Считать чукчей «агрессорами и экспансионистами» оснований нет. Единой власти не имели, пищи имели вволю, территорий тоже в изобилии, так на фига захваты? Понятия политики отсутствовало. Modus же vivendi был прост: вот — мы, «настоящие», а вот — все остальные, «недолюди». В понятие «мы» включались только свои: «морские» и «оленные» плюс практически ассимилированные азиатские эскимосы, как младшие, но родные. Легчайшее исключение (о чем позже) делалось для некоторых коряков. Все прочие, второсортные, считались или «послушными» (как поздние, сломавшиеся юкагиры), или врагами. Кто есть кто, определялось по четкому критерию: поскольку «настоящие» по определению ничего плохого сделать не могли, значит, все, что они делают, — хорошо. Поэтому, чтобы попасть в «послушные», следовало выдержать экзамен — приехать и долго терпеть пинки, плевки и другие издевательства, не очень болезненные, но максимально обидные. Но и «вражество» имело критерии: кто-то был просто чужаком, которого грабили и убивали, но без ненависти, даже не терзая перед смертью, а кто-то — «таннитом». То есть «врагом истинным», без имени и без лица, воплощением Абсолютного Зла, в борьбе с которым никакие правила не действуют. При этом статус «таннита» не был постоянен, однозначно «истинным врагом» считался только кровник, а соседей возвышали в этот ранг и понижали по обстоятельствам. Долгое время «таннитами» считались юкагиры, однако после развоплощения народа к ним начали относиться с некоторым снисхождением, слегка жалея поверженных властителей тундры, а «приставших», то есть «послушных», живших рядом с чукчами на положении клиентов, не очень даже обижая. Зато после обретения общей границы с коряками в «танниты» произвели их. Между прочим, с их же подачи (прогнав юкагиров с побережья, коряки, сами о том не думая, обрели общий фронтир с «настоящими»).

И, опять же, имела место дифференциация: память о былом родстве сохранялась, и коряков рассматривали как «почти настоящих», отчего оседлых не трогали, а вот кочевым приходилось туго. Поскольку у тех было много оленей, гораздо больше, чем у чукчей, а чукчам хотелось, чтобы было наоборот, чему «танниты»-владельцы, нагло не соглашаясь, что дурно «настоящие» поступать не могут по определению, всеми силами мешали. Без особого, правда, успеха: хотя и жили они примерно по тем же правилам, что и чукчи, были воинственны не меньше и даже частенько нападали первыми, но как-то так вышло, что «настоящим» уступали по всем параметрам. «Оные чукочи, — указывал в XVIII веке Иоганн Георги, — жесточае всех сибирских народов… Двадцать чукчей прогонят верно пятьдесят человек коряков, полусотня разгонит, пожалуй, сотен пять».

Как бы то ни было, «оленные войны», то есть угон оленей с обнулением всего, что препятствует, будоражили тундру с начала XVIII века до конца третьей его четверти. А вот потом, когда чукчи, отняв у дальней родни почти все стада (говорят, тысяч триста голов), сделались истинными «чаучавыт», — «богатыми на оленей» (откуда, собственно, и пошло «чукча»), — «настоящие» сменили гнев на милость. Бывшие кочевые коряки, став жалкими нищими, перестали быть и «таннитами». Их, конечно, продолжали слегка грабить, но уже почти не убивали, глядя свысока, с легким снисхождением, почти как на юкагиров. О былой лютой вражде вспоминали лишь у костра, слушая сказки стариков о храбрых силах прошлого — Кунлелю, Чымкыле, Айнаыргыне, Эленнуте, Чочое, Лявтылывалыне и прочих, дававших злым таннитам выпить и закусить.