Глава 8
Калеб сидел в уголке за кулисами и настраивал гитару. Там его наконец и разыскала визажистка. Встав перед ним, женщина уперла руки в боки и недовольно покачала головой:
– Я тебя обыскалась. Ты что, сообщения не слышал?
– Неужели это так необходимо? Я же не девчонка, чтобы прихорашиваться.
– Но припудрить лицо тебе не помешает, если не хочешь, чтобы в камере оно блестело, как кастрюля.
– Пусть блестит. Мне все равно.
– Тебе все равно, а продюсеру – нет. Так что вставай и пошли со мной.
Калеб последовал за визажисткой, сел в кресло, хмуро поглядывая на свое отражение в зеркале. Он так и не привык к высветленным прядкам. Да и к зеркалам с лампочками по бокам он не привык, не говоря уже о пудре. Лишнее все это.
Визажистка поднесла к его лицу кисть:
– А теперь, пупсик, закрой глазки и не шевелись.
Калеб вздохнул и покорился. Снова открыв глаза, он увидел перед собой улыбающегося Шона.
– Привет, сосед. Надеюсь, ты не станешь подводить глаза? Могу одолжить тебе свой сценический образ.
– Нет, Шон, спасибо, – засмеялся Калеб. – На здешнем шоу хватит одного вампира в стиле Аврил Лавин. На твой сценический образ я не претендую.
– При чем тут Аврил Лавин? Она крутейшая певица.
– Ты прав, – согласился Калеб. – Никто не давал мне права оскорблять ее. И вампиров тоже.
Калеб посчитал, что можно встать, однако визажистка снова толкнула его в кресло и принялась за его волосы, разделяя их на пряди и закрепляя спреем.
– Шон, а почему ты торчишь здесь? Мне и без твоего пристального разглядывания сидеть в этом кресле не сахар.
– А если я пытаюсь проникнуть в твои мысли? Чтобы отпихнуть тебя в состязании?
– Шон, не говори глупости. Мы ведь в разных группах. Состязаться мы можем лишь в том случае, если оба дойдем до финала. Я очень сомневаюсь, что мы туда доберемся. Как бы ты ни старался внешностью и голосом подражать Аврил Лавин.
– Я не пою в стиле Аврил Лавин.
– Кажется, ты называл ее крутейшей певицей.
– Вы своей болтовней мешаете мне работать, – одернула их визажистка. – Неужели так трудно посидеть спокойно?
Но Шон не ушел. Наклонившись к уху Калеба, он шепотом спросил:
– Как делишки в твоей группе?
– Прекрасно, Шон. Все лезут из кожи вон, пытаясь пробиться на следующий раунд.
– А есть кто-то, кто тебя особенно достает?
– Таких нет. У нас была всего одна групповая репетиция. И вообще, я стараюсь думать о своем выступлении.
– Намек понятен. А как начет Джордин? Ты говорил с ней?
По блеску глаз Шона Калеб понял, почему сосед донимает его вопросами. Калеб решил продолжить свою игру:
– Ты про какую Джордин?
– Как про какую? Про Джордин из Нью-Йорка. Как она?
– Ты про Джордин-через-игрек?
– Хватит прикалываться, Калеб! Здесь что, целый табун Джордин?
– Думаю, всего одна.
– Значит, речь о ней, – сказал Шон.
– Теперь понятно, – усмехнулся Калеб. – Что тебя интересует?
– Она тебе что-нибудь сказала?
– Только то, что терпеть не может чуваков с подведенными глазами.
– Ладно, проехали, – буркнул Шон, и его как ветром сдуло.
Калеб усмехнулся: ведь Шон не умеет уходить сразу. И не ошибся.
– Все знают: крутым девчонкам нравятся парни с подведенными глазами!
Шон наконец ушел. Визажистка оглядела Калеба и осталась довольна своей работой.
– А он, кстати, прав, – сказала она. – Сценические девицы обожают парней с подведенными глазами.
Калеб лишь покачал головой.
* * *
Он вышел на сцену. В голове было ясно и спокойно. Калеб любил это состояние. И не имело значения, играл ли он перед прохожими на улице, в баре, полном пьяных любителей музыки, или на здешнем шоу с аудиторией фальшивых поклонников. Остин или Голливуд – какая разница? Едва он брал первый аккорд, результат всегда был одинаков. Калеб играл не для кого-то одного, не для группы. Он играл для всех.
