Глава 22

Мистер Рочестер отпустил меня всего на неделю, однако прошел месяц, прежде чем я покинула Гейтсхед. Я хотела уехать сразу же после похорон, но Джорджиана умоляла меня остаться, пока она не отправится в Лондон, куда наконец ее пригласил дядя, мистер Гибсон, который приехал, чтобы распорядиться погребением сестры и привести в порядок семейные дела. Джорджиана твердила, что боится остаться наедине с Элизой: ведь она не посочувствует ей в горе, не поддержит в унынии, не поможет собраться в дорогу, а потому я, как могла, терпела ее глупые жалобы и эгоистичные сетования, а сама приводила в порядок и упаковывала ее гардероб. Разумеется, пока я трудилась, она сидела сложа руки, и я думала про себя: «Если бы нам суждено было жить вместе, кузина, мы бы начали все совсем по-другому. Я бы не смирилась покорно с тем, что вся работа взваливается на меня. Я бы оставляла тебе твою долю обязанностей и вынуждала бы выполнять их, либо ты сама и страдала от последствий своего безделья. И я бы настояла, чтобы ты держала при себе свои хнычущие, наполовину неискренние причитания. Только потому, что оставаться нам вместе очень недолго, а в доме траур, я веду себя так терпеливо и услужливо».

Наконец Джорджиана уехала, но теперь Элиза, в свою очередь, попросила меня задержаться на неделю. Она сказала, что ее планы требуют всего ее времени и внимания, так как она намерена отправиться в места, ей неизвестные. Все дни напролет она оставалась у себя в комнате и, заперев дверь, укладывала дорожные сундуки, опустошала ящики, сжигала ненужные бумаги и ни с кем не разговаривала. Мне же она поручила вести дом, принимать посетителей и отвечать на письма соболезнования.

Затем, как-то утром, она объявила мне, что я свободна.

— И, — добавила она, — я весьма обязана тебе за ценную помощь и тактичное поведение. Есть некоторая разница в том, чтобы жить с такой, как ты, или с Джорджианой. Ты сама управляешь своей жизнью и никого не обременяешь. Завтра, — продолжала она, — я отправлюсь на континент и поселюсь в религиозном приюте под Лиллем — в женском монастыре, если тебе так больше нравится. Там я буду жить спокойно, никем не тревожимая. Некоторое время я посвящу знакомству с догмами Католической церкви и тщательному изучению монастырских правил и порядка. Если я найду — а полагаю, так и будет, — что благодаря им все делается достойно и наилучшим образом, то перейду в католичество и, возможно, приму постриг.

Я не выразила удивления перед таким решением и не попыталась отговаривать ее. «Монастырская жизнь в совершенстве подойдет тебе, — подумала я. — Пусть же она принесет тебе счастье!»

Когда мы расставались, она сказала:

— Прощай, кузина Джейн Эйр. Желаю тебе всяких благ; у тебя есть толика здравого смысла.

Я ответила:

— И ты наделена здравым смыслом, кузина Элиза. Но, полагаю, через год он будет погребен в стенах французского монастыря. Однако это не мое дело, и если таково твое желание, мне нечего больше сказать.

— Ты права, — сказала она, и на этом мы расстались.

Так как больше мне не представится повода упоминать о ней или о ее сестре, то я воспользуюсь случаем, чтобы сообщить тут, что Джорджиана сделала отличную партию, выйдя за богатого светского хлыща не первой молодости, а Элиза действительно постриглась в монахини, и теперь она — настоятельница того монастыря, в котором была послушницей и которому пожертвовала все свое состояние.

Я не знала, какие чувства обуревают людей, когда они возвращаются домой после долгого или краткого отсутствия. У меня не было случая испытать их. Девочкой я знала, что вернуться в Гейтсхед после долгой прогулки значило получить нагоняй, потому что я озябла или хмурюсь. Позднее я узнала, что возвращаться в Ловуд из церкви значило мечтать о сытной еде и жарком огне, но остаться и без того и без другого. Оба эти возвращения не были приятными или желанными, никакой магнит не притягивал меня все сильнее и сильнее по мере приближения к цели. Теперь мне предстояло узнать, что такое возвращение в Тернфилд.

