Глава 37
Господский дом в Ферндине был старинной постройки, не очень большим, без архитектурных ухищрений. Стоял он в глубине леса. Я знала про эту усадьбу. Мистер Рочестер часто ее упоминал, а иногда ездил туда. Купил усадьбу его отец, главным образом из-за прилегавших к ней охотничьих угодий. Дом он с удовольствием сдал бы в аренду, но никто не пожелал его снять из-за того, что места вокруг были глухие и нездоровые. Так Ферндин и стоял необитаемый и необмеблированный, если не считать двух-трех комнат, чтобы в охотничий сезон владельцу было где переночевать.
Вот к этому дому я и подошла, когда наступал вечер, помеченный хмурым небом, холодным ветром, моросящим дождем. Последнюю милю я прошла пешком, отпустив кучера с коляской и вручив ему обещанную двойную плату. Даже на очень близком расстоянии дом оставался невидимым, так тесно его обступили темные деревья угрюмого леса. Чугунные ворота между гранитными столбами подсказали мне, куда идти. Миновав их, я сразу оказалась в глубоком сумраке под сплетающимися ветвями. Среди обомшелых стволов под сплетенными ар ками ветвями извивалась дорога. Я пошла по ней, ожидая вот-вот увидеть дом, но она убегала все дальше, дальше, и нигде никаких признаков обитаемого дома или ухоженного сада.
Я испугалась, что свернула не туда и заблудилась. Вокруг меня теперь смыкались не только лесные сумерки, но еще и вечерние. Я огляделась, не ответвляется ли другая дорога? Но нет! Кругом ничего, кроме густых кустов, колоннады стволов, пышной летней листвы, — нигде ни единого просвета.
Я пошла дальше. Наконец деревья впереди поредели, я увидела жердяную изгородь, а затем и дом, в полумраке почти неотличимый от деревьев, такими влажными и позеленелыми были его обветшалые стены. Войдя через калитку, запертую только на щеколду, я остановилась в огороженном пространстве, окруженном полукольцом леса. Ни клумб, ни грядок — только лужайка, по краю которой вдоль угрюмой стены леса тянулась усыпанная гравием дорожка. Фасад дома завершали две выступающие мансарды; окна были узкие, с частым переплетом. Входная дверь тоже была узкой и лишь на одну ступеньку выше земли. Да, хозяин «Герба Рочестеров» был прав: «совсем глухое место». И тишина — будто в церкви в будний день. Только слышно было, как капли дождя шуршат в лесной листве.
«Неужели тут кто-то живет?» — спросила я себя.
Но кто-то тут жил. Потому что до меня донесся скрип и узкая дверь начала отворяться: кто-то намеревался выйти из дома.
Очень медленно дверь открылась, в сумрак вступила неясная фигура и остановилась на ступеньке. Мужчина без шляпы. Он протянул ладонь, словно проверяя, идет ли дождь. Я узнала его и в полумраке. Это был мой патрон, Эдвард Фэрфакс Рочестер, и никто другой.
Я замерла на месте, затаила дыхание, устремила на него взгляд, чтобы рассмотреть его, оставаясь незамеченной и для него, увы, невидимой. Встреча была внезапной, и восторг обуздывался болью. Мне не составило труда удержаться от восклицания, не броситься к нему сразу же.
Фигура его выглядела такой же мощной и прямой, как прежде. Плечи не горбились, волосы сохранили свой цвет воронова крыла. Не осунулось и его лицо, не запали щеки. Никакие страдания не могли за год истощить его атлетические силы, изменить гордую осанку. Но выражение его лица стало иным, полным угрюмого отчаяния, точно у дикой птицы в клетке или у вольного могучего зверя за железной решеткой, опасного для всякого, кто посмеет потревожить его безысходную тоску. Да, плененный орел, чьи темно-золотые глаза жестокая рука ослепила навсегда, мог бы выглядеть, как этот незрячий Самсон.
Читатель, не думаешь ли ты, что меня испугала его слепая свирепость? Если так, то ты плохо меня знаешь. К моей печали примешалась сладкая надежда, что скоро я осмелюсь запечатлеть поцелуй на этом гранитном лбу, на этих столь сурово сомкнутых губах. Но не сейчас. Пока еще я не подойду к нему.
Он сошел с единственной ступеньки и, осторожно переставляя ноги, медленно побрел в сторону лужайки. Куда исчезла его былая гордая и быстрая походка? Потом он остановился, словно не зная, в какую сторону повернуть. Он откинул голову, раскрыл веки и с усилием, незряче уставился на небосвод, потом повернулся в сторону темного полукруга деревьев. Но, увы, я понимала, что для него повсюду был лишь нагромождаемый мрак. Он протянул правую руку (левая, лишенная кисти, была спрятана за бортом сюртука). Казалось, он пытается на ощупь узнать, что находится перед ним, но его пальцы встретили лишь пустоту — до ближайших деревьев оставался еще десяток шагов. Отказавшись от этой попытки, он скрестил руки на груди и продолжал молча и неподвижно стоять под дождем, который, усилившись, хлестал по его непокрытой голове. Тут откуда-то к нему приблизился Джон.
— Вы не обопретесь на мою руку, сэр? — спросил он. — Дождь-то всерьез зарядил. Может, лучше в дом вернетесь?
— Оставь меня в покое, — был ответ.
Джон ушел, не заметив меня. Мистер Рочестер вновь попытался пойти дальше, но почти тут же отказался от этого намерения и ощупью вернулся в дом, закрыв за собой дверь.
Теперь к ней направилась я и постучала. Мне открыла Мэри, жена Джона.