Иногда Калеб представлял огромное волшебное облако, проплывающее над головой, а внутри облака – все когда-либо рассказанные истории и спетые песни. Если ему повезет, он дотянется до облака, ухватит оттуда что-нибудь, а потом превратит в песню. Главное – не потерять волшебства. Когда Калеб брал последний аккорд, он отправлял свою песню догонять это облако, чтобы она навсегда сохранилась там. Этот нехитрый прием помогал ему лучше всякой психотерапии и медитаций.
– Слушайте все! – крикнул продюсер, встав у края сцены. – У нас сейчас не прямой эфир. Но впереди – целый день. Мы будем снимать ваши выступления на камеру так, как если бы они шли в прямой эфир. Сидящих в зале прошу внимательно следить за сигналом и аплодировать, только когда он зажжен. Никаких хаотических рукоплесканий. Теперь что касается исполнителя… Ты, кажется, Калеб? Так вот, Калеб, когда тебе подали сигнал, не выскакивай на сцену как ошпаренный. И не начинай играть, едва только занавес пополз вверх. Это понятно? Сделай паузу. У нас это называется «войти в настроение». То же относится и к концу выступления. На аплодисменты реагируй естественно. Все понимают: тебе они приятны. Только не улыбайся во весь рот и не выставляй на показ свою радость, что отмучился. Этим ты смажешь все впечатление о себе. Достойно вышел на сцену и достойно уходишь. Это понятно?
Калеб кивнул, показывая, что понял, хотя на самом деле ему хотелось развернуться и уйти. Он бы и ушел, если бы не боязнь огорчить Джейн.
Продюсер отдал команду. Опустили занавес, заслонив от Калеба и зрителей, и судью. Он стоял с гитарой в руках, слушая отрывистые распоряжения продюсера.
Еще до приезда сюда Калеб знал: все импровизации на реалити-шоу заранее прописаны в сценарии. Здесь же он убедился, что они не только имеют сценарий, а еще и являются полнейшим дерьмом. Мысль о скором возвращении домой была такой притягательной. Вместе с ним в группе Калеба было восемь исполнителей. К концу недели их останется четыре. Надежд на успех Калеб не возлагал. Он чувствовал: эта капризная тетка невзлюбила его еще в Остине. Вряд ли ей захочется признавать свою неправоту.
– Начали! – послышался голос режиссера.
Потом раздались аплодисменты. Занавес пополз вверх. Калеб слушал аплодисменты, смотрел на огни. Не об этом ли мечтает каждый музыкант? А он сам разве не мечтал о сцене? Мечтал, но не о такой. Не нужны ему фальшивые поклонники, аплодирующие не по зову сердец, а по светодиодному знаку.
Усилием воли прогнав эти мысли, Калеб оглядел зрителей. Так он делал в барах, чтобы почувствовать приток вдохновения. Он еще не решил, какую из своих песен будет петь. Все определили последние секунды. В переднем ряду сидела женщина, внешне похожая на его тетку. И он заиграл знакомую мелодию в минорном ключе.
– Эту песню я посвящаю всем, кто потерял близких людей, – произнес он привычные слова. – Особенно если эти близкие были солдатами.
Потом он запел.
Они явились при полном параде,
Но сжалось сердце твое.
Что толку в этой посмертной награде?
На чью грудь ты прикрепишь ее?
Кто я им? Очередной погибший герой.
Еще один гроб, обернутый флагом,
И с глаз поскорее долой.
Ты смотришь в прошлое,
Там была любовь, и она согревала нас.
Тебя согрел бы и солнца свет,
Но он ненавистен тебе сейчас,
Как ненавистен смех, потому что свет солнца —
Это любовь, излившаяся на всех.
Свет льется сквозь щели твоих портьер,
Он мешает тебе вспоминать
Строчки писем, адресованных мне,
Что не собралась ты написать.
Ты кричишь: «Я хочу проливного дождя,
Мороза хочу и снегов,
Чтоб унеслась печаль моя
Или заснула на веки веков».
Кому приходилось любовь терять,
Зная, что другой такой нет,
Начинают смех презирать
И ненавидеть солнца свет.
