова», обслуживал «сидельцев», наполнял хоть какими-то товарами пресловутые «Торгсины» и в них отоваривался, писал книги, ставил спектакли и сочинял симфонии. Ну и так далее…
Михаил притопнул ногой, проверяя, плотно ли стала на место стелька, скрывающая его единственное сокровище, и трусцой побежал в сторону дороги, подбирая на бегу первые слова, с которыми обратится к аборигенам. Если, конечно, машина вообще остановится. И что будет потом? Какой из сюжетных вариантов: «Янки при дворе короля Артура»? «Попытка к бегству»? «Трудно быть богом» или «Эдем» лемовский?
Добежал до кювета на краю действительно покрытого хорошо укатанным гравием, но узкого, едва двум машинам разъехаться, шоссе, остановился, одернул припахивающий, несмотря на стирку, отнюдь не «Шанелью» пожеванный костюм и стал ждать. Встречи с судьбой, литературно выражаясь. С Мойрами, если угодно.

 

Машина сильно походила на «Антилопу Гну» из фильма, но все же была посолиднее и поновее, матово-черного цвета, с двумя запасными колесами в нишах передних крыльев. Решетка радиатора у нее была хромированная, большущие каплевидные фары – тоже. Колеса с множеством блестящих спиц. «Не додумались еще сплошные диски штамповать», – мельком удивился Волович. Или – специально так сделано, для форсу. Что-то по здешним временам крутое, как бы не аналог позднейших «меринов» и «лексусов». В ней ехали трое – «шофер» в кожаной куртке, такой же фуражке-восьмиклинке со сдвинутыми на околыш противопыльными очками, именовавшимися «консервами» (отнюдь не в честь «Кильки в томате», а от латинского слова «охраняю»), и пассажиры, просторно разместившиеся на кожаном заднем сиденье. Один в штатском светло-сером плаще и нахлобученной на уши ворсистой кепке, другой в военной форме.
В тогдашних знаках различия Волович совсем не разбирался, но фуражка с малиновым околышем и васильковым верхом разу напомнила что-то виденное в фильмах, разоблачавших «эпоху большого террора». То самое ОГПУ? Или ГУГБ, черт его знает. Все как в русской поговорке: «Про серого речь, а серый навстречь». Да и кому тут разъезжать по бескрайним полям и лесам, «вдали от шума городского»? Не юным же нэпманским сынкам с подходящими по статусу подружками? Только начальству, партийному или чекистскому.
Автомобиль плавно остановился в пяти шагах от Воловича. Тот, что в форме, сделал повелительно-подзывающий жест рукой. Михаил подошел, стараясь держаться как можно более уверенно.
Военный (или чекист), у которого на таких же васильковых, как и тулья фуражки, петлицах помещались три рубиновых прямоугольника, с минуту держал паузу, будто ждал, что встреченный у дороги человек заговорит первым. Штатский в кепке начал закуривать, чиркая и одну за одной отбрасывая шипящие, но не вспыхивающие спички.
Волович выхватил из кармана «Зипо», щелкнул крышкой, поднес к папиросе высокий язычок пламени.
Человек затянулся, благодарственно кивнул.
– Не угостите ли? – как бы на равных спросил Михаил. Мол, я тебе одолжил, теперь ты…
Штатский протянул раскрытый портсигар. Волович взял толстую, явно дорогую папиросу (еще бы, станут пассажиры такой машины дрянь курить). Чекист (или военный) дождался, пока он тоже прикурит, потом движением пальцев показал, что зажигалку следует подать ему. Михаил подчинился.
И все это – без слов. Даже интересно.
Военный с тремя неизвестно что означающими геометрическими фигурами (странным для мужчины образом Волович милитаристской атрибутикой не интересовался. Современные ему знаки различия российской армии знал, и только) повертел зажигалку в пальцах, рассмотрел накладную эмблему «US NAVI», ничего ему, очевидно, не сказавшую, откинул крышку, понюхал фитиль, пожал плечами, закрыл и протянул Михаилу.
– У нас такие на Путиловском еще в Гражданскую делали. Только из латуни. Ну, что скажешь?
