Глава 10. Взлёты и падения
Я бежала под холодными струями дождя. Недоуменные взгляды людей, прячущихся от непогоды под зонтами, упирались мне в спину, словно подталкивая, заставляя спешить ещё больше.
Убежать, как можно дальше, уйти, пока он меня не хватился. Мой взгляд скользил по улице в поисках высокой фигуры. Людей в столице много, и все всегда куда-то спешат в этот ранний час.
За спиной осталось квартала четыре, прежде чем я смогла остановиться. Не люблю Заславль, большой город, и люди в нем, нет, не плохие, скорее, равнодушные. Как бабушка здесь живёт? Воспоминание резануло по ещё не закрывшейся ране. Жила. Надо привыкать говорить в прошедшем времени.
Что я натворила? Мы натворили.
Бессмысленно задавать вопросы, на которые некому отвечать.
Надо забыть. Запереть навсегда память о прошлой ночи. Я подняла руки к горячим, несмотря на ледяные капли, щекам. От воспоминаний по телу прошла дрожь. У меня нет права ни на что — ни на любовь, ни на жалость.
Дождь смешивался со слезами. На тротуаре стоял тонар без колёс. Обычный фургончик, торгующий хлебом. Есть не хотелось.
Проснулась я рано, но Дмитрий меня опередил. На подушке лежал листок бумаги, исписанный кривыми торопливыми строчками.
"Вызвали в службу контроля. На обратном пути куплю чего-нибудь на завтрак. Или на обед. Как получится. Не скучай".
Было так хорошо, что я даже не вспомнила о бабушке. Принимая душ, напевала, а потом долго и придирчиво разглядывала себя в зеркале.
Услышав хлопок входной двери, я обрадовано выпорхнула навстречу. В чём была. В коротеньком белом полотенце.
— Хм… — растерялась высокая худощавая женщина, прислоняя к стене объёмистый чемодан.
— Здравствуйте, вы… вы…
— Это я хочу поинтересоваться вашей личностью, — она откинула с лица длинные белые волосы, и я отметила, что незнакомка немолода. — Думаю, как хозяйка имею право. Не воровать же вы в таком виде пришли?
— Ох, — пальцы сжались на полотенце, — мы… Демон сказал…
— Дима приехал, — удивилась женщина и с улыбкой посмотрела куда-то вглубь коридора.
— Да. Он приехал и уехал. Сейчас… — понимая, как бестолково звучат объяснения, я метнулась в комнату и, схватив бумажку, выскочила обратно, — вот.
Прочитав записку, незнакомка удивлённо выгнула брови и посмотрела на меня по- другому. Медленно, оценивающе, с ног до головы, как умеют только женщины.
— Интересно, почему это его тянет домой лишь в моё отсутствие, — она скинула ярко-жёлтые туфли и уже мирно предложила. — Давайте знакомиться. Станина Галилианна, мать того, кого вы называете Демоном.
— Ох, — повторно растерялась я.
Женщина улыбнулась, и эта улыбка кардинально изменила её лицо, до этого казавшееся высеченным из мрамора. Глаза озорно сверкнули, и я с изумлением узнала их. Внешние уголки век чуть опущены, как у Дмитрия, только голубые.
— Лена, — не так мне представлялось это знакомство.
— Отлично, Лена. Одевайтесь, и будем пить кофе. Раз уж мой сын привёл домой девушку, то я просто обязана знать о ней всё. — Галилианна подмигнула и направилась на кухню.
Вспомнив, в каком виде мы вчера там всё оставили, я юркнула в спальню. Ни за что отсюда не выйду. По крайней мере, пока не вернётся псионник.
В дверь легонько постучали, и я отскочила от неё, как ужаленная. Створка приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулась рука с ухоженными ногтями, через которую была перекинула моя одежда. За дверью хихикнули.
— Не заставляйте меня долго ждать. Всё равно не отстану, — сказала женщина и удалилась. Покраснела я целиком, от пальцев ног до кончиков ушей.
Когда я набралась смелости показаться на кухне, там уже был наведён порядок, а Галилиана, тихонько подпевая включённому радио, накрывала на стол.
— Садитесь, — кивнула очень довольная собой женщина, — и перестаньте смущаться. Я ещё помню, каково быть молодой и влюблённой.