Нет солнца сегодня. Дождь хлещет из облаков.
Ты здесь стоишь одна.
Отзвучал набор участливых слов.
Все ушли. И вокруг – тишина.
Ты вспоминаешь мгновенья любви,
Ты думала, так будет всегда.
Но померкнут воспоминанья твои,
Безжалостно их сотрут года.
Тебе ненавистен солнца свет,
Но сегодня дождь проливной
Смывает листья, обрывки газет,
Тебя отгораживая стеной
От ненаписанных писем, от сладких грез,
От всего, что было у нас с тобой.
Ты кричишь: «Я устала от боли и слез,
Устала от этих туч.
Я хочу, чтобы ветер их унес,
Мне нужен надежды луч».
Кому приходилось любовь терять,
Зная, что другой такой нет,
Начинают с годами по солнцу скучать
И выходят из тьмы на свет.
Тетушка, ты все ж навестила меня.
Я знаю: ты здесь была.
Склонилась, ухо к могиле прижав,
И слушала что-то, затем ушла.
Ты хотела мне рассказать о любви,
Что в сердце твоем продолжает жить.
Не надо, я мысли умею читать твои.
Даже те, что ты стараешься скрыть.
Тебе был ненавистен солнца свет,
Как был ненавистен смех.
Ты знаешь: солнце – это любовь,
Изливающаяся на всех.
Не надо память свою терзать.
Рассеялись в прах мечты.
Мне писем твоих уже не читать,
Напрасно их пишешь ты.
И теперь ты кричишь: «Мне нужен покой.
Я хочу без слез вспоминать,
Жить дальше в мире с собой,
Радоваться и мечтать».
Теряют любимых.
Любовь нельзя потерять.
Она продолжает жить.
Просто годы нужны, чтобы это понять
И сердце свое исцелить.
Они явились при полном параде, Но сжалось сердце твое. Что толку в этой посмертной награде? На чью грудь ты прикрепишь ее? Кто я им? Очередной погибший герой. Еще один гроб, обернутый флагом, И с глаз поскорее долой. Ты смотришь в прошлое, Там была любовь, и она согревала нас. Тебя согрел бы и солнца свет, Но он ненавистен тебе сейчас, Как ненавистен смех, потому что свет солнца – Это любовь, излившаяся на всех. Свет льется сквозь щели твоих портьер, Он мешает тебе вспоминать Строчки писем, адресованных мне, Что не собралась ты написать. Ты кричишь: «Я хочу проливного дождя, Мороза хочу и снегов, Чтоб унеслась печаль моя Или заснула на веки веков». Кому приходилось любовь терять, Зная, что другой такой нет, Начинают смех презирать И ненавидеть солнца свет.
Нет солнца сегодня. Дождь хлещет из облаков. Ты здесь стоишь одна. Отзвучал набор участливых слов. Все ушли. И вокруг – тишина. Ты вспоминаешь мгновенья любви, Ты думала, так будет всегда. Но померкнут воспоминанья твои, Безжалостно их сотрут года. Тебе ненавистен солнца свет, Но сегодня дождь проливной Смывает листья, обрывки газет, Тебя отгораживая стеной От ненаписанных писем, от сладких грез, От всего, что было у нас с тобой. Ты кричишь: «Я устала от боли и слез, Устала от этих туч. Я хочу, чтобы ветер их унес, Мне нужен надежды луч». Кому приходилось любовь терять, Зная, что другой такой нет, Начинают с годами по солнцу скучать И выходят из тьмы на свет.
Тетушка, ты все ж навестила меня. Я знаю: ты здесь была. Склонилась, ухо к могиле прижав, И слушала что-то, затем ушла. Ты хотела мне рассказать о любви, Что в сердце твоем продолжает жить. Не надо, я мысли умею читать твои. Даже те, что ты стараешься скрыть. Тебе был ненавистен солнца свет, Как был ненавистен смех. Ты знаешь: солнце – это любовь, Изливающаяся на всех. Не надо память свою терзать. Рассеялись в прах мечты.