— Мэри! — сказала я. — Здравствуйте!
Она вздрогнула, словно узрев привидение.
Я поспешила ее успокоить, и в ответ на ее сбивчивое: «Это и правда вы, мисс? В такой поздний час, да еще лесом!» — пожала ей руку и последовала за ней на кухню, где Джон уже сидел у жарко пылающего огня.
В двух словах я объяснила им, что знаю обо всем случившемся после того, как я покинула Тернфилд, и добавила, что хочу увидеть мистера Рочестера. Я попросила Джона сходить за моим сундучком на дорожную заставу, где я отпустила коляску, а затем, снимая шляпку и шаль, осведомилась у Мэри, найдется ли для меня место переночевать здесь. Она ответила утвердительно, хотя и с некоторым сомнением. Я объявила, что остаюсь, и тут в гостиной зазвонил колокольчик.
— Когда войдете, — сказала я, — доложите вашему хозяину, что с ним хотят поговорить, но меня не называйте.
— Не думаю, что он вас примет, — сказала она. — Он до себя никого не допускает.
Когда она вернулась, я осведомилась, что он ответил.
— Велел, чтобы вы сказали свое имя и какое у вас к нему дело.
С этими словами она поставила на поднос стакан с водой и свечи.
— Он поэтому и звонил?
— Да. Когда темнеет, он всегда свечи требует, хоть ничего не видит.
— Дайте мне поднос. Я отнесу.
Я забрала у нее поднос, и она проводила меня до двери гостиной. Поднос у меня в руках дрожал, вода расплескалась, сердце громко стучало. Мэри открыла дверь передо мной и закрыла ее, когда я вошла.
Комната выглядела мрачной. Огонь в камине еле теплился, а над ним, прижимаясь лбом к высокой старомодной каминной полке, нагибался слепой обитатель дома. Сбоку лежал его старый пес Лоцман, свернувшись в тугой клубок, будто опасаясь, как бы на него ненароком не наступили. Когда я вошла, Лоцман навострил уши, потом тявкнул, вскочил и радостно прыгнул ко мне, чуть не выбив поднос у меня из рук. Я опустила поднос на стол, потрепала пса по спине и шепнула: «Лежать!»
Мистер Рочестер машинально обернулся взглянуть, что происходит, но тут же со вздохом вновь нагнулся к огню.
— Подайте мне воду, Мэри, — сказал он.
Я подошла к нему со стаканом, полным теперь только до половины. Лоцман, не угомонившись, прыгнул за мной.
— В чем дело? — спросил мистер Рочестер.
— Лежать, Лоцман! — снова шепнула я, и рука мистера Рочестера, взявшая стакан, повисла в воздухе. Он будто прислушивался к чему-то. Потом выпил воды и поставил стакан.
— Это же вы, Мэри?
— Мэри на кухне, — сказала я.
Он быстро протянул руку, но не коснулся меня, так как не мог определить, где я стою.
— Кто это? Кто это? — требовательно повторял он и, казалось, принуждал свои незрячие глаза увидеть (какая тщетная душераздирающая попытка!). — Отвечайте мне! Говорите же! — властно приказал он.
— Принести вам еще воды, сэр? А то я наполовину ее расплескала, — сказала я.
— Да кто же это? Кто? Кто говорит?
— Лоцман меня знает, Мэри и Джон знают, что я здесь. Я только что пришла.
— Боже Великий! Какой обман чувств играет со мной? Какое сладкое безумие охватило меня?
— Никакого обмана чувств, никакого безумия. Ваш ум слишком могуч, чтобы поддаться обману, и слишком здоров, чтобы уступить безумию.
— Но где та, что говорит? Или это бестелесный голос? Да, увидеть я не могу, но я должен прикоснуться, иначе у меня разорвется сердце и разрушится мозг! Кем бы, чем бы ты ни была, дай коснуться себя, или я умру!
Он протянул руку, я перехватила ее и сжала в моих обеих.
— Ее пальцы! — вскричал он. — Ее нежные тонкие пальчики! А раз так, то здесь и она сама.
Сильная рука вырвалась из плена, схватила меня за локоть, за плечо, обвила мне шею, талию и привлекла к его груди.
— Это Джейн? Кто… что это? Ее фигура, ее рост…
— И ее голос, — добавила я. — Она вся здесь. Как и ее сердце. Бог да благословит вас, сэр! Я так рада снова быть с вами!
— Джейн Эйр! Джейн Эйр! — Вот все, что он сказал.
— Мой любимый патрон, — ответила я. — Да, я Джейн Эйр. Я нашла вас, я вернулась к вам.
— Поистине? Во плоти? Моя живая Джейн?
— Вы прикасаетесь ко мне, сэр, вы обнимаете меня — и очень крепко. Я ведь не холодна, как труп, не бесплотна, как воздух?
— Моя живая любовь! Да, это ее плечи, ее лицо, но я не могу быть так вознагражден за все мои горести! Это сон, как те, что я вижу по ночам, когда вновь прижимал ее к сердцу — вот так. И целовал — вот так, и чувствовал, что она любит меня, и верил, что она больше никогда со мной не расстанется!
— И не расстанусь, сэр. С этого дня я всегда буду с вами.
— Всегда со мной? Но вот я проснусь, как просыпался всегда, и слова эти обернутся горькой насмешкой! Сколько раз я оставался брошенным на волю отчаяния! Моя жизнь была все такой же темной, одинокой, безнадежной, моя душа изнывала от жажды, но ей было не дано испить, мое сердце терзал голод, и ничто его не утоляло. Милая, нежная, сонная греза, льнущая ко мне сейчас, ты тоже улетишь, подобно всем твоим сестрам до тебя, но прежде поцелуй меня, обними меня, Джейн.
