Глава 38

Читатель, я вышла за него замуж. Церемония была самой скромной: в церкви были только мы с ним, священник и причетник. Когда мы вернулись из церкви, я пошла на кухню, где Мэри стряпала обед, а Джон чистил ножи, и сказала:

— Мэри, сегодня утром мы с мистером Рочестером поженились.

Экономка и ее муж оба принадлежали к тем порядочным флегматичным людям, которым в любое время можно сообщить самую ошеломляющую новость, не опасаясь, что твои уши пронзит визгливое восклицание, а затем оглушит многословный поток оханий и аханий. Мэри, правда, отвернулась от плиты и, правда, уставилась на меня. Правда, ложка, с помощью которой она поливала жиром пару жарящихся кур, минуты три висела в воздухе неподвижно, и ровно такой же срок ножи Джона не прикасались к точильному камню. Однако Мэри, вновь нагнувшись над своими курами, сказала только:

— Вот как, мисс? Подумать только!

Затем она продолжала:

— Я видела, как вы с хозяином уходили, да только не знала, что вы в церковь идете кольцами меняться.

И опять занялась курами. Джон, когда я посмотрела на него, ухмылялся до ушей.

— Я Мэри говорил, что так все и обернется, — сказал он, — я знал, что мистер Эдвард, — (Джон служил у Рочестеров еще в то время, когда его хозяин был младшим сыном, а потому часто называл его по имени, как тогда), — я знал, что мистер Эдвард сделает. И уж времени зря терять не станет. А лучше он и придумать не мог, так мне сдается. Желаю вам счастья, мисс! — И он почтительно мне поклонился.

— Спасибо, Джон. Мистер Рочестер просил меня передать вам с Мэри вот это.

Я вложила ему в руку пятифунтовую банкноту и тут же покинула кухню. Проходя мимо двери этого святилища попозже, я услышала:

— Она ему больше подходит, чем какие ни на есть знатные барышни. — И далее: — Пусть она и не красавица писаная, да носа не задирает и сердцем добрая. А для него краше нее нету, сразу видно.

Я тут же написала в Мур-Хаус и в Кембридж, сообщая о своем браке, и подробно объяснила, почему поступила так. Диана и Мэри от всего сердца меня поздравили, и Диана добавила, что приедет повидать меня сразу же, как кончится наш медовый месяц.

— Лучше ей не откладывать свой визит на такой долгий срок, Джейн, — заметил мистер Рочестер, когда я прочла ему письмо. — А не то она опоздает: ведь наш медовый месяц будет длиться до конца нашей жизни, и его счастье померкнет только над твоей или моей могилой.

Как принял это известие Сент-Джон, я не знаю, на мое письмо он не ответил. Однако через полгода он написал мне, хотя не упомянул ни про мистера Рочестера, ни про мой брак. Письмо его было спокойным и добрым, хотя и очень серьезным. С тех пор он поддерживает со мной постоянную, хотя и довольно редкую переписку: надеется, что я счастлива, и уповает, что я не из тех, кто живет в свете без Бога и помышляет лишь о земном и суетном.

Ты ведь не забыл малютку Адель, читатель? Я — нет. Очень скоро я попросила и получила у мистера Рочестера разрешение навестить ее в пансионе. Она так бурно обрадовалась, увидев меня, что я была растрогана. Выглядела она бледной и худенькой и сказала, что ей тут плохо. Я убедилась, что правила этого пансиона были слишком строги, а курс обучения труден для девочки ее возраста. И тут же забрала ее домой, намереваясь вновь взять на себя обязанности ее гувернантки. Но это оказалось невозможным. Ведь все мои заботы, все мое время теперь требовались другому: они были необходимы моему мужу. Поэтому я подыскала пансион с более мягкими правилами и достаточно близко, чтобы почаще ее навещать, а иногда и брать домой погостить. Я следила, чтобы она никогда ни в чем не нуждалась. К новой школе она вскоре привыкла. Была там очень счастлива и делала большие успехи в учении. Со временем разумное английское воспитание избавило ее от большинства французских недостатков, и, когда она окончила курс, я нашла в ней милую, усердную помощницу — послушную, с добрым характером и с прочными нравственными началами. Своим благодарным вниманием ко мне и моим близким она давно полной мерой отплатила мне за то немногое, что было в моей власти сделать для нее.

Моя повесть приближается к концу. Несколько слов о моей семейной жизни, короткий взгляд на судьбы тех, чьи имена чаще всего встречались на этих страницах, — и мой рассказ будет завершен.