Она сняла пушистый голубой свитер и небрежно бросила на спинку стула.
— Итак, — мать Дмитрия села напротив и пододвинула ко мне дымящуюся чашку, — желаю услышать полный рассказ. Всё: от знакомства до вашего приезда сюда.
Её кад-арт висел на витой серебряной цепочке. Очень похоже на диаспор благородного серого оттенка с перламутровым блеском. Если это так, то передо мной личность творческая, наделённая многими талантами и тщеславием в довесок.
— Не могу, — вымученно улыбнулась я. — Это связанно с работой, а дело по закрытой категории.
— Так вы коллеги? — Галилиана в свою очередь посмотрела на цепочку кад-арта под моей блузкой.
— Не совсем. Он ведёт моё дело.
— Надеюсь, он не был очень строг, — женщина рассмеялась и подмигнула.
Я обратила внимание на её глаза, их голубизна стала прозрачной, и за этой завесой проглядывало что-то иное, несовместимое с весельем. Что-то более приземлённое и знакомое. Расчёт, предвидение, не знаю, как назвать эту странную рациональность. То же самое было в глазах её сына.
— Что вы делаете в столице? Или это официальное представление?
Вот тут-то меня и ударило. События вчерашнего вечера — что из них было следствием, а что причиной.
Наверное, в моем лице что-то изменилось, потому что Галилианна нахмурилась, полные губы слегка поджались.
— Понимаете, у меня вчера… бабушка умерла, — произнести это оказалось очень трудно.
Почему я должна вообще что-то объяснять?
— Сочувствую, — сказала женщина. — Извините за расспросы, но разве вы из Заславля? Я подумала…
— Нет. Из Вороховки. Родители живут в Старом Палисаде, а бабушка мотается… моталась отсюда туда. Никак свою службу контроля оставить не хотела, — я помешала миниатюрной ложечкой кофе и взяла чашку. — Вы, наверное, о ней слышали. Нирра Артахова.
Обычно реакция на имя бабушки легко предсказуема. Либо опасения, причём беспочвенные, ведь перед ними всего лишь ее внучка, а не грозный псионник. Либо уважение, плавно переходящее в зависть, влиятельных родственников хотели бы иметь многие. Но Галилианне удалось меня удивить. И напугать.
Рука, державшая чашку, дрогнула, неловко поставленный кофе плеснулся через край, украсив светлую столешницу тёмными пятнами. Женщина шумно выдохнула и спрятала руки под стол.
— Вы дочь Сергия? — спросила она осипшим, не имеющим ничего общего с прежним звонким сопрано, голосом.
— Да, — её беспокойство меня не тронуло, а вот вопрос не понравился, — Артахова Алленария Сергеивна.
— Нет, — Галилианна неожиданно затрясла головой и повторила, — нет. Он не мог так далеко зайти!
Нехорошее предчувствие ужом заползало под кожу. Не надо, не спрашивай, скомандовала я себе. Поскорей бы пришёл Демон, в его присутствии всё или разрешается, или становится незначительным.
— Этого не будет, — прошептала женщина. — Никакая месть не станет ему оправданием.
— Галилианна, — начала я, но меня уже не слушали.
Мать Дмитрия вскочила и убежала в комнату.
Пронзительный звонок трамвая заставил меня очнуться, я слишком близко подошла к рельсам, и предусмотрительный водитель дал сигнал. Дом псионника остался далеко за спиной, спальный район сменился историческим центром. Светофоры столицы, в отличие от остальных городов империи, обладали странной способностью гореть для машин дольше, чем для людей.
Вытянутый внедорожник с яркой эмблемой на капоте, издав гудок, затормозил напротив меня, к неудовольствию людей перегородив пешеходный переход. Имперская служба контроля.
— Алленария, — позвал меня знакомый голос, и пассажирская дверь приглашающе открылась.
— Здравствуйте, Илья Веденович, — я ухватилась за ручку и полезла в салон.
Водитель — старый бабушкин друг и коллега Илья Веденович Лисивин, для меня дядя Илья даже сейчас, когда детские годы девочки, которая его так называла, остались позади. По возрасту он годился Нирре скорее в сыновья, чем в друзья, но им это никогда не мешало. Среднего роста, абсолютно седой, хотя едва разменял пятый десяток, с пышными усами и вечно печальными карими глазами.