— Вот, сэр! И вот!
Я прижала губы к его прежде таким сверкающим, а теперь таким неподвижным глазам, откинула волосы с его лба и поцеловала этот лоб.
Мистер Рочестер словно очнулся, поверил, что все это — наяву.
— Это ты? Правда, Джейн? Значит, ты вернулась ко мне?
— Да.
— И не лежишь мертвой в канаве или на дне какой-нибудь речки? И не влачишь свои дни всеми отверженная, тоскуя среди чужих людей?
— Нет, сэр. Я теперь независимая женщина.
— Независимая? Как так, Джейн?
— Мой дядя, живший на Мадейре, скончался и оставил мне пять тысяч фунтов.
— А, деньги! Значит, это явь! Подобное мне никогда бы не пригрезилось. А к тому же этот ее особый голосок, не просто нежный, но полный веселого лукавства и такой бодрящий! Он оживляет мое засохшее сердце, воскрешает его… Так ты теперь независимая женщина, Дженет? Богатая?
— Да, богатая, сэр. Если вы не разрешите мне жить у вас, я построю себе дом дверь в дверь с вашим, чтобы вы могли приходить ко мне в гостиную скоротать вечерок, когда соскучитесь по моему обществу.
— Но раз ты богата, Джейн, то теперь у тебя, конечно, есть друзья, которых заботит твоя судьба, и они не потерпят, чтобы ты посвятила себя такому слепому калеке, как я.
— Я сказала вам, сэр, что я независимая женщина, а не просто богатая. Я сама себе хозяйка.
— И ты останешься со мной?
— Конечно. Если только вы не будете возражать. Я буду вашей сиделкой, экономкой. Как вижу, вы одиноки. Я буду вашей компаньонкой, буду читать вам, гулять с вами, сидеть подле вас, служить вам. Буду вашими глазами и руками. Прогоните свою меланхолию, милый патрон! Пока я жива, вы не останетесь один.
Он ничего не ответил. Лицо у него стало сосредоточенным, очень серьезным. Он было открыл рот, собираясь что-то сказать, и вновь закрыл. Мне стало не по себе. Быть может, я поступила опрометчиво, не посчитавшись с условностями? И он, подобно Сент-Джону, счел такое пренебрежение к ним неприемлемым? Ведь я говорила в убеждении, что он попросит меня стать его женой, что он хочет этого: меня поддерживала уверенность, пусть невысказанная, но от этого не менее твердая, что он немедля назовет меня своей. Но он молчал, его лицо становилось все более сумрачным, и я вдруг спохватилась, что могла ошибиться, что, возможно, невольно поставила себя в глупое положение. И я начала потихоньку высвобождаться из его объятий, но он поспешно вновь притянул меня к своей груди.
— Нет-нет, Джейн, не уходи! Нет! Я обнял тебя, слышал твой голос, черпал отраду из твоей близости, из нежности твоих утешений. Я не могу отказаться от этого счастья, когда для меня все черно. Ты должна быть моей! Пусть смеется свет, пусть называет меня безумцем, эгоистом — пусть! Это не имеет значения. Самая моя душа жаждет тебя. И либо обретет то, чего ищет, либо смертельно отомстит своей бренной оболочке.
— Так, сэр, я же останусь с вами. Я ведь уже сказала это.
— Да, но под этим ты понимаешь одно, а я совсем другое. Возможно, ты решишь остаться при мне — ухаживать за мной, как добрая сиделочка (ведь у тебя нежное сердечко и благородная душа, и они пробуждают в тебе желание жертвовать собой ради тех, кого ты жалеешь!). Без сомнения, мне следовало бы удовлетвориться этим. Полагаю, теперь я должен питать к тебе лишь отеческие чувства? Ты так думаешь? Не молчи же, ответь мне!
— Думать я буду так, как пожелаете вы, сэр. Если вы полагаете, что мне следует быть только вашей сиделкой, я буду довольна и этим.
— Но вечно оставаться моей сиделкой, Дженет, ты не можешь. Рано или поздно ты выйдешь замуж.
— Замужество меня не привлекает.
— Напрасно, Дженет! Будь я прежним, то заставил бы тебя переменить мнение, но… слепой калека!
Он вновь помрачнел. А я, напротив, повеселела и ободрилась. Его последние слова объяснили мне, в чем заключалась трудность. А так как для меня этой трудности не существовало, то я с радостью забыла про недавнее смущение и возобновила разговор уже в шутливом тоне.
— Пора вернуть вам человеческий облик, — сказала я, приглаживая его густые, давно не подстригавшиеся волосы. — Как погляжу, вы мало-помалу превращаетесь не то во льва, не то еще в какого-то не менее дикого зверя. Так или не так, но, во всяком случае, вы напоминаете Навуходоносора среди зверей полевых. Волосы у вас смахивают на орлиные перья, хотя насколько ваши ногти уже превратились в птичьи когти, судить пока не берусь.
— Эта моя рука осталась не только без ногтей, но и без пальцев, — сказал он, показывая мне свою изувеченную руку. — Жалкий обрубок… омерзительное зрелище… ты согласна, Джейн?
— Смотреть на нее грустно. Как и на ваши глаза, и на след ожога на вашем лбу. Но куда грознее опасность полюбить вас за них еще сильнее и совсем избаловать.
— Я думал, моя рука, шрамы на моем лице внушат тебе отвращение, Джейн.