Мне писем твоих уже не читать, Напрасно их пишешь ты. И теперь ты кричишь: «Мне нужен покой. Я хочу без слез вспоминать, Жить дальше в мире с собой, Радоваться и мечтать». Теряют любимых. Любовь нельзя потерять. Она продолжает жить. Просто годы нужны, чтобы это понять И сердце свое исцелить.
Когда он закончил петь, в зале было тихо. Даже слишком тихо. Слушатели смотрели на него. Судья тоже смотрела на него, однако никто не аплодировал.
– Снято! – крикнул режиссер.
Потом на сцену выскочил продюсер.
– Вы там что, заснули? – крикнул он, потрясая рукой в сторону аппаратной. – Почему не включили сигнал аплодисментов?
– Извините, босс, – донесся мужской голос. – Меня так песня захватила, что я забыл.
– Пусть вас сменит кто-то менее сентиментальный, – сердито покачал головой продюсер. – Сигнал должен включаться вовремя. Теперь придется делать еще один дубль. Кстати, Калеб, ты хорошо выдержал паузу. Сейчас ты повторишь всю песню, с самого начала.
– Этого я не смогу, – возразил Калеб.
– Что? – удивился продюсер, поворачиваясь к нему.
– Я сказал, что не могу играть по команде.
– Почему?
– Я создал настрой для этой песни. Определенное состояние. Мне его не повторить.
– Но это твоя работа, сынок.
– Извините.
– Если ты и дальше будешь отказываться делать то, что тебя просят, тебе не удержаться в нашем бизнесе. Это на сольных концертах в клубах и барах можно устанавливать свои правила.
– Давайте я спою что-нибудь другое, – предложил Калеб.
– Идет, – согласился продюсер. – Мне все равно, что ты там будешь петь.
– Нет, – возразила судья. – Я не хочу другую песню.
Все повернулись в ее сторону. «Ну вот и конец моему участию в конкурсе, – подумал Калеб. – Такой отличный повод спровадить меня. И конца недели дожидаться не надо».
– Почему не хотите? – спросил продюсер.
– Потому что мне очень понравилась эта, – сказала судья, улыбаясь Калебу. – Неужели так сложно дописать и вклеить аплодисменты?
– Хорошо, впишем, – не стал спорить продюсер. – Калеб, а встать так, будто ты спел снова, – это ты можешь? Или я опять прошу что-то запредельное?
Калеб кивнул. Всем велели успокоиться и замолкнуть. Режиссер подал команду. Калеб сыграл завершающий аккорд и опять застыл, как в прошлый раз. Вспыхнул сигнал, аудитория взорвалась аплодисментами. Фальшивый энтузиазм, если учесть характер песни. Но здесь действительно был не клуб и не бар. И не его шоу.
Отнеся гитару за кулисы, Калеб вернулся в зрительный зал, чтобы послушать остальных участников группы. Он едва успел сесть, как с заднего ряда ему в плечо уперся подбородок Шона.
– Отлично выступил, чувак. Я прямо заторчал.
– Ты так думаешь?
– Я бы сам хотел написать что-нибудь похожее.
– Спасибо, – ответил Калеб. – Меня и самого эта песня до сих пор цепляет.
– Еще бы! Она всех зацепила, кроме продюсера. Судье понравилось. Тебе это в плюс.
– Думаешь, ей настолько понравилось, что она пропустит меня на следующий раунд?
– Я так думаю. А чтобы я мог это гаран-таран-паран-тировать, тебе нужно послушаться моего совета и подвести глаза.
– Что ты ко мне пристал с этим карандашом для век? Можно подумать, ты ходячая реклама «Мейбелин» или другой косметической фирмы. Потом ты начнешь мне предлагать вдеть в уши такие же диски, как у тебя.
– Чувак, их называют колесами. И они жутко крутые.
– Слушай, если ты не перестанешь доставать меня своими прибамбасами, я дождусь, пока ты заснешь, скреплю твои колеса цепочкой и висячим замком пристегну к кровати. Как тебе такая перспектива?
– Это называется неоправданной жестокостью, – ответил Шон.
– Может, вы пойдете говорить в другое место? – шикнула на них одна из участниц. – Я хочу послушать.
– Позволь узнать, что ты слушаешь? – спросил Шон. – Продюсера, орущего на осветителей? Кэрри Энн, у тебя уже крыша поехала.
