А потом пришла беда откуда не ждали. «Неверные» с далекого севера начали наводить порядок на торговых трассах, оттесняя батыров удачи все дальше на юг и лишая их свободы воли, самовыражения и передвижений. Батыры, конечно, брыкались. Но безуспешно. Когда же к середине XIX века стало совсем туго, заинтересовались, наконец, внутренней политикой. Чего и следовало ждать: доходы от грабежа стали минимальны, а красиво жить хотелось не меньше, чем раньше, — и в Коканде наступила эпоха великих смут. Степняки начали бунтовать, сажая на престол «своих» ханов и требуя увеличения поступлений из бюджета, а затем и вообще постов в правительстве вплоть до высших. Оседлые, включая горожан, столкнувшись с необходимостью содержать степняков, пользы от которых было теперь нуль, сперва пытались драться (без особого успеха). Потом отделяться целыми регионами (тоже неудачно). И, наконец, обратили взоры на Бухару, где жилось, конечно, много труднее, зато, по крайней мере, существовала отлаженная бюрократическая система, при которой порядка было больше. Опять же, запредельно влиятельное духовенство «святых городов», — Андижана, Намангана и Маргелана, — привыкло играть первую скрипку в ханстве, а диковатые кочевники претензии «ученых людей» не понимали.

В Бухаре же, тоже считавшейся «святым городом», понимали, и очень хорошо. В итоге эмир Насрулла, отец Музаффара, — как мы помним, гордившийся прозвищем «Мясник», — оказался активнейшим участником и, более того, режиссером кокандской смуты. Однажды он даже занял ханство, присоединив его к собственному, против чего оседлое население ничуть не возражало, но степняки встали на дыбы. Он был слишком чужим, слишком жестким и тем паче Мангыт, а не Чингизид, на что дехканам было плевать, а вот кочевникам очень даже нет. Так что все же ушел, впредь предпочтя обгрызать хворого соседа по кусочкам.

Кстати, коль скоро уж речь зашла о Бухаре, следует учитывать еще кое-что. В отличие от Коканда (да и очень похожей на него Хивы, где роль кайсаков играли туркмены), Бухоро-и-Шериф была государством земледельческим. Там был построен более чем развитой феодализм. Хотя и предельно, в отличие от Турции или даже Ирана, застойный, со всеми прелестями гниения, но все-таки. С купеческими «гильдиями», с ремесленными «цехами», с правильно организованным (хотя и прогнившим донельзя) аппаратом и регулярной (хотя и очень скверно организованной и отстало вооруженной) армией.

Имелись даже интеллектуалы, понимавшие, что так жить нельзя, и в меру сил пытавшиеся осмысливать действительность, втихую критиковать власть и предлагать рецепты. Хоть справа, как мирза Абделькасим Сами, в стол считавший, что «во исправление порчи нравов» следует отказаться от всего, чего не было во времена Амира Тимура, хоть слева, как домло Ахмед Дониш, сидевший в, скажем так, духовной оппозиции и писавший, тоже в стол, прямую крамолу. Типа, дескать, кабы эмир, вместо возни с мальчиками, строил бы телеграф и железные дороги, закупал бы современные пушки и обучал армию — глядишь, и результат противостояния был бы иным. Короче, политическая мысль цвела в интервале от Муллы Омара до Усамы Бен Ладена, и следует признать, что по тем временам, а тем паче в тех местах, и то и другое было столь прогрессивно, что, рискнув высказаться публично, вольнодумцы могли нарваться на неприятности. Впрочем, для нас важно не это, а то, что традиционная конструкция необратимо рушилась, и в этом обвале Бухара, в отличие от Коканда, имела некую перспективу развития. Пусть не интенсивного, но уж экстенсивного, вширь, — вполне. И за счет того латать дыры. При удаче, дотянув до более вегетарианских времен. У Афганистана ведь получилось, а Бухара была всяко круче Афганистана. Естественным же кормом для эмиров был Коканд, который они благополучно и съели бы, не появись на горизонте русские штыки. Россия же, в данном раскладе, сама не подозревая, оказалась еще одним, пусть и самым сильным, но отнюдь не первым претендентом на раздел «кокандского наследства». И на том, покончив с высокой теорией, вернемся в низины жизни.