— Вот как! Не говорите мне этого, не то я скажу что-нибудь обидное о вашей проницательности. А теперь разрешите покинуть вас на минуту. Надо распорядиться, чтобы в огонь подкинули дров и прочистили решетку. Вы способны видеть пылающий огонь?
— Да, правым глазом я различаю сияние — багровый отсвет.
— И свечи видите?
— Очень смутно. Каждая будто светящееся облачко.
— А меня?
— Нет, моя фея. Но я бесконечно рад, что могу слышать тебя, прикасаться к тебе.
— Когда вы ужинаете?
— Я не ужинаю.
— А сегодня будете! Я голодна, как, наверное, и вы. Только вы об этом забываете.
Позвав Мэри, я вскоре навела в комнате некоторый уют. И кроме того, приготовила для него недурной ужин. Мной владело радостное волнение, и я свободно и весело разговаривала с ним, пока мы ели и еще долго после того, как Мэри убрала со стола. С ним не нужно было все время сдерживаться, подавлять веселость и живость. С ним я чувствовала себя совершенно непринужденно, так как знала, что ему хорошо со мной. Все, что я говорила или делала, казалось, либо ободряло его, либо приводило в более легкое настроение. Какое восхитительное чувство! Моя натура расцветала в лучах его близости. Он вдыхал в меня жизнь, как и я в него. Слепота не препятствовала улыбкам играть на его губах, лбу — разглаживаться, выражению лица — смягчиться и потеплеть.
После ужина он засыпал меня вопросами, где я жила все это время, что делала, как отыскала его. Но я отвечала коротко — час для подробного рассказа был слишком поздний. К тому же я не хотела касаться струн его сердца, вновь пробуждать бурю чувств. Пока моей единственной целью было ободрить его, и, как я уже упоминала, мне это удавалось — хотя лишь время от времени. Стоило наступить паузе, как он тревожно притрагивался ко мне и говорил «Джейн?».
— Ты правда принадлежишь людскому племени, Джейн? Ты в этом уверена?
— Убеждена, мистер Рочестер.
— Однако каким таким образом могла ты в этот темный и ненастный вечер вдруг появиться возле моего одинокого очага? Я протягиваю руку, чтобы взять стакан воды у служанки, а его мне даешь ты. Я задаю вопрос, ожидая, что мне ответит жена Джона, а рядом со мной раздается твой голос.
— Просто вместо Мэри с подносом вошла я.
— И даже самый этот час, который я провожу с тобой, таит в себе волшебство. Кто был бы способен поведать, какую темную, унылую, безнадежную жизнь влачил я все эти месяцы? Ничего не делая, ничего не ожидая, не различая дней и ночей. Ничего не чувствуя, кроме холода, когда камин угасал, и голода, когда забывал поесть. И еще — неизбывную печаль и порой горячечное желание вновь увидеть мою Джейн. Да, ее возвращения я жаждал даже более, чем моего утраченного зрения. Так как же может Джейн вдруг оказаться здесь со мной? И говорить, что любит меня? Конечно, она исчезнет столь же внезапно, как появилась. Завтра, боюсь, ее не будет здесь.
Я решила, что успешнее всего перебьет эти тревожные мысли и успокоит его какая-нибудь самая простая и житейская фраза. Я провела пальцем по его бровям и сказала, что они опалены. И что я знаю мазь, которая поможет им снова стать такими же широкими и черными, как прежде.
— Какой смысл, благой дух, что-то делать для меня, когда в роковую минуту ты меня вновь покинешь? Исчезнешь, куда и как, мне неведомо? И останешься вовеки недостижимой для меня?
— У вас при себе нет гребня, сэр?
— Для чего, Джейн?
— Да расчесать вашу спутанную черную гриву. Когда я гляжу на вас с близкого расстояния, вы меня немножко пугаете. Вот вы говорите, что я фея, но сами вы, по-моему, больше похожи на гоблина.
— Я так безобразен, Джейн?
— Даже очень. Ну, совсем как раньше.
— Хм! Где бы ты ни жила все это время, злоехидство тебя не покинуло.
— Однако я жила с очень хорошими людьми, куда лучше вас! В сто раз лучше. С высокими идеалами и взглядами, о каких вы и понятия не имеете! Куда более утонченными и возвышенными, чем доступны вам!
— С кем, черт возьми, ты была?
— Если вы будете так вертеться, я выдеру у вас клок волос, и уж тогда-то вы уверуете в мою материальность!
— С кем ты была, Джейн?
— Сегодня вы этого не услышите, сэр. Погодите до завтра. То, что моя история окажется рассказанной лишь наполовину, послужит ручательством, что я появлюсь к завтраку досказать ее. Кстати, постараюсь не возникнуть у вашего очага с одним стаканом воды на подносе. Мне следует принести хотя бы яйцо всмятку, не говоря уж о жареной ветчине.
— Ах ты, насмешливое отродье фей, подброшенное на воспитание людям! Ты возвращаешь мне способность чувствовать, вот уж год как забытую. Если бы ты была с Саулом вместо Давида, то для изгнания злого духа арфа не понадобилась бы.
— Ну вот, сэр, теперь у вас вид аккуратный и приличный. А сейчас я вас покину. Последние три дня я провела в пути и, мне кажется, подустала. Спокойной ночи.
— Еще только одно слово, Джейн! В том доме, где ты жила, никого, кроме женщин, не было?
Я засмеялась и продолжала смеяться, пока взбегала по лестнице наверх.
«Отличная мысль! — решила я не без злорадства. — Как вижу, у меня есть средство развеивать его меланхолию, и на ближайшее время его будет достаточно».