Не прошло и двух минут, как Шон снова тронул Калеба за плечо:
– Смотри, чувак. Это она выступает. Джордин-через-игрек. Я тебе говорил, она офигенно красивая. Настоящая бомба. Ты захочешь, чтобы она тебе приснилась.
– Я предпочту увидеть во сне мою невесту, – ответил Калеб.
– Согласись, она великолепна.
– Джейн? Согласен на все двести. Самая великолепная женщина на земле.
– Да не Джейн, чувак. Джордин. Ты только посмотри на нее.
Калеб посмотрел. Синее платье, волнистые темно-рыжие волосы, ярко-красные губы. Джордин сидела на табурете, держа на коленях электрическую слайд-гитару. Вокруг нее суетились парни, отвечающие за звук. Один подключал ее гитару к усилителю, другой регулировал микрофон. Оба буквально силой заставляли себя не пялиться на Джордин.
– Согласен, девочка она симпатичная. Чем-то похожа на Лану Дель Рей. Но сейчас полным-полно худосочных девиц, надувающих губки перед камерой. Все эти звезды Интернета. Я очень удивлюсь, если она умеет петь.
– Чувак, ты сначала послушай ее, и тогда пожалеешь о своих словах, – сказал Шон.
После режиссерского «Начали!» Джордин ожила. Казалось, включенные камеры преобразили ее. Может, изменилась поза. Или же только глаза. Не обращая внимания на камеры, Джордин посмотрела в зал, будто увидела там дорогого ей человека. Потом начала играть. Калеб впервые слышал такое мастерское владение слайд-гитарой. Манеру, в которой играла Джордин, он встречал только у гитаристов прошлого, игравших на так называемой стальной гитаре. Голос у нее был сочным, с чувственной хрипотцой. Песня поражала глубиной и оригинальностью слов. Калеб с трудом верил, что Джордин сама это написала.
Когда она закончила, аудитория, не дожидаясь сигнала, вскочила на ноги и захлопала. Хлопали все, включая и тех, для кого Джордин была опасной соперницей. Только Калеб продолжал сидеть, восхищаясь певицей и тревожась за свою дальнейшую конкурсную судьбу.
– Что теперь скажешь, чувак? – спросил Шон, трогая его за плечо.
– Ты был прав, – ответил Калеб, продолжая смотреть на улыбающуюся Джордин. – У нее все шансы победить.
* * *
– Контролер службы паркоматов? То есть теперь ты «паркоматка»? Ты меня не разыгрываешь?
Джейн засмеялась:
– Полностью моя должность называется «работник службы контроля и обслуживания автоматических парковочных устройств». Прошу учесть, молодой человек, что за унижение достоинства муниципальных служащих можно схлопотать нехилый штраф. Если по возвращении не хочешь обнаружить кучу штрафных талонов со своим именем, настоятельно рекомендую впредь не называть меня «паркоматкой».
– А как можно оштрафовать того, у кого даже машины нет? – нашелся Калеб.
– Тогда я попробую на тебе выданные наручники.
– Тебе выдали наручники?
– Нет, конечно. Я пошутила. Но я бы не отказалась. С ними можно великолепно поиграть. Меня это даже сейчас заводит. Кстати, где ты сейчас?
– Лежу в кровати.
– А что на тебе надето?
– Прости, дорогая, не сегодня. Шон тоже в номере. Сейчас в душе полощется. Джейн, я ужасно рад за тебя. Ты все-таки нашла работу. Но ты уверена, что это безопасная работа?
– С чего ей быть опасной?
– Ты же сама сказала, что у тебя будут и ночные смены. А центр Остина по ночам вряд ли можно назвать тихим и спокойным местом. Ты об этом подумала?
– Ночные смены будут не каждую неделю и всего три дня – с четверга по субботу. Но ты не волнуйся. Пока я прохожу стажировку. Первую неделю буду работать с инструктором. Мне полагается портативная рация, и я всегда смогу вызвать полицию. И я уже запаслась баллончиком со слезоточивым газом.
– Да ну?
– Представь себе. Сегодня купила в оружейном магазине.
– Ты ходила в оружейный магазин?
– Ага. Продавец настойчиво пытался продать мне револьвер тридцать восьмого калибра, но я держалась стойко и говорила, что пришла за МК-9.