— Прости, что меня вчера не было рядом, — первым делом покаялся псионник, — дежурство на острове.
— Ничего, — я пристегнула ремень.
— Куда тебе?
— Домой.
— В Вороховку? — грустная усмешка специалиста была почти не заметна.
— К бабушке.
Илья кивнул и стал разворачивать машину.
— Если хочешь, то можешь пожить у меня. Сима будет рада, — предложил он.
Я вспомнила жену псионника, Симариаду, высокую тучную женщину, обладательницу громкого голоса и непревзойдённого кулинарного таланта. Ни детей, ни внуков у Лисивиных не было, и они всегда рады друзьям. Только, боюсь, гость сейчас из меня никудышный.
— Вы не знаете, это надолго? Я имею в виду, когда можно будет уехать?
Лисивин искоса взглянул на меня и затормозил перед знакомым серым домом.
— Когда захочешь, — его лицо было таким сочувствующим и добрым, что слезы невольно подступили к голу, — официальных причин задерживать тебя нет, но Лена…
Он замолчал, стараясь подобрать правильные слова. Пауза, от которой так и веет тактичностью.
— Сергий и Злата в больнице, у Нирры осталась лишь ты. Сама понимаешь — похороны, наследство.
Я сжала пальцы на сумке, не хотела, чтобы он увидел, как они задрожали.
— Никогда никого не хоронила.
— Мы поможем. Не бойся, империя в стороне не останется. Твоя бабушка была великой женщиной, что бы ни говорили. Все не могут быть добрыми.
— Вы найдёте убийцу?
В глазах Ильи промелькнуло отражение моей боли, он отвернулся и постучал пальцами по рулю и предложил:
— Давай поднимемся.
В вестибюле дежурила другая пара охранников, их я тоже хорошо знала, но сейчас даже и не вспомнила о вежливости. Псионник проигнорировал лифт и пошёл по лестнице, собственно, как делал это всегда. В детстве я частенько бегала с ним наперегонки и, бывало, побеждала. Когда он позволял.
Бумажка с печатью кривым белым лоскутком украшала дверь. Хороша б я была, явившись сюда одна. Место преступления всегда опечатывают.
Илья сорвал полоску и открыл дверь собственной связкой.
— Ниррин комплект, — пояснил он, словно кто-то спрашивал.
Я заставила себя переступить порог. Прошло несколько часов, а жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов. Следы этих перемен были везде — в небрежно брошенных вещах, в отодвинутой мебели, в истоптанном ковре, в остатках порошка на каждой горизонтальной поверхности. Дом — это не четыре стены и крыша, не дорогие ковры и мебель, не солнечный свет и ажурные занавески, дом — это человек, что его создал.
Псионник не стал даже разуваться, меня почему-то это покоробило.
— Садись, — сказал он, устраиваясь в гостиной. — Алленария, — Лисивин сложил руки замком, — то, что я скажу, тебе не понравится, поэтому прошу, выслушай, а потом кричи. Договорились?
Я не знала, что ответить, начало мне уже не нравилось.
— Мы подняли всю службу контроля вкупе с личной службой безопасности императора. Вызвали всех, этой ночью ни один специалист не спал. Многие до сих пор ещё работают, — он задумчиво потёр лоб и провёл рукой по белоснежным волосам. — Говорю это не к тому, чтобы ты нас пожалела. А к тому, что возможность ошибки исключена. Официального заключения пока нет, но к вечеру эти данные будут обнародованы, — Илья набрал воздуха, как перед прыжком в воду, и выпалил, — Лена, Нирра покончила с собой.
Он ждал какой-то реакции, возможно, он к ней готовился. Я же всё так же сидела напротив него, на краю дивана, маленькая девочка, так и не выросшая во взрослую женщину, так и не научившаяся понимать мужчин. Чего он ждёт? Почему так смотрит? Не могу реагировать на это. Что можно ответить, когда на полном серьёзе заявляют, что земля плоская, небо твёрдое, а звезды прибиты к нему гвоздями? Моя бабушка не могла совершить самоубийство. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
— Мы восстановили события по минутам. Облазили тут каждый сантиметр, выжали из охранников всё, что можно, — псионник встал и пересел ко мне, слова сыпались из него с невероятной скоростью, как крупа из разорванного пакета. — Она ждала вас, дёргала охранников с требованием сообщить о приезде внучки немедленно, что парни и сделали. Нирра сама открыла дверь. Всё произошло в те несколько минут, пока ехал лифт. Помнишь набор, подарок императрицы в честь выхода на пенсию?
