Мой собственный нож лежал слишком далеко, чтобы я могла потянуться за ним, не выдав своего намерения. Поскольку еда была уже нарезана, я не видела причин положить его поближе. Я пообещала себе, что, если выживу, никогда больше не буду так неосмотрительна, чтобы не иметь при себе ножа, когда он есть у Ло-Мелхиина. Вряд ли мне удалось бы одолеть его, но я могла бы рассечь ему лицо, чтобы он запомнил, чего ему стоила моя смерть.

Ло-Мелхиин принялся крутить нож в руках, а потом провел лезвием по пальцам. Оно не оставило пореза на его коже. Свет от ламп играл на гладкой бронзе, отбрасывая на стены моей комнаты танцующие блики. Это могло бы показаться мне красивым, если бы я не представляла себе брызги крови, которые могут за этим последовать.

Со своего места я могла дотянуться только до солонки. Она была полна крупных кристаллов соли. Я могла бы швырнуть их ему в лицо, как горсть песка, и выиграть время, чтобы схватить нож.

Ло-Мелхиин подбросил нож в воздух, и он закрутился в отблесках света. Я потянулась к солонке, приготовившись схватить ее, но, поймав нож, он лишь перевернул его острием вниз и вонзил в стол. Я замерла, не зная, что он будет делать дальше, и тогда он склонился ко мне.

– Это будет не нож, любовь моя, – сказал он тихо. – Это я могу тебе обещать.

Он выпрямился и хлопнул в ладоши. Пришли служанки и убрали со стола все, кроме вина, а потом зашел мужчина со свертком в руках. Ло-Мелхиин взял его и жестом отослал слугу. Когда он развернул сверток, я увидела карты пустыни. Там был помечен каср и все деревни. На многих местах были красные отметки, и я почувствовала, как то немногое, что я проглотила за ужином, взбунтовалось у меня в животе. Это были места, откуда он уже брал жен.

– Хочешь посмотреть, как я планирую охоту, жена моя? – спросил он.

– Нет, мой господин, – ответила я. – У меня есть свои дела.

Это было не совсем правдой, но у меня было веретено и пряжа, которую я сделала, погрузившись в видение о своей сестре. Я могла бы соткать из нее материю, но у меня не было ручного станка, и я задумалась, чем бы его заменить. Служанка, уносившая испорченную скатерть, увидела пряжу у меня в руках и кивнула. Вскоре она вернулась со станком, и я уселась ткать, пока Ло-Мелхиин планировал свои зверства, сидя над картой пустыни.

Есть два способа сидеть, когда ткешь. Моя мать и мать моей сестры научили нас обоим. Я предпочитала первый, как и следовало, потому что он был намного удобней. При необходимости так можно было сидеть часами, но если бы я стала сидеть так сегодня, я могла бы провалиться в очередное видение, а мне не хотелось этого делать при Ло-Мелхиине. Вторым способом было сесть, подложив под себя ногу, и если не менять положение время от времени, нога затечет и в мышцах будет спазм. Первым способом моя мать и мать моей сестры ткали, когда были вдвоем. Вторым они пользовались, когда ездили с караваном и сидели в шатрах чужих женщин, пока отец торговал с их мужьями.

– Ткань будет равного качества, – говорила мать моей сестры, – но уши будут слышать лучше.

Я подложила одну ногу под себя. Поскольку она была закрыта платьем, никто, кроме ткачихи, не понял бы, как я сижу. Меня могли выдать плечи и изгиб бедер, но я сомневалась, что Ло-Мелхиин догадается обратить на это внимание. Достаточно было убедиться, что он не смотрит на меня, когда я буду менять ноги.

Я начала натягивать основу. Поскольку я не задумывала какое-то определенное изделие, я решила располагать нити как можно ближе друг к другу, оставляя между ними зазоры, достаточные лишь чтобы продеть пальцем нить. Когда я закончу, получится добротная материя. Возможно, меня похоронят в ней, если я успею соткать достаточно к тому часу, как Ло-Мелхиин прикончит меня.

Он корпел над своими картами, занимаясь чем-то, о чем я не желала знать, и часто отпивал из графина, не разбавляя вино водой. Я надеялась, что он сомлеет от вина и уснет за столом, не добравшись до кровати, но в глубине души понимала, что рассчитывать на это не стоит. Он не больше готов рисковать со мной, чем я с ним. Хорошо хотя бы, что унесли ножи. Что бы он ни говорил, а перерезать человеку глотку куда проще, чем задушить его.

Как только основа была натянута, я отмотала от клубка длинный отрезок пряжи и накрутила ее на пальцы. Моя мать рассказывала мне, что ее матери на старости лет приходилось использовать иглу, чтобы протащить нитку через тесно натянутую основу, потому что пальцы ее стали скрюченными и узловатыми. Мои же были еще тонкими и ловкими. Я могла проводить нить через основу пальцами, вытаскивая нужные нити и заправляя ненужные. Надо только следить, чтобы основа не растянулась слишком сильно.

Я сменила ногу и принялась ткать.

Когда нам с сестрой было по десять зим, она слегла с лихорадкой, а я нет. Это было непривычно. Мы всегда все делали вместе, и хотя я была здорова, а она лежала в горячке