Волович жадно досасывал папиросу. Голова сразу закружилась, зато кулак, сжимавший сердце, вроде чуть ослабил хватку.
– Что скажу? Спасибо, если до Москвы довезете…
Это он пошел ва-банк. А если никакой Москвы на тысячу верст нет поблизости? Или она просто в другой стороне, и эти «из» едут, а не «в».
– Можем и довезти, места хватит, – радушно кивнул военный. И даже замок дверцы отщелкнул, повернув ручку. – Только на вопросик сначала ответьте – кем, собственно, будете и что вас сюда занесло?
Михаил чуть было не ответил, как привык в таких случаях: «Кем буду, только господь бог знает, а пока такой-то», но воздержался. Незачем обострять. В рассуждении ближайшего будущего.
– Да так, – неопределенно пожал он плечами. – Репортером недавно работал. Да вот заплутался по жизни, не пойму даже, куда и как попал…
– Пили сильно? – спросил штатский, слегка улыбнулся. – Дело знакомое. Запой на две недели, очнулся хрен знает где, чуть ли в не Усть-Сысольске, и карманы пустые и ничего не помнишь. Так?
– Зажигалка вон сохранилась, – сказал военный. – И клифт совсем новый, пусть и пожмаканный до невозможности. В речку падал, в стогах ночевал?
– Всяко случалось, – не стал вдаваться в подробности Волович.
– Бывает, – сочувственно кивнул штатский. – Итак – имя свое хоть помните? И где работаете? Репортером…
Черт, ну и вопрос.
– Волович фамилия. Михаил… Иосифович. В «Актуальной газете», заведующий отделом…
– В «Актуальной», значит. Это где ж такая издается? В Берлине? Вместе с «Накануне»? Или в Югороссии где? В РСФСР точно нету. Даже подпольных… – военный пристально посмотрел Михаилу в глаза. – Настолько плохо с головой? Шел в комнату, попал в другую. За полторы тысячи верст. Тоже не выходит. Пешком в таких башмачках не пройти, а на поезд без документов не сажают. Да и должны быть у шпионов документы, самые надежные. Хоть в «международный» билет покупай…
– Нет, – как можно тверже ответил Волович. – Тут совсем другое. Мне нужно срочно попасть на прием к по-настоящему ответственному лицу из ОГПУ или ЦэКа партии… Имею крайне важную и секретную информацию…
– Вот как? Может быть, вам прямо к товарищу Менжинскому надо? Или сразу к самому Троцкому?
– Это было бы лучше всего, – без смущения заявил Михаил, смутно помнивший, что Менжинский, кажется, сменил Дзержинского после его скоропостижной смерти. – Но, я понимаю, трудно сразу устроить. Поэтому согласен на встречу с любым человеком, имеющим право принимать самостоятельные решения и напрямую докладывать «наверх». Иначе крайне важная информация просто завязнет в бюрократических каналах.
– Грамотно выражаетесь, – похвалил штатский. – Видно, что образованный человек. И не с похмелья, прошу меня извинить. Как вы думаете – начальник отделения секретно-политического отдела центрального аппарата вас устроит? Сумеет разобраться в сути вашего дела?
Спрошено было без всякой иронии, явно заинтересованно. И сам штатский, и его напарник военный выглядели людьми серьезными и неглупыми. Явно приличнее тех чекистов, что он рисовал в своем воображении всю сознательную жизнь. Шаламов, Солженицын, Конквест о таких не писали.
– Сумеет или нет – это я угадать не могу, но если выслушает с вниманием и не станет сразу «Скорую психиатрическую помощь» вызывать – уже полдела.
Волович вдруг почувствовал себя на удивление спокойно. Совсем не по обстоятельствам. Видимо, от отчетливо проявившегося ощущения, что его здесь ни убивать, ни пытать не собираются, а, наоборот, возможны всякие благоприятные повороты сюжета. Случайно встреченные люди, оказавшиеся именно теми, кто ему был нужен, вполне их человеческий и даже человечный облик, культурная речь… Слишком все это одно к одному, чтобы быть простым совпадением.