Сама поездка казалась скучной, невыносимо скучной: пятьдесят миль в первый день, ночь в гостинице, пятьдесят миль на следующий день. Первые двенадцать часов я думала о миссис Рид на смертном одре, вновь видела ее искаженное свинцово-бледное лицо, слышала ее странно изменившийся голос. Вспоминала день похорон — гроб, катафалк, черную вереницу провожавших ее в последний путь фермеров и слуг (из родственников почти никто не приехал), зияющий склеп, тишину в церкви, заупокойную службу. Потом мои мысли обратились к Элизе и Джорджиане: я увидела одну в блеске бального зала — средоточие всех взоров; другую — в монастырской келье, и перебирала в уме особенности их натур и характеров. Прибытие в сумерках в *** рассеяло эти мысли, а ночь придала им совсем иной оборот. Лежа в гостиничной постели, я оставила воспоминания ради раздумий о будущем.

Я возвращалась в Тернфилд, но долго ли я там останусь? О нет! В этом я была уверена. В Гейтсхеде я получила письмо от миссис Фэрфакс. Гости разъехались, мистер Рочестер отправился в Лондон три недели назад, но собирался вернуться через две недели. Миссис Фэрфакс предположила, что уехал он для приготовлений к свадьбе, так как упомянул о своем намерении купить новую карету. Ей, писала она, все еще не верится, что он женится на мисс Ингрэм, однако, судя по тому, что говорят все и что она видела своими глазами, сомневаться в скорой свадьбе уже нельзя. «Было бы странно, если бы вы в этом усомнились! — мысленно заметила я. — У меня никаких сомнений нет».

Отсюда следовал вопрос: «Куда уехать мне?» Всю ночь напролет мне виделась мисс Ингрэм. В особенно четком предутреннем сне она захлопнула передо мной ворота Тернфилда и указала на другую дорогу, а мистер Рочестер смотрел, скрестив руки на груди, сардонически посмеиваясь словно бы и над ней, и надо мной.

Я не известила миссис Фэрфакс о точном дне моего приезда, так как не хотела, чтобы в Милкоте меня ждала карета или коляска. Я намеревалась пройтись пешком и, поручив мой дорожный сундук заботам возчика, тихонько покинула гостиницу «Георг» около шести часов вечера и пошла в Тернфилд по старой дороге, которая вилась среди лугов. Ездили теперь по ней очень редко.

Июньский вечер не был по-летнему великолепным, а только светлым и погожим. В лугах трудились косари, и небо, хотя отнюдь не безоблачное, сулило хорошую погоду на завтра. Его голубизна — там, где она виднелась, — выглядела мягкой и обнадеживающей, а облачная пелена простиралась высоко вверху и была тонкой. Запад одевало теплое зарево, не охлаждаемое сырым туманом: казалось, там горит огонь, за завесой легкой дымки пылает алтарь, червонным золотом блестя в ее просветах.

Большая часть дороги осталась позади, и меня охватила радость — такая радость, что я даже остановилась и спросила себя, чему я радуюсь, а потом напомнила рассудку, что возвращаюсь я не в родной дом, не в надежный приют, не к любящим друзьям, нетерпеливо меня ожидающим. «Миссис Фэрфакс, конечно, приветливо тебе улыбнется, — сказала я, — а малютка Адель захлопает в ладоши и запрыгает, увидев тебя, но ты-то знаешь, что думаешь не о них, а он о тебе не думает».

Но есть ли что-нибудь более упрямое, чем юность? Более слепое, чем неопытность? Они заявили, что даже просто смотреть на мистера Рочестера — уже великая радость, смотрит ли он на меня или нет. И они добавили: «Поторопись! Поторопись! Будь с ним, пока можно. Ведь еще несколько дней, в лучшем случае — недель, и ты расстанешься с ним навсегда!» Но тут я задушила новую муку — безобразное чудовище, которое не хотела прятать в себе и растить, — и кинулась дальше бегом.