Я молчала, не считая нужным отвечать. Громоздкий настольный гарнитур очень нравился бабушке. Тяжёлые бронзовые предметы, покрытые благородной патиной — чаша, подсвечник, чернильница, нож для вскрытия писем, металлическое перо на подставке и дурацкий штырь с широким основанием, предназначенный для накалывания заметок.
— Она наткнулась на штифт для бумаг, — Илья положил мне руку на плечо. — Возможность случайности исключена. Нирра держала одной рукой основание и с размаха опустила на острие голову, штырь вошёл в правый глаз и прошёл насквозь.
— Перестаньте, — прошептала я, картина слишком ярко встала перед глазами.
— Никто не заходил в здание, камеры, как на фасаде, так и над квартирой, это подтверждают. Никаких следов присутствия постороннего в квартире, иначе бы вы с ним столкнулись. Когда вызвали нашу службу, тело ещё не успело остыть, а кровь остановиться. Допустить бредовую мысль, что неизвестный забрался в окно, конечно, можно. Но и там никаких следов, а этаж, заметь, не первый и даже не второй. Нигде. Ничего. Ни следов борьбы, ни намёка на принуждение.
— Неправда, она не могла.
— Лена, я перепроверил всё сам. Не один раз. Она просто не выдержала, сломалась. Столько всего произошло. Сначала её предало собственное тело, и пришлось уйти на пенсию. Мы можем лишь догадываться, каких усилий Нирре стоило скрывать боль. Потом несчастье с единственным сыном и его женой. Страх, постоянная тревога за твою жизнь.
— Бабушка никогда не поступила бы так со мной. Слышите, — в отчаянии, боясь хоть на мгновенье поверить его разумным, гладким объяснениям, я повысила голос.
— Нирра оставила записку. Написала от руки, — привёл он последний довод. — Одна строчка. Вернее цитата: "Нет власти большей, чем мы даём над собой сами". Знакомо?
На заре становления империи и развитии пси-науки было такое направление, как "изволичность". Его приверженцы считали, что власть блуждающих над живыми основана на слабоволии людей. То есть призрак атакует, только если ты позволяешь. Самовнушение — великая вещь, по историческим данным, "изволисты" шли на всё, чтобы подтвердить теорию. Они убивали, а потом с улыбкой выходили на суд мёртвых. И умирали с этой фразой на устах: "Нет власти большей, чем мы даём над собой сами". Блуждающему нет никакого дела до человеческих убеждений, религий, научных теорий и даже настроения.
Я неловким движением скинула руку старого бабушкиного, теперь, наверное, в кавычках, друга, встала и вышла в коридор.
— А как же документы?
— Лена.
Боясь передумать, я распахнула дверь кабинета, заставив её гулко стукнуться о стену.
Никто не потрудился задёрнуть шторы, комната показалась мне неприкрыто обнажённой, высвеченной солнцем и словно вывернутой наизнанку. Книжные полки и стеллаж для бумаг сверкали светлыми проплешинами пустоты; коляску отодвинули к стене; массивный стол без единого предмета, кроме бурого пятна, напоминающего лужицу от вина или портвейна.
— Лена, пожалуйста, — попросил Лисивин, остановившись в дверях.
— Она хотела показать дела по закрытой категории, — через силу продолжила я. — Как вы это себе представляете? Я, увидев её мёртвой, спокойно обойду стол. Найду бумаги и стану читать. Это, по-вашему, она планировала? Где документы? Их нет! Так почему не предположить, что именно из-за них её и убили?
— Алленария, — тихо ответил он, — ты сейчас расстроена. Я понимаю. Я тоже любил её.
Плечи поникли. Прожитые годы, не оставлявшие раньше на этом жизнерадостном человеке отметин, проступили на его лице морщинами, тёмными пятнами, так линии проступают на только что напечатанной фотографии. Из глаз на меня смотрела не доброта, а усталость.