– Это еще что за зверь?
– Марка слезоточивого газа, которую мне рекомендовали.
– Джейн, у меня нет слов. Недели не прошло, как я уехал, а ты успела облачиться в форму и побывать в оружейном магазине. Что меня ждет дальше?
– Ну, например, то, что мне пришлось обзавестись очками.
– Какими? От солнца? У тебя же были.
– Нет, не от солнца. Без них мне не выдавали новое водительское удостоверение. Я их надеваю только за рулем. Но выглядят они очень сексуально. Можешь поверить мне на слово.
– Все! Я лечу домой. Тебя нельзя оставлять одну.
– Скажи лучше, что соскучился и ищешь повод улизнуть с конкурса.
– Я действительно соскучился.
– У тебя находится время по мне скучать?
– Вся ночь.
– Но твои дела идут совсем неплохо. Ты остаешься на следующую неделю?
– Да. Мое выступление понравилось. Хотя, Джейн, если честно… здесь собрались талантливые ребята. Помнишь девчонку, которая открывала прослушивание в Остине? Пела панк-рок? У нее еще большущие часы на шее висели.
– Забудешь ее! У девчонки такой потрясающий голос.
– Представляешь, она профессионально учится музыке! И сама пишет музыку. А я умею лишь писать аккорды для гитары. Вечно просил Джереми или еще кого-нибудь расписать партии для других инструментов. И Шон – мой сосед по номеру – пусть и похож на клоуна, но в музыке разбирается. В моей группе есть девчонка из Нью-Йорка. По сути, моя конкурентка. Ее аудитория на YouTube – четыре миллиона. На iTunes у нее выложен сольный альбом. Выглядит как поп-звезда. Конечно, судьба ей подыграла. Богатые родители или кто-то из родни. Но она училась в Джульярде. Слышишь, Джейн? В этом недосягаемом Джульярде. – Калеб шумно выдохнул. – Я чувствую себя не в своей тарелке.
– Значит, поп-принцесса, учившаяся в Джульярде? А как ее зовут?
– Джордин-через-игрек.
– Даже ее имя словно насмехается над моим.
– Это как?
– Начинается с той же буквы, но слогов больше.
– Джейн, а мне не до шуток. Я боюсь, что не сумею ее обойти.
– Тогда, малыш, выслушай совет. Перестань думать о возможностях этой Джордин, с игреком она или без, и сосредоточься на своих песнях. А если ты не пройдешь в новый раунд, я буду ждать тебя с распростертыми объятиями. И может, даже с наручниками.
– Ты права, малышка. Ты всегда права. Я тебя очень люблю. Не представляю, чем я заслужил такое сокровище, как ты.
«Джейн сейчас наверняка улыбается, прижимая к уху мобильник», – подумалось ему.
– Хотя бы тем, что ты подарил мне множество оргазмов, – ответила она.
– Это правда?
– Да. И не далее как сегодня утром.
– Вау, тогда я должен обладать сверхъестественной силой! Вызывать множественные оргазмы, находясь за тысячи миль от тебя. А может, я нужен тебе только для секса?
– Ты нужен мне для очень многого. Как настоящий мужчина, у которого руки растут из нужного места. Не забывай, тебе, когда приедешь, еще нашу кровать чинить. Я пока сплю на полу.
Дверь ванной открылась. Оттуда вышел Шон, завернувшийся в полотенце. В руках у него была зубная щетка.
– Передай Дейн от меня привет.
– Почему твой сосед называет меня Дейн?
– Он знает твое имя, – засмеялся Калеб. – Просто сейчас он чистит свои драгоценные зубы. Вообще-то, ему уже пора заканчивать гигиенические процедуры. Нам надо выспаться. Подъем здесь ранний. До восхода солнца мы уже должны сидеть в автобусе. Малышка, мне придется закончить разговор. Я люблю тебя.
– И я тебя люблю. Выспись как следует.
– Только если ты сейчас тоже ляжешь. Тогда мы сможем встретиться во сне.
– Ты шутишь? У меня еще работы не на один час, – сказала Джейн.
– Какая работа в это время?
– Сейчас влезу в YouTube, найду страницу Джордин-через-игрек и оставлю кучу сердитых комментариев. Вот такая работа.