Не захотел брести пешком неизвестно куда – вот тебе тут же автомобиль. Упомянул про «ответственных людей» – случайно мимо проезжающие ими и оказались… Интересно как-то все складывается. Тут бы насторожиться? А смысл? С чего бы дальше должно быть хуже? Он перед нынешними властями ни в чем не повинен, а полезен может быть очень даже.
– Что я вам, гадалка? Я привык строгими фактами оперировать, в нашем деле без этого нельзя. И пустых обещаний раздавать не привык. Если б у вас гангрена на ноге оказалась – просто обязан был вас в больничку отправить, пусть и тюремную. То же и с душевными заболеваниями. Гангрена только самому больному опасна, а псих в нужной кондиции кучу людей заразить, а то и перебить может. Я понятно выразился? – завершил свою длинную, философическую, не лишенную литературной образности тираду чекист. – Так что садитесь в машину. Я на переднее пересяду, а вы вот сюда, – указал он на свое место, рядом со штатским. – Кочура моя фамилия, Иван Стефанович. Про должность уже знаете. А это Соболевский Эдуард Сергеевич, тоже наш сотрудник, только из другого отдела…
Машина тронулась, Соболевский снова протянул Воловичу портсигар, и тот опять взял папиросу, поблагодарив кивком и улыбкой. Курить хотелось страшно, кажется, одну от одной бы прикуривал, как дежурный сантехник у них в редакции. Выпить бы еще! Он почему-то подозревал, что у вежливых товарищей нашлось бы, только Михаил постеснялся, что ему, в общем, было несвойственно. Просто раньше он всегда ставил себя заведомо выше собеседника, любого, а сейчас требовалось принять позу покорности. Вот доберутся до места, тогда можно будет спросить, в медицинских целях. Стресс, мол, совсем задавил…
– Может, сразу и начнете излагать? – предложил Соболевский, когда автомобиль набрал крейсерскую скорость около сорока километров в час и катился по грейдеру плавно, будто по новому асфальту на Тверской. Не зря предки на свои машины листовые эллиптические рессоры ставили, вместо амортизаторов, по здешним дорогам – самое то.
– Без протокола, – добавил через плечо Кочура. – Сразу обрисуется, чей вы клиент, наш или… – он неопределенно повертел над плечом правой рукой. – А может, вы пару глоточков принять согласитесь? Легче разговор пойдет…
И достал из «перчаточного ящика», бардачком в народе именуемого, фляжку. Не какую-нибудь посеребренную, шагреневой кожей обтянутую, с инкрустациями и спецпробочкой-дозатором, а самую простую, армейскую, в сером шинельном чехле.
– Не побрезгуйте, коньячок армянский, пять звездочек, просто в стекле с собой возить неудобно, в дороге всякое бывает.
«Не отравят? – опасливо подумал Волович, – или химией какой угостят…» – и тут же вспомнил, что в двадцатые годы фармакохимия вроде до современных высот еще не поднялась. Да и сами хозяева выпьют, наверное.
– Чего же нет? Я после вас. Гостю первому невежливо…
Соболевский слева понимающе фыркнул, Кочура ничего не сказал, свинтил пробку и приложился как следует. Через плечо протянул Воловичу. Тот теперь чиниться не стал, тренированно заглотнул сразу грамм полтораста, а то вдруг больше не предложат, благо через металл и чехол падение уровня напитка в посудине не видно.
Эдуард Сергеевич (из дворян, наверное, подумал Волович, имя-отчество такие, непролетарские) пить отказался. Не объясняя, просто сделал отстраняющий жест. Возвращая емкость Кочуре, Михаил словчился еще глотнуть. В желудке сразу запекло, а вкуса он, собственно, и не почувствовал. Зато голова поплыла должным образом. И настроение подскочило сразу делений на десять. Живем пока, а жизнь тут может оказаться еще поинтереснее, чем дома!
– Так мы ждем, Михаил Иосифович, – напомнил Соболевский.