— Твой Станин с утра у нас, выбивает доступ к этим делам, — сказал он напоследок, — и, скорей всего, получит. Если нет, покажу тебе их сам. Только попроси.
Илья вышел из кабинета, щелкнувший через несколько секунд замок подсказал, что квартира опустела, если не считать меня.
— Он не мой, — сев на пол я уткнулась лицом в колени. — Никогда не был и никогда не станет.
Мать Дмитрия вернулась на кухню так же стремительно, как и ушла. На стол лёг яркий зелёный прямоугольник. Перетянутая резинкой папка.
Галилианна провела по гладкой поверхности пластика руками.
— Я люблю своего сына, — с вызовом сказала она, — а любовь порой толкает нас на страшные поступки. Не буду ходить вокруг да около, — она подняла голову и впилась в меня глазами, — отец моего сына Дмитрия — Сергий Артахов.
В первый момент я впала в оцепенение, было непонятно, о чем вообще она говорит.
— Простите, что? — вежливо переспросила я.
— Повторяю: Дмитрий — сын Сергия Артахова, — чётко выделяя каждое слово, произнесла Галилианна. — Он твой брат, а это, с учётом ваших отношений, весьма существенно.
"Брат". Какое простое, доброе и страшное сочетание — твой брат. В детстве я мечтала о брате. Внутри раздулся ледяной пузырь, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я потрясла головой.
— Неправда, — отрицание, вот и всё, на что меня хватило, я ухватилась за него, спряталась как за ширму.
— Ты не обязана верить мне на слово, — сказала женщина и с тихим шелестом пододвинула папку в мою сторону.
Я подалась назад. Что бы там ни было, я к этому не притронусь.
— Тогда слушай, — правильно истолковала моё движение женщина. — Я забеременела на последнем курсе, Сергий проходил здесь преддипломную практику, — Галилианна перебирала тонкие белые листочки. — Он даже обрадовался. Поначалу. Обещал с матерью поговорить. Поговорил, — горькая усмешка, неприятно скривила красивое лицо женщины.
Я не хотела её слушать, но и не могла остановить.
— Больше я его не видела, — она вздохнула и продолжила более сухим тоном. — Дмитрий родился через неделю после экзаменов и зачётной постановки. Ни жилья, ни опыта, ни работы у меня не было, лишь диплом, на котором ещё не высохли печати. Упросила комендантшу не выгонять нас из общежития, — женщина вновь обратила взор на листки из папки.
Я внутренне сжалась. Всё, что она говорила, было всего лишь словами, пустым сотрясанием воздуха, звуком, областями высокого и низкого давления. Другое дело бумаги — материальные свидетели, подтверждения. Если бы возможно, я схватила бы их и выкинула в окно, и плевать, что это отдаёт трусостью.
— Рассказываю это не для того, чтобы вызвать жалость, — она тряхнула головой, и белые волосы веером рассыпались по плечам. — У меня было множество советчиков, и когда я дошла до точки, то воспользовалась одним из них. Дима был здоровым ребёнком, много кричал, хорошо ел. Днём искала работу, если могла оставить ребёнка с одной из девчонок, ночами укачивала сына и плакала. Соседки давно уже кормили нас за свой счёт. Но ребёнку они мало чем могли помочь, у нас не было даже кроватки. И однажды я сорвалась. Из-за ерунды, разбила единственную бутылочку.
Галилиана вынула из папки лист и положила передо мной.
— Я подала в суд иск о признании отцовства и назначении алиментов.
Смотреть на бумагу я не стала.
— Была назначена генетическая экспертиза. Тогда-то я и познакомилась с Ниррой Артаховой. Накануне слушания она пришла ко мне и подкупила. Сын Сергию был не нужен. Как бы он рос с грузом известной фамилии на шее, но фактически не признаваемый семьёй? Она убедила меня, что пользы от этого ребёнку не будет. Посулила немало выгод — место в императорском театре, плюс квартира, плюс денежное вознаграждение от неё лично. Я согласилась и отозвала иск. Сын так и остался с фамилией и отчеством по моему отцу.