На тернфилдских лугах, конечно, тоже трудятся косари, а вернее, они к этому часу уже завершили работу и теперь, вскинув на плечи косы и грабли, возвращаются домой. Впереди еще два луга, а потом я перейду через новую дорогу и окажусь у ворот. Сколько цветов в живых изгородях! Но у меня нет времени рвать их — я хочу поскорее войти в дом. Позади остался высокий куст шиповника, протянувший над дорогой зеленые ветки все в алых цветках, и я вижу узкий перелаз с каменными ступеньками и вижу… мистера Рочестера: он сидит там с книгой и карандашом в руках, он пишет.

Он ведь не призрак, так почему же все мои нервы напряжены и я теряю власть над собой? Что это значит? Я не предполагала, что затрепещу, когда увижу его, что лишусь голоса, способности двигаться лишь от одного его присутствия. Надо быстро пойти назад, как только я сумею сделать хоть шаг. Не к чему вести себя как последняя дурочка. Я знаю другую дорогу к дому… Что толку, знай я их хоть двадцать, — он увидел меня!

— Э-эй! — восклицает он и кладет книгу и карандаш. — Вот и вы! Идите-ка, идите сюда!

Я, кажется, иду, хотя не понимаю как, не сознаю своих движений и только стараюсь выглядеть спокойной, а главное, справиться со своим лицом, которое дерзко противится моей воле и стремится выразить то, что я твердо решила скрыть. Но у меня же есть вуаль! И я опускаю ее: возможно, мне все-таки удастся вести себя с пристойной чинностью.

— Это ведь Джейн Эйр? Вы идете из Милкота пешком? Да. Одна из ваших штучек: не послать за экипажем, не трястись по улицам и дорогам, будто простая смертная, но прокрасться в сумерках к вашему дому, будто тень или сонное видение. Где, черт побери, вы пропадали целый месяц?

— Я провела его у моей тети, сэр. Она скончалась.

— Ответ истинно в духе Джейн! Добрые ангелы, будьте мне покровом! Она возвращается из мира иного, из обители скончавшихся людей, и объявляет мне об этом, встретив меня совсем одного в сгущающемся мраке! Если бы у меня хватило смелости, я бы прикоснулся к вам, проверил, не тень ли вы? Слышите, эльф! Но я скорее возьму в руки голубой огонек, блуждающий по болоту!

Изменница! Изменница! — добавил он после короткой паузы. — Покинула меня на целый месяц и, готов поклясться, совсем забыла о моем существовании!

Я знала, что снова увидеть моего патрона будет радостью, пусть и омраченной мыслью, что скоро он перестанет им быть и что я для него ничего не значу, но мистер Рочестер (по крайней мере, так считала я) обладал такой властью дарить счастье, что вкусить даже две-три крошки, которые он разбрасывал бесприютным птицам вроде меня, было настоящим пиром. Однако его последние слова явились целительным бальзамом: они как будто подразумевали, что для него имеет значение, забыла я его или нет. И он назвал Тернфилд моим домом — ах, если бы это было так!

Он все еще сидел на ступеньках перелаза, а я, конечно, не могла попросить его дать мне пройти. И я осведомилась, уезжал ли он в Лондон.

— Да. Полагаю, об этом вы узнали тайными чарами?

— Миссис Фэрфакс упомянула о вашем отъезде в письме.

— А сообщила ли она вам, зачем я туда отправился?

— О да, сэр! Это ведь знали все.

— Вы обязательно посмотрите новую карету, Джейн, и скажете мне, верно ли, что она удивительно подойдет миссис Рочестер, которая, откинувшись на алые подушки, будет выглядеть как Боадицея в колеснице. Хотел бы я, Джейн, больше подходить ей наружностью. Скажите, раз уж вы фея, не найдется ли у вас талисмана, или зелья, или еще чего-то, что превратит меня в красавца?

— Магия тут бессильна, сэр, — ответила я и мысленно добавила: «Любящий взгляд могущественнее любого талисмана. Для него вы уже красавец, а вернее, ваш суровый облик не нуждается в красоте, он выше ее».