Коньяк оказался более чем хорош и после всего пережитого ударил в голову не хуже тетратиопентала или чего-то подобного. В смысле воздействия на речевые центры. Голова пока оставалась почти ясной, но язык распустился…
Впрочем, разговорчивость, сопряженная с некоторой развязностью, вроде как у Хлестакова, в минус человеку засчитывалась достаточно редко. Это Волович знал профессионально. Разве только претендент на серьезную должность в банковской сфере или там в административных структурах должен уметь демонстрировать сдержанность и, как говорится совсем в других кругах, «фильтровать базар». Поэтому он, не стесняясь многословия, начал излагать свою историю, должным образом препарированную и переформатированную. Он сразу признал, что попал в этот мир из будущего, причем параллельного (кратко обрисовав при этом теорию пространственно-временных континуумов, как представлял ее из популярных изданий).
Тут же пояснил, что о событиях вековой примерно, судя по автомобилю и употребляемой терминологии, давности представление имеет самое общее, школьный курс истории порядочно подзабыл, а специально послереволюционной эпохой не интересовался, поскольку все его интересы лежат во второй половине девятнадцатого века, да и то в основном в области литературы и прочих искусств.
Не стал упоминать о случившейся «дома» попытке государственного переворота, вообще постарался обойти тему государственного устройства страны, из которой сюда попал. Сказал только, что мировой революции до сих пор не случилось и коммунизма тоже. Живем, одним словом, в условиях «конвергентного общества», где сочетаются элементы капитализма, социализма и иных формаций, научного обозначения не имеющих.
На это Соболевский со вздохом сказал, что ни к чему иному нынешняя половинчатая политика партии и не может привести, со всеми ее заигрываниями с частным капиталом и мелкособственническими инстинктами, махровыми цветами расцветшими при так называемом НЭПе. А также и с примиренчеством в отношении полумонархической, полудемократической Югороссии.
О том, что здесь такое запутанное внешне-и внутриполитическое положение, Волович не знал. Он слышал только, да и то больше между делом, без точной деталировки, о параллельной Российской империи, откуда появлялись валькирии и кое-какие другие люди, но в подробности не вникал. Довлела дневи злоба его, то есть хватало повседневных забот, если перевести со старославянского. В самый последний момент заинтересовался возможностью сбежать вместе с Лютенсом на «ту» Землю, но – не сложилось.
А о том, что есть еще и другая реальность, такая вот, с троцкистской РСФСР, какой-то Югороссией и Новой Экономической Политикой (накрепко связанной в его сознании с именами Ленина и Сталина), Михаил даже и не подозревал. Узнал в последние секунды своего пребывания в прежней жизни, да вот сейчас услышал от сотрудника карательной организации со знакомым названием.
Но собеседников Воловича гораздо больше заинтересовали не причины и поводы его попадания в их мир, а сам механизм процесса.
– Что, вот так просто можно взять и перейти на восемьдесят лет назад? – спросил Кочура, без большого, впрочем, удивления. Как о вещи, ему ранее неизвестной, но находящейся вполне в пределах технических и, так сказать, смысловых возможностей.
Это не слишком удивительно, ибо в стране, только что совершившей фазовый переход «из царства необходимости в царство свободы», живущей в условиях стремительного прогресса во всех областях (благодаря в том числе и всяческим новинкам, регулярно поступающим из Новороссии), грань между возможным и невозможным почти что и не ощущалась. Не зря Алексей Толстой начал свою «Аэлиту» с листочка объявления, посредством которого инженер Лось искал себе попутчика для полета на Марс. Первых читателей знаменитой повести сей литературный прием нисколько не удивил, время было такое – «больших ожиданий», как писал Паустовский. Не похожее на более позднее и забюрократизированное.
И песню не так просто придумали: «Мы покоряем пространство и время, мы – молодые хозяева Земли». Профессор Преображенский превращал дворнягу в товарища Шарикова, другой профессор, Богомолец, обещал Сталину вечную жизнь, за что был удостоен звания академика и собственного НИИ. Партийный деятель, писатель и по совместительству врач, Богданов подходил к проблеме бессмертия с другой стороны, возлагая надежды на переливание крови. Циолковский пророчествовал о скором заселении космоса, философ Федоров вообще замахнулся на всеобщее воскрешение умерших. Такое было время…
Поэтому и вопрос был задан вполне практический, без неуместной ажиотации.