По мере того, как женщина рассказывала, передо мной ложились листы бумаги, один за другим, документы, ксерокопии, заключения и выписки, материалы так и не рассмотренного тогда дела.
— Дима ничего не знал вплоть до окончания академии, — папка опустела.
— У моего сына выдающиеся пси-способности. А как могло быть иначе, с такой-то бабкой? — женщина оставила в покое пустую папку и закрыла лицо руками, — Я совершила ошибку, и сын вряд ли когда-нибудь простит меня. Гордость затмила мне разум. Решила: прошло столько лет; подумала: может, они одумались — он же такой талантливый, — она всхлипнула неожиданно, некрасиво, по-настоящему. — Не хотела, чтобы он прозябал у черта на рогах или стал мелким винтиком в большой системе, и обратилась к Нирре.
Галилиана выдернула салфетку из подставки на столе и аккуратно вытерла лицо.
— Плевать, если бы она просто отказала, посмеялась, глядя на моё унижение, и забыла. Но нет! Она не такая. Карга лично возглавила экзаменационную комиссию и завалила дипломный проект Дмитрия. Специально, а потом при всех высмеяла его притязания на профессию. Она раздавила его, без капли сожаления, — женщина, наткнувшись на мой ничего не выражающий взгляд, отпрянула, должно быть, вспомнив, с кем говорит, руки быстро заметались по столу, собирая беспорядочно разложенные бумаги. — Она полгода не допускала его до пересдачи. Кто бы знал, сколько я выстояла у её дома и у службы контроля, сколько молила не наказывать моего сына, сколько раз падала на колени. Бесполезно. Она отвечала, что это испытание, и если я так пекусь о тёпленьком местечке, то он его получит, если не сломается.
Зелёный пластик закрыл, наконец, последнюю бумажку, и вместе с этим к Галилианне вернулось самообладание.
— Не выдержал не он, а я. Просто больше не смогла скрывать правду. Это и было главной ошибкой. В тот день мой маленький мальчик исчез, а его место занял кто-то другой, более злой, более решительный, больше похожий на…
"Нирру", — мысленно закончила я.
— Никогда раньше я не видела его таким, как в тот вечер. В тот вечер, когда он поклялся отомстить. Ей, Сергию, всей семье. Он говорил: придёт день и… — она отвернулась, не в силах продолжать. — Но я никогда не предполагала, что он опустится до такого.
Со стороны улицы послышался шум затихающего мотора, хлопанье дверей и мимолётный писк включённой сигнализации, я бы не обратила на повседневные звуки никакого внимания, если б она не спросила:
— Скоро он вернётся?
Она рассказала историю. Какая-то часть меня позволяла отстраняться от происходящего, не связывать его с реальным миром. Я понимала, что это важно, понимала, о ком она говорит — о своём сыне. Но только сейчас, на самом деле поняла.
Дмитрий — Демон. Её сын — мой мужчина — мой брат.
Экспресс "Заславль — Вороховка" привёз меня домой ближе к вечеру. Поскольку служба контроля не собиралась проводить дополнительного расследования, я не поставила их в известность о своих перемещениях. Какое кому дело до внучки Нирры Артаховой?
Но кое-кому дело всё-таки было. Демон звонил раза три, заставляя меня паниковать и украдкой глотать слезы, прежде чем я догадалась отключить телефон и погрузилась в относительное спокойствие.
Ночевала я у Влада, уверенная, что, в отличие от родной коммуналки, сюда он не сунется. Извинения принесённые Нате за причинённые неудобства, что почему-то её напугали. По крайней мере, переглядывались они с Владом выразительно и даже старались говорить шёпотом.
У ворот службы контроля я стояла часов с восьми утра, задолго до начала рабочего дня. Пряталась за кустами и наблюдала сквозь голые покачивающиеся ветви.
Того, другого специалиста, нельзя было не узнать, пусть он побледнел и осунулся, но это лицо накрепко врезалось мне в память, стоит закрыть глаза — и вот оно. Первый шаг из укрытия дался с большим трудом, ещё сложнее оказалось окликнуть. В горле запершило, и вместо окрика вышел тихий сип.
— Подождите.
Псионник обернулся и замер. Если б он сейчас затряс головой и сказал, что я должна умереть, я бы не удивилась, мало того, не особо бы и возражала.