Я замужем уже десять лет. И знаю, что такое жить всецело ради того и с тем, кто тебе дороже всех на свете. Я считаю, что мне даровано высшее счастье, такое, какое невозможно выразить словами, ибо я — жизнь моего мужа, как и он — моя жизнь. Ни одна женщина не была ближе своему спутнику жизни, чем я, более кость от кости, плоть от плоти его. Общество моего Эдварда мне никогда не надоедает, а ему — мое, как не надоедает нам биение наших сердец, и поэтому мы всегда вместе. Быть вместе — это для нас одновременно и свобода одиночества, и радость общения. Мне кажется, мы разговариваем весь день напролет: разговаривать для нас — значит думать вслух, только с большей живостью и удовольствием. Я всецело полагаюсь на него, он всецело верит мне. Мы идеально подходим друг другу по характеру, и это рождает совершеннейшую гармонию.

Первые два года нашего брака мистер Рочестер оставался слепым. Быть может, именно это так нас сблизило, связало такими неразрывными узами! Ведь тогда я была его зрением, как до сих пор остаюсь его рукой. Я в буквальном смысле была (как он часто меня называл) зеницей его ока. Он любовался природой, он читал книги через меня, и я никогда не уставала рисовать словами луг, дерево, город, реку, облако, солнечный луч — все-все, что окружало нас, чтобы звуки производили на его слух то впечатление, какое свет уже не мог подарить его глазам. Никогда я не уставала читать ему, никогда не уставала сопровождать туда, куда он хотел пойти, делать для него то, чего он пожелал бы. И все это было для меня наслаждением, хотя и грустным, но самым глубоким, самым сладостным, — потому что он пользовался моими услугами, не испытывая тягостного стыда или унижения. Он так истинно любил меня, что принимал их охотно. И чувствовал, что я люблю его безгранично, а потому попросить меня о чем-то значило исполнить мое заветнейшее желание.

Как-то утром на исходе этих двух лет, когда я писала письмо под его диктовку, он нагнулся надо мной и спросил:

— Джейн, у тебя на шее какое-то блестящее украшение?

Это была золотая цепочка с часиками, и я ответила утвердительно.

— И на тебе светло-голубое платье?

Да, мое платье было светло-голубым.

И тут он сказал мне, что уже некоторое время ему кажется, будто тьма перед его уцелевшим глазом становится менее плотной, и вот теперь он в этом убедился.

Мы с ним поехали в Лондон. Он прибегнул к помощи именитого окулиста, и в конце концов этот его глаз вновь обрел зрение. Нет, и теперь он видит не очень четко, не может подолгу читать или писать, однако находит дорогу без посторонней помощи, небо для него больше не черная бездна, а земля — не черная пустота. Когда ему на руки положили его первенца, он смог увидеть, что мальчик унаследовал его глаза — такие, какими они были прежде, — черные, большие и сверкающие. В эту минуту он вновь возблагодарил Бога, карающего, но и милосердного.

Итак, мой Эдвард и я счастливы, и наше счастье тем полнее, что те, кого мы особенно любим, тоже счастливы. Диана и Мэри Риверс обе вышли замуж и по очереди раз в год приезжают погостить у нас, а мы гостим у них. Муж Дианы — капитан военного корабля, бравый офицер и отличный человек. Мэри вышла за священника, университетского друга ее брата, вполне заслужившего эту дружбу и по своим дарованиям, и по своим принципам. Капитан Фицджеймс и мистер Уортон любят своих жен и любимы ими.

Сент-Джон покинул Англию ради Индии. Он вступил на избранную им стезю и следует по ней до сих пор. Никогда еще столь мужественный пионер не пролагал дорогу среди диких скал и грозных опасностей. Твердый, верный, преданный, исполненный энергии и света истины, он трудится ради ближних своих, расчищает их тяжкий путь к спасению. Точно исполин, он сокрушает препятствующие им суеверия и кастовые предрассудки. Пусть он суров, пусть требователен, пусть даже все еще честолюбив, но суров он, как воин Великое Сердце, оберегающий вверившихся ему паломников от дьявола Аполлиона. Его требовательность — требовательность апостола, который повторяет слова Христа, призывая: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». Его честолюбие — честолюбие высокой самоотверженной души, взыскующей обрести место в первом ряду спасенных — тех, кто, непорочен, стоит перед престолом Божьим, тех, кто разделит последние великие победы Агнца, тех, кто суть званые, и избранные, и верные.

Сент-Джон не женат и теперь уже не женится никогда. Труд его был по силам ему, а ныне труд этот близок к завершению — его дивное солнце спешит к закату. Его последнее письмо исторгло у меня из глаз человеческие слезы и все же исполнило мое сердце Божественной радости: ему уже мнится заслуженная награда, его нетленный венец. Я знаю, следующее письмо, начертанное рукой мне неизвестной, сообщит, что добрый и верный раб наконец призван был войти в радость господина своего. Так к чему лить слезы? Никакой страх не омрачит последний час Сент-Джона, ум его будет ясен, сердце исполнено мужества, надежда неугасима, вера тверда. Залогом тому его собственные слова.

«Мой Господин, — пишет он, — предупредил меня. Ежедневно Он возвещает все яснее: «Ей, гряду скоро!», и ежечасно все более жаждуще я отзываюсь: «Аминь. Ей, гряди, Господи Иисусе!»»