– Получается, что можно, – ответил Волович, – раз я здесь перед вами. Только едва ли я смогу объяснить, как это практически делается. Перед вами, как ни смешно звучит, – жертва несчастного случая и человеческой подлости в некотором смысле. Ну, чрезмерной доверчивости и ревности, как у известного Отелло, я допускаю, – слегка подправил оценку Михаил, увидев, как удивленно дернулась бровь чекиста при слове «подлость».
– Видите ли, я хорошо знаком с директором научного института, занимающегося всякими явлениями, либо отрицаемыми, либо недооцениваемыми официальной наукой. Теория параллельных пространств и связей между ними входит в круг их интересов. А я, как журналист, их деятельность от случая к случаю освещал… И вот надо же случиться, у этого господина Ляхова есть красавица невеста, которую он ко мне без всяких оснований приревновал…
Сидевший рядом Соболевский окинул взглядом непрезентабельно одетого и чрезмерно упитанного репортера и не слишком вежливо хмыкнул, как бы соглашаясь с тезисом, что ревность в отношении «красавицы» была явно необоснованной.
Волович захотел обидеться еще и на него, но вовремя сообразил, что сейчас – неуместно. Просто пропустил междометие мимо ушей.
– Да, приревновал, и вместо того, чтобы выяснить все, как принято между воспитанными людьми, заманил меня в свою лабораторию и внезапно столкнул в некую дверь, ведущую, как оказалось, оттуда – сюда… Я свалился прямо в реку…
Соболевский снова, совершенно бесцеремонно и даже демонстративно втянул носом воздух и сказал, что, к сожалению, речки в Подмосковье не всегда отличаются чистотой. Некультурные селяне сваливают в них навоз и вообще всякую дрянь.
Это тоже можно было расценить как оскорбление, но… Не время, не время.
– То есть историческое, по всем признакам, эпохальное, можно сказать, событие так пошло переплетается с фарсом? – спросил Кочура, окончательно развернувшись на своем сиденье и, положив локти на его спинку, почти в упор разглядывая Воловича. Не боясь, что в столь неудобной позе на первом же приличном ухабе может опрокинуться назад и разбить себе голову о рамку ветрового стекла. – Как если бы Колумб в семейной ссоре получил от жены сковородкой по голове, обиделся, решил развеяться морской прогулкой и случайно открыл Америку?
– Знаете, хоть аналогия и хромает, но что-то в ней есть, – согласился Волович. – Несопоставимость причин и следствий…
А в голову его тем временем начало закрадываться подозрение, что не так все просто. В том числе и с чекистами. Ляхов же сказал, издеваясь, что попросит своих знакомых в этой параллели, видных чекистов и сталинских сатрапов, Агранова, Мехлиса и их куратора, какую-то Ларису, заняться судьбой Воловича в этом мире. Что же за должность у этой Ларисы, если она может «курировать» таких увенчанных четырьмя ромбами товарищей, как вышеупомянутые?
Впрочем, он вспомнил, что имя такое в разговорах между Ляховым и его подругами несколько раз упоминалось. Была она, кажется, женой одного из владельцев квартиры на Столешниковом, да и сама занимала какой-то важный пост в иерархии стоящих над Ляховым людей. С некоторыми из них он встречался, с Берестиным, например, с леди Спенсер, еще с кем-то, а эта самая Лариса ни разу не обозначилась, ни официально, ни в частном порядке. Впрочем, какое это имеет значение? Те люди работали в «имперской параллели», она, выходит, в этой. И еще другие есть, тоже со своими кураторами. Прочно пучок реальностей этим «Братством» схвачен, на самом деле полным идиотизмом было вообразить, что он что-то сможет им противопоставить. Нашли бы хоть на краю любого из доступных им «светов», никакой Лютенс и никакая личная охрана не помогли бы…
Хорошо, хоть жизнь оставили и в одиночку не посадили пожизненно. А так даже и необитаемый остров лучше пули в затылок или нескончаемой вони параши в сыром каменном мешке.