Рано поутру я услышала, что он встал и бродит из комнаты в комнату. Едва Мэри сошла вниз, как до меня донесся вопрос: «Мисс Эйр здесь?», а затем: «В какую комнату вы ее поместили? Стены там сухие? Она встала? Пойдите спросите, не надо ли ей чего-нибудь. И когда она спустится?»
Спустилась я, как только решила, что пора заняться завтраком. Бесшумно войдя в гостиную, я смогла увидеть его до того, как он обнаружил мое присутствие. Как больно было наблюдать, насколько телесная немощь поработила этот могучий дух! Он неподвижно сидел в кресле — но не отдыхая, а в видимом ожидании. Сильное лицо избороздили морщины долгой скорби. Оно казалось погасшей лампой, которая ждет, чтобы ее снова зажгли. Но — увы! — сам он не мог теперь озарить свои черты блеском оживления и зависел в этом от кого-то другого! Я намеревалась быть веселой и беззаботной, но беспомощность сильного человека поразила меня в самое сердце. Тем не менее я заговорила с ним таким беззаботным тоном, какой сумела придать своему голосу.
— Утро ясное, солнечное, сэр, — сказала я. — Дождь давно перестал, и тучи рассеялись. Все такое свежее и умытое! Скоро вы отправитесь на прогулку.
Я вернула свет его чертам: они просияли.
— Ты правда здесь, мой жаворонок! Подойди же ко мне! Ты не скрылась, не исчезла? Час назад я слышал, как высоко над лесом распевал твой родич. Но его песня для меня так же лишена музыки, как восходящее солнце — лучей. Для меня вся музыка земли сосредоточена в устах моей Джейн (хорошо, что они не молчаливы от природы!), весь мой солнечный свет — это ее присутствие.
Такое признание своей зависимости вызвало слезы на мои глаза: будто царственный орел, прикованный к тонкой жердочке, был вынужден просить воробушка быть его защитником и питателем.
Прочь слезливость! Я смахнула с лица соленые капли и занялась приготовлением завтрака.
Почти все утро мы провели на воздухе. Я вывела его из сырого дремучего леса на веселые луга. Я описывала ему, как ярко они зеленеют, какими освеженными выглядят цветы и живые изгороди, как бездонна голубизна небес. В прелестном уголке я нашла ему сиденье — широкий сухой пень. А когда он сел и привлек меня к себе на колени, я не воспротивилась. Зачем? Если и ему, и мне равно хотелось быть как можно ближе друг к другу? Лоцман улегся рядом с нами, кругом царили тишина и покой.
Внезапно он крепче сжал меня в своих объятиях и заговорил со страстностью:
— Жестокая, жестокая беглянка! Ах, Джейн, что я пережил, когда обнаружил, что ты покинула Тернфилд, что тебя нигде нет, а осмотрев твою комнату, понял, что ты не взяла с собой денег и ничего ценного, что могла бы продать! Подаренное мной жемчужное ожерелье покоилось в своем футляре, твой багаж стоял упакованный для свадебного путешествия, по-прежнему запертый и перевязанный ремнями. Что будет с моей любимой, — спрашивал я себя, — без денег, без крова над головой? Так что же с ней было? Расскажи!
Подчинившись, я начала рассказывать о том, что произошло со мной за этот год, постаравшись как можно меньше касаться подробностей первых трех дней скитаний и голода. Ведь открыть все значило причинить ему ненужные страдания. Даже то немногое, что он услышал, ранило его любящее сердце глубже, чем мне хотелось бы.
Мне не следовало, твердил он, бежать от него без всяких средств к существованию. Я должна была открыть ему свое намерение, должна была довериться ему. Он ни за что не принудил бы меня стать его любовницей. Каким необузданным ни выглядел он в своем отчаянии, он слишком сильно, слишком нежно любил меня и не смог бы быть моим тираном. Он отдал бы мне половину своего состояния, не потребовав взамен даже поцелуя, лишь бы я не отправилась скитаться по белому свету без друзей и поддержки. Он уверен, что я натерпелась куда больше, чем призналась ему.
— Ну, какими бы ни были мои страдания, длились они очень недолго, — ответила я и перешла к тому, как меня приняли в Мур-Хаусе, как я стала деревенской учительницей и прочее. Дошел черед и до того, как я внезапно узнала о своем наследстве и обрела родственников. Разумеется, в моем рассказе часто упоминался Сент-Джон Риверс. И когда я завершила повествование, он тотчас вернулся к этому имени.
— Так, значит, этот Сент-Джон твой кузен?
— Да.
— Ты все время о нем говорила. Он тебе нравится?
— Он очень хороший человек, сэр, и не может не нравиться.
— Хороший человек? Подразумевает ли это почтенного, солидного мужчину пятидесяти лет?
— Сент-Джону только двадцать девять лет, сэр.
— «Jeune encore», как говорят французы. Он небольшого роста, флегматичен и некрасив? Человек, который слывет хорошим более потому, что не предается порокам, а не потому, что блещет добродетелями?
— Он на редкость деятелен и ставит себе самые благородные и возвышенные цели.
— Но его ум? Вероятно, невелик? Намерения у него наилучшие, однако, слушая его, люди пожимают плечами?
— Говорит он мало, сэр, но то, что он говорит, всегда уместно. Он очень умен, и ум его хотя и неподатлив, но первой величины.
— Значит, он талантливый человек?
— Истинно талантливый.
— И отлично образованный?
— Сент-Джон широко осведомлен в самых разных областях и очень учен.
— Мне кажется, ты упомянула, что его манера держаться не в твоем вкусе? Чопорная и ханжеская?
— Я не упоминала про его манеру держаться. Но у меня был бы очень дурной вкус, если бы она мне не нравилась. Он держится любезно и спокойно, как истинный джентльмен.
— Его внешность… Я забыл, что ты говорила о его внешности. Неотесанный деревенский попик, полузадушенный белым шарфом, грохочущий сапогами на толстой подошве?
— Сент-Джон одевается безупречно. И очень красив. Высокий, белокурый, с голубыми глазами и греческим профилем.
(В сторону.)
— Черт бы его побрал!
(Мне.)
— Тебе он нравился, Джейн?
— Да, мистер Рочестер, он мне нравился. Но вы меня об этом уже спрашивали.
Разумеется, я сразу поняла, куда он клонит. Им овладела ревность, она жалила его. Но ему ее укусы были только полезны, так как отвлекали от тягостной меланхолии. А потому я не стала тут же зачаровывать эту змею.
— Быть может, мисс Эйр, вы предпочтете больше не сидеть у меня на коленях? — последовал неожиданный вопрос.
— Но почему, мистер Рочестер?
— Портрет, который вы сейчас набросали, указывает на слишком уж большой контраст. Ваши слова весьма мило нарисовали изящнейшего Аполлона. Он живет в вашем воображении — высокий, белокурый, голубоглазый, да еще с греческим профилем. А ваши глаза сейчас устремлены на Вулкана, всего лишь кузнеца, смуглого, коренастого, а вдобавок слепого и безрукого.
— Мне раньше как-то в голову не приходило, сэр, но вы и правда похожи на Вулкана.
— Ну так можете покинуть меня, сударыня, но прежде, — тут он обнял меня даже еще крепче, — извольте ответить мне на вопрос-другой.
Он помолчал.
— Так на какие вопросы, мистер Рочестер?
И вот тут начался подлинный допрос.
— Сент-Джон предложил тебе место учительницы в Мортоне до того, как узнал, что ты его кузина?
— Да.
— Значит, ты часто его видела? Он иногда посещал школу?
— Ежедневно.
— Он одобрял планы твоих уроков, Джейн? Я знаю, они были превосходными, ты ведь очень талантлива.
— Он одобрял их. Да.
— И открыл в тебе много такого, чего не ожидал? Ведь некоторые твои способности — большая редкость.
— Этого я не знаю.
— Ты говоришь, что жила в хижине при школе. Он навещал тебя там?
— Иногда.
— По вечерам?
— Раза два.
Пауза.
— Как долго ты жила с ним и с его сестрами после того, как вы узнали о своем родстве?
— Пять месяцев.
— Риверс проводил с вами тремя много времени?
— Да. Вторая гостиная служила кабинетом для его занятий и наших. Он сидел у окна, а мы за столом.
— Он отдавал много времени занятиям?
— Порядочно.
— Что он изучал?
— Хиндустани.
— А чем тем временем занималась ты?
— Сначала немецким.
— Тебя учил он?
— Он не знает немецкого.
— Так он тебя ничему не учил?
— Немножко хиндустани.
— Риверс учил тебя хиндустани?
— Да, сэр.
— И своих сестер тоже?
— Нет.
— Только тебя?
— Только меня.
— Ты попросила его об этом?
— Нет.
— Он сам захотел учить тебя?
— Да.
Вторая пауза.
— Почему ему вздумалось учить тебя? Для чего тебе хиндустани?
— Он хотел, чтобы я поехала с ним в Индию.
— А! Вот я и докопался до сути. Он хотел жениться на тебе?
— Он попросил меня выйти за него замуж.
— Это вздор, дерзкая выдумка, чтобы меня помучить!
— Прошу прощения, это чистая правда: он предлагал мне свою руку не один раз и в настойчивости не уступал вам.
— Мисс Эйр, повторяю, вы можете меня покинуть. Сколько раз мне твердить одно и то же? Почему вы продолжаете упрямо ютиться на моем колене, когда я предупредил вас, что вы должны его освободить?
— Потому что мне очень удобно сидеть так.
— Нет, Джейн, ничего подобного, потому что твое сердце не здесь, со мной, а там, с этим твоим кузеном, с этим Сент-Джоном. О, до этой минуты я думал, что моя маленькая Джейн совсем моя! Я верил, что она любила меня, даже покинув: это была единственная капля сладости в море горечи. Как ни долга была наша разлука, как ни жгучи слезы, которые я проливал из-за нее, я не подозревал, что она, пока я тоскую без нее, — она любит другого! Но что толку горевать. Джейн, оставь меня. Отправляйся к Риверсу, выходи за него замуж.
— Так стряхните меня с колен, сэр. Оттолкните, потому что по доброй воле я от вас не уйду.
— Джейн, меня всегда пленял твой голос, и вот сейчас он вновь возрождает надежду, так правдиво он звучит! Когда я его слышу, то переношусь в прошлое, на год назад. Я забываю, что ты связала себя новыми узами… Но я не глупец… Уезжай!
— Куда прикажете мне уехать, сэр?
— Ты нашла свой путь… с мужем. Которого ты избрала.
— Кто это?
— Ты знаешь. Сент-Джон Риверс.
— Он мне не муж и никогда им не будет. Он меня не любит, я не люблю его. Любит он (так, как способен любить, только его любовь — не ваша любовь) юную красавицу Розамунду. На мне он хотел жениться только потому, что видел во мне жену, подходящую для миссионера, чего о Розамунде сказать никак нельзя. Он добродетелен, высок духом, но безжалостно суров, а со мной — холоднее айсберга. Он не похож на вас, сэр. Рядом с ним я не чувствую себя счастливой, ни вблизи от него, ни с ним. У него нет ко мне тепла, привязанности. Он не видит во мне ничего привлекательного, даже юности — ничего, кроме некоторых способностей, которые были бы полезны в его деятельности. Так, значит, я должна уехать от вас, сэр, к нему?
Я невольно вздрогнула и инстинктивно теснее прильнула к моему слепому, но любимому патрону. Он улыбнулся.
— Как, Джейн! Неужели это правда? И твои отношения с Риверсом именно такие?
— Именно, сэр. У вас нет никаких причин ревновать! Я просто хотела вас немного подразнить, отвлечь от тоски. Мне кажется, гнев все-таки лучше печали. Но если вы хотите знать, люблю ли я вас, то, откройся вам, как сильно я вас люблю, вы забыли бы о своих тревогах. Мое сердце целиком ваше, сэр, оно принадлежит вам и останется с вами, даже если судьба навеки прогонит меня от вас.
Он поцеловал меня, но его лицо вновь омрачили тягостные мысли.
— Мои ослепшие глаза! Моя искалеченная сила! — скорбно прошептал он.
Я поцеловала его, стараясь утешить. Я понимала, о чем он думает, но не осмеливалась заговорить. Он отвернул лицо, но я заметила, как из-под сомкнутых век выкатилась слеза и заскользила по смуглой щеке. Мое сердце готово было разорваться.
— Я не лучше старого разбитого молнией каштана в тернфилдском саду, — сказал он затем со вздохом. — Какое право было бы у разбитого ствола ждать, чтобы юная жимолость скрыла своей зеленью его немощь?
— Вы не разбитое молнией дерево, сэр! Вы сохраняете свою мощь, свою листву. Вокруг ваших корней пробьются ростки, и не потому, что вы призовете их, но потому, что манит ваша щедрая тень. И они потянутся к вам и обовьются вокруг вас, ведь ваша сила послужит им надежнейшей опорой!
Вновь он улыбнулся — мои слова поддержали его.
— Ты имеешь в виду друзей, Джейн?
— Да, друзей, — ответила я нерешительно, так как знала, что подразумевала нечто большее, но не посмела употребить другое слово. Но он помог мне.
— Но, Джейн, мне нужна жена.
— Да, сэр?
— Да. Для вас это новость?
— Разумеется. Вы раньше об этом не упоминали.
— Такая новость вам неприятна?
— Это зависит от обстоятельств, сэр. От вашего выбора.
— Его за меня сделаешь ты, Джейн. Я подчинюсь твоему решению.
— В таком случае, сэр, выберите ту, кому вы дороже всего.
— Ну, по крайней мере, я выберу ту, кто мне дороже всего. Джейн, ты станешь моей женой?
— Да, сэр.
— Женой бедного слепого, которого тебе придется водить за руку?
— Да, сэр.
— Правда, Джейн?
— Чистая правда, сэр.
— Любовь моя! Да благословит, да вознаградит тебя Бог!
— Мистер Рочестер, если я хотя бы раз совершила в жизни хороший поступок, если когда-нибудь меня посещали благие мысли, если я когда-нибудь возносила искреннюю и бескорыстную молитву, если когда-нибудь стремилась к добродетели, то сейчас я получила свою награду сполна. Быть вашей женой — это высшее счастье, которое может быть мне даровано в этом мире.
— Потому что для тебя блаженство приносить жертвы.
— Жертвы! Чем я жертвую? Голодом ради пищи, ожиданием ради безмятежной радости. Обрести право обнимать того, кто мне дорог, целовать того, кого я люблю, опираться на того, кому доверяю, — это ли значит приносить жертвы? Если так, то приносить их для меня и правда блаженство.
— А также терпеть мою слепоту, Джейн, не замечать, что у меня нет руки.
— Что тут терпеть, сэр? Я люблю вас даже сильней теперь, когда могу вам быть полезной, чем в дни вашей надменной независимости, когда вы гордо не признавали для себя иной роли, кроме дарителя и защитника.
— До сих пор я не терпел, чтобы мне помогали, чтобы меня водили за руку. Теперь это не будет меня угнетать. Мне не хотелось опираться на руку слуги, но совсем другое дело — чувствовать, как пальчики Джейн сжимают мои пальцы. Я предпочитал полное одиночество постоянному присутствию наемных служителей, но нежные заботы Джейн будут для меня вечной отрадой. Я нуждаюсь в Джейн. Но нуждается ли во мне Джейн?
— Всеми фибрами моего существа, сэр.
— Раз так, то чего же нам ожидать? Мы должны пожениться немедля.
В его выражении и голосе была живая настойчивость, в нем просыпалась былая пылкость.
— Мы должны стать едины. И без отсрочки, Джейн! Надо только получить специальное разрешение на брак, и мы тут же его заключим.
— Мистер Рочестер, я только что заметила, что солнце давно миновало зенит, а Лоцман уже убежал домой обедать. Позвольте я посмотрю на ваши часы.
— Прицепи их к своему поясу, Дженет, и не снимай. Мне они больше не нужны.
— Уже почти четыре часа, сэр! Вы не проголодались?
— Через три дня должна быть наша свадьба, Джейн. Свадебный наряд и драгоценности теперь не нужны. Вся эта мишура — вздор!
— Солнце высушило дождевые капли, сэр. Ветер стих. Стало очень жарко.
— Знаешь, Джейн, твоя жемчужная нитка обвивает жилистую шею под моим шарфом. Я носил ее с того дня, как потерял мое единственное сокровище. В память о нем.
— Мы вернемся в дом по лесной тропинке, она такая тенистая!
Он продолжал говорить, не слушая меня:
— Джейн, полагаю, ты считаешь, что я закоренел в неверии, но в этот миг мое сердце переполняет благодарность милостивому Богу. Он видит не как видит человек, но несравненно яснее, Он судит не как судит человек, но несравненно мудрее. В заблуждении я готов был осквернить мой чистый цветок, запятнать дыханием греха его чистоту, и Всемогущий отнял его у меня. Я в моем упрямом бунтарстве почти проклял Его волю; вместо того чтобы склониться перед Его решением, я восстал на Него. Божественное правосудие свершилось: одна за другой на меня посыпались беды. Я прошел Долиной Смерти. Грозны Его кары, и назначенная мне навеки научила меня смирению. Ты знаешь, я кичился своею силой, но чего она стоит теперь, когда меня водят за руку, точно малого ребенка? Лишь недавно, Джейн, совсем недавно распознал я Руку Божью в моей роковой судьбе. И почувствовал сожаление, раскаяние, возжаждал примирения с моим Творцом. И возносил к нему молитвы. Очень короткие, но глубоко искренние.
Несколько дней назад, — продолжал он после паузы, — нет, я могу сказать совершенно точно: это было четыре дня назад, вечером в прошлый понедельник. Мое душевное состояние непонятно изменилось: исступление уступило место горю, угрюмость — печали. Мне давно казалось, что ты умерла, ведь я так и не сумел тебя отыскать. И вот в ту ночь, очень поздно (по-моему, это было между одиннадцатью и двенадцатью часами), перед тем как отойти к беспокойному сну, я вознес моление Богу поскорее послать мне смерть, если на то будет Его воля, и ввести меня в мир грядущий, где у меня есть надежда воссоединиться с Джейн. Я сидел у открытого окна моей спальни. Я не видел звезд, и лишь смутное пятно указывало на присутствие луны, но я вдыхал душистый ночной воздух, и это меня успокаивало. Как я томился по тебе, Дженет! Томился и душой, и телом! И я спросил Бога в муках и в смирении, не достаточно ли долго терплю я отчаяние, боль, терзания и не дано ли мне будет вновь вкусить блаженство и покой. Я признал, что сполна заслужил свою кару, но сил терпеть и далее у меня не осталось. Я молил, молил, и невольно с моих губ сорвались слова — альфа и омега упований моего сердца: «Джейн! Джейн! Джейн!»
— Вы произнесли их вслух?
— Да, Джейн. Тот, кто услышал бы их, счел бы меня сумасшедшим, с таким неистовым отчаянием я их выкрикнул.
— И было это в прошлый понедельник перед полуночью?
— Да, но час не имеет значения. Важно то, что произошло дальше. Ты сочтешь меня суеверным, и это правда: некоторые суеверия всегда жили во мне. Однако так произошло на самом деле. Во всяком случае, я слышал то, о чем сейчас расскажу. Едва я воскликнул «Джейн! Джейн! Джейн!», как голос — не знаю, откуда он донесся, но я его узнал, — голос ответил: «Я иду! Подожди меня!», и мгновение спустя в шепоте ветра послышалось: «Где ты?» Попробую описать тебе, какую мысль, какую картину пробудили в моей душе эти слова, но так трудно выразить то, что я хотел бы выразить! Как ты видела, Ферндин окружен дремучим лесом, где звуки замирают без отголосков. Но «Где ты?» раздалось будто среди холмов, потому что я услышал, как откликнулось эхо. И на мгновение ветерок, обдувавший мой лоб, показался мне гораздо более прохладным и сильным. Я мог бы вообразить, что мы с Джейн встретились вблизи диких и пустынных холмов. И я верю, что наши души встретились. В тот час ты, Джейн, несомненно, была погружена в сон, и, быть может, твоя душа покинула плотскую оболочку, чтобы принести утешение моей. Ибо голос был твоим. Клянусь жизнью, он был твоим!
Читатель, таинственный зов я услышала ночью в понедельник около полуночи и ответила на него именно этими словами. Я выслушала мистера Рочестера, но промолчала. Такое совпадение показалось мне слишком ошеломляющим и необъяснимым, чтобы поведать о нем, обсуждать его. Если бы я проговорилась, мой рассказ, несомненно, произвел бы глубокое впечатление на моего собеседника, а он из-за своих страданий слишком уж легко впадал в мрачность, и его следовало оберечь от лишнего воздействия сверхъестественного. И я промолчала, хотя сама продолжала размышлять об этой тайне.
— Теперь тебя перестанет удивлять, — продолжал мой патрон, — почему вчера вечером, когда ты столь внезапно оказалась рядом со мной, мне было так трудно поверить, что ты не просто голос, не бесплотное видение и не растворишься без следа в тишине, будто полуночный шепот и дальнее эхо, как было в тот раз. Теперь, благодарение Богу, я знаю, этого не случится. Да, я благодарю Бога.
Он снял меня с колен, встал и, благоговейно опустив долу незрячие глаза, замер в безмолвной молитве. Я расслышала только последние слова:
— Благодарю Творца моего, что, карая, Он не забыл о милосердии. И смиренно молю Искупителя моего дать мне силы впредь вести более чистую жизнь, чем я вел раньше.
Потом он протянул руку, чтобы опереться на мою. Я взяла эту любимую руку, на миг прижала к губам, а потом обвила ею мои плечи. Я ведь была настолько ниже его ростом, что могла служить ему не только поводырем, но и посохом. Мы вошли под свод леса и направились по тропинке к дому.
