В рассказе о самом походе, думаю, нужды нет. И само дело, и подготовка, и все прочее, по всем трем «дистанциям» наступления не раз по дням или даже часам описано. И участниками, и учеными, и беллетристами, вплоть до самое Пикуля. В целом, «своеобразность и трудность похода, предпринятого в суровую зиму в предвидении, что придется на походе встретить весну и затем двигаться по безводной степи при страшной летней жаре, заставила серьезно заниматься мерами относительно здоровья людей»; даже при том, что занялись реально всерьез, пришлось очень и очень туго. Лютый мороз и лютая жара перепадами, падеж верблюдов, проблемы с водой, когда лишний глоток даже соленой — богатство. Тяжело было настолько, что один из трех отрядов до места дойти так и не сумел. И на фоне всего этого — удивительные примеры человеческих отношений, заставляющие задуматься о многом. Например: «Я видел, как один солдат подошел к лезгину-милиционеру, бывшему мимо с бутылкой воды. Лезгин сжалился, поделился, но денег не взял, сказав, что с брата брать нельзя». Или: «Спросив у дагестанцев, не трудно ли им биться с людьми своей веры, услышал я в ответ: и умереть за Россию-матушку для них радостно и почетно».

Так и шли.

Нечастые же стычки с тысячными отрядами туркмен, массово вставших по призыву хана, были на фоне погодных условий хоть и неприятными (люди пустыни драться умели), но частностями, крупнейшая из которых, у оазиса Мангит, обернулась соотношением потерь 400:3. Саму же Хиву, по сути, никто защищать не стал. 26 мая заняли предместья, а утром 28 мая город, после короткой «перепалки» (потери 123:4) пал. Хан бежал в пустыню, придворные, попытавшись было усадить на престол его мятежного брата Атаджана, сидевшего в зиндане, столкнулись с полным непониманием «отцов города», передавших власть ханскому дяде Сеиду Эмиру Эль-Умару, а тот немедленно начал переговоры с русскими, не споря ни с чем.

Впрочем, 2 июня из песков с «изъявлением покорности» явился и сам Мухаммед-Рахим, что Кауфмана вполне устроило, ибо договариваться с законной властью всегда приятнее. Для начала, как писал в отчете Константин Петрович, «соответственно духу времени умеряя азиатское сатрапство», — учредили «диван» (ответственный кабинет) из семи человек (трое назначены ханом, четверо Кауфманом, а решения монарха без одобрения большинства недействительны). Особо рьяных русофобов из высшей знати взяли под арест, их имущество конфисковали (благо все они кормились с работорговли), самых опасных сразу выслали в Россию, где они, обретя солидные пенсии, вполне прилично прижились в Калуге. Выпустили из зинданов безмерно удивленных невольников, — русских, казахов и персов, примерно 30 тысяч, — снабдили их водой, питанием и отпустили, но пресекли (двух расстрелов хватило) попытки оторваться на семьях экс-хозяев. А затем стали готовить поход в пески туркмен. Всем было понятно: пока туркмены «полагали себя на воле, не могла быть достигнута цель всей экспедиции».

Правда, пока шла подготовка, явились аксакалы, извинялись за былые обиды, просили прощения, а услышав про контрибуцию в 300 тысяч рублей, покряхтев, согласились скинуться. Но вот узнав, что придется отказаться от работорговли, поцокали языками, сказали «йок» и уехали, а в Хиву пришли сведения, что племена, срочно собравшись, начали откочевывать на самый юг Красных Песков, к «тайным колодцам». Ловить их там было бы невозможно, выпустить обошлось бы себе дороже. Пришлось срочно догонять.

В ночь на 15 июля 1873 года авангард атаковали примерно десять тысяч конных и пеших йомудов. Подкравшись внезапно, дрались, согласно Терентьеву, «с дерзостью мести и отчаяния: подскакивая к фронту по двое на одном коне, они соскакивали и, надвинув папахи на глаза, кидались на русских с саблями и топорами». Отбились. Потери 800:4.Через два дня атаковали снова. Потери: 500:0, но, правда, 17 раненых. Затем догнали на переправе. И «здесь казакам представилась страшная картина: глубокий и быстрый проток был буквально запружен туркменами: молодыми, стариками, женщинами, детьми. Все бросились в озеро от преследовавших их казаков, тщетно усиливаясь достигнуть противоположного берега. Туркмен погибло здесь до 2 тыс. человек разного пола и возраста; часть утонула в самом озере, часть в окружающих его болотах».

Наутро вновь приехали аксакалы, моля о мире и утверждая, что «теперь Аллах велел им невольниками больше не торговать и проезжих купцов не трогать». Кауфман мысль одобрил, преследование прекратил, но на всякий случай все-таки взял заложников. Чуть позже, — когда после войны 1877–1878 годов в Берлине решался вопрос о размерах Болгарии, — британские газеты, имея заказ Форин Офиса «устрашить Европу», развернулись вовсю, оплакивая «миролюбивых, вольных номадов, ставших невинными жертвами русских, действовавших хуже, чем турецкие башибузуки». В ответ, однако, русское военное руководство представило цифры туркменской работорговли и документы о туркменских налетах на линию, и, как писал Михаил Кочнев, «газетчики, будучи пристыжены, умолкли». Видимо, в те наивные времена «Times» еще можно было пристыдить.