Мысль о параше навеял, скорее всего, неистребимый запашок от штанов. В бензине постирать бы, тогда, глядишь, выветрится. Доехать до места и выбросить все немедленно. А что за место и на что менять? Вдруг да на тюремную робу?
Почти ведь наверняка, думал он, эти люди посланы ему навстречу. Какая-то связь между мирами точно существует, иначе очень уж странным выглядит такое «совпадение» – два чекиста (подходящих специальностей, кстати) неизвестно зачем оказались именно там, куда вышвырнули обгадившегося (в обоих смыслах) Воловича. И совсем при встрече с ним не удивились. Ни обыска, ни проверки документов… И реакция на его появление из «параллельного мира» удивительно вялая.
– Но, знаете, вам всем придется поверить, что так оно и обстоит на самом деле, – продолжил Михаил. – Я в ваших разведке и контрразведке мало что понимаю, однако книг много читал, фильмов смотрел, умных и не очень. Азбука жанра – если агента забрасывают куда-то – его снабжают всем необходимым, и прежде всего надежной, способной выдержать доскональную проверку легендой. Разве не так?
– Так, так, – успокоил его Кочура. – Что еще скажете?
– Раз у меня нет ни легенды, ни снаряжения, ни даже самой примитивной информации о реалиях вашей жизни – какой же из меня шпион?
– Почему же обязательно шпион? – удивился Соболевский. – Бывали, знаете, случаи – преступников или просто нарушителей пиратских, скажем, законов сажали в шлюпку без всего и отталкивали от борта в видимости ненаселенных берегов. Выживешь – помучаешься, подохнешь – туда и дорога…
Волович давно чувствовал, что этот интеллигент в штатском настроен по отношению к нему куда негативнее, чем чекист в форме. Того ситуация, скорее, забавляла. Не принимал он ее близко к сердцу. Или – играют оба давно расписанные роли.
– Упускаете еще вариант, – сказал Кочура, – особо тонкий ход. Забрасывают такого, как вы сейчас есть, именно в расчете, что никто вас за шпиона не примет. Повозятся с вами для проформы и отпустят, как безвредного психа…
– Не выходит, – с сожалением и даже некоторым превосходством над не умеющим мыслить изящно чекистом сказал Волович. – Такой объект, – он ткнул пальцем себе в грудь, – из внимания никто не выпустит, на «вольные хлеба» не отправит. Какое же задание я смогу выполнять, если до конца, до моего конца, компетентные органы будут выяснять, что я и откуда. Даже если не шпион, а просто непонятный артефакт – все равно интересно. И дырку эту, через которую я к вам попал, – до пенсии искать станете. Или чтоб туда проникнуть, или чтобы отсюда законопатить надежно, если ксенофобией страдаете…
– Ксено… – это что? – не понял Кочура.
– Я потом объясню, – пообещал Соболевский. – Попросту – когда посторонних не любят…
– Да кто ж их любит? – согласился тот. – Значит, признаете, что поработать с вами придется плотно? – снова обратился Кочура к Воловичу. – А за исходное примем на веру слова, что попали к нам случайно, без злого умысла… Что, конечно, ваше положение облегчает.
– Но не очень, – добавил Соболевский.
– Понятно, – обреченно вздохнул Михаил. – Дайте папиросу. Куда вы меня везете?
Хмель у него из головы выветрился почти совсем.
– И заодно уж – вы меня специально встречали?
Кочура усмехнулся и прищелкнул языком.
– В Москву везем, как и просили. Прямо в самый центр. Кое-какие формальности выполнить надо.
– Куда ж без них? – обреченно вздохнул Волович. – Не очень больно будет?
Соболевский от души расхохотался, Кочура сдержанно усмехнулся.
– Ну и представления у вас. ГПУ – организация правовая и гуманная, в пределах возможного. Тем более вы ведь сами требовали встречи с руководством. Вот и посмотрим, кто сейчас из руководства свободен и с вами встретиться изъявит желание. Ну а там – как сложится…
Назад: Глава седьмая
Дальше: Глава девятая