Мистер Рочестер порой читал мои мысли с проницательностью, для меня непостижимой. Вот и теперь он не обратил внимания на мой резкий, высказанный вслух ответ, но улыбнулся мне своей особой улыбкой, которая появлялась на его губах лишь изредка. Казалось, он считал ее слишком драгоценной для постоянного употребления — она была полна истинного солнечного света, и вот теперь он излил этот свет на меня.

— Проходите, Дженет, — сказал он, отодвигаясь и давая мне дорогу. — Идите домой и дайте отдых усталым ножкам странницы у дружеского очага.

Мне оставалось лишь молча его послушаться: никаких слов больше от меня не требовалось. Я перебралась через перелаз и намеревалась спокойно пойти дальше. Но какая-то сила приковала меня к месту, понудила обернуться. Я сказала — вернее, сказано это было мною и против моей воли:

— Благодарю вас, мистер Рочестер, за вашу великую доброту. Я непостижимо рада вернуться к вам, и мой дом — там, где вы. Мой единственный дом.

И я побежала так быстро, что, попытайся он меня догнать, даже ему это вряд ли удалось бы. Увидев меня, Адель пришла в безумный восторг. Миссис Фэрфакс поздоровалась со мной в своей обычной манере — спокойно и дружелюбно, Лия мне улыбнулась, и даже Софи радостно сказала мне «Bon soir!». Все это было очень приятно; нет счастья выше, чем чувствовать, что тебя любят, что твое присутствие доставляет радость.

В этот вечер я решительно отвратила свой взор от будущего, затворила уши от голоса, который продолжал напоминать мне о близкой разлуке и неизбежном горе. Когда после чая миссис Фэрфакс взяла вязанье, я села на пуфик возле нее, а Адель прижалась ко мне, опустившись на колени, и нас словно окутало золотое облако глубокого покоя, рожденного взаимной привязанностью. Я безмолвно помолилась, чтобы разлука наступила нескоро, а расстояние, которое нас разделит, не было бы большим. Но тут без предупреждения вошел мистер Рочестер и оглядел нас так, словно ему доставил удовольствие вид нашей маленькой дружеской группы. И когда он сказал, что, наверное, миссис Фэрфакс рада получить назад свою приемную дочку, и добавил, что Адель, как видно, est prête à croquer sa petite maman anglaise, я осмелилась дать волю надежде, что, может быть, он не разлучит нас даже после брака, а поселит где-нибудь под крылом своей опеки, не лишит нас вовсе солнечного света своего присутствия.

После моего возвращения в Тернфилд наступила двухнедельная полоса подозрительного спокойствия. О женитьбе хозяина не говорилось ни слова, и я не видела никаких приготовлений к столь важному событию. Чуть ли не каждый день я осведомлялась у миссис Фэрфакс, не слышала ли она, решено что-нибудь или нет, но она всегда отвечала отрицательно. Один раз, сказала она, у нее достало смелости прямо спросить мистера Рочестера, когда он приведет в дом молодую хозяйку, но он отделался шуткой и бросил на нее один из своих непонятных взглядов. Она просто ничего не понимает.

Одно обстоятельство особенно меня удивило: никаких визитов в Ингрэм-Холл, никаких постоянных поездок туда и оттуда. Да, конечно, ехать туда двадцать миль — почти к самой границе с соседним графством, но что значит подобное расстояние для влюбленного? Для столь умелого и неутомимого наездника, как мистер Рочестер, это было бы просто утренней прогулкой. И я начала лелеять надежды, на которые не имела ни малейшего права: что, если помолвка расторгнута? Или слухи были пустыми? А может быть, она передумала, или он, или они оба? Я всматривалась в лицо моего патрона, ища следов печали или гнева, но никогда еще оно не было так свободно от хмурых туч или горьких чувств. Если в те минуты, которые я и моя ученица проводили с ним, я поддавалась грусти и впадала в неизбежное уныние, он становился особенно весел. Никогда еще он так часто не приглашал меня в гостиную, никогда еще не был таким добрым ко мне, чем в те дни, но — увы! — никогда еще я не любила его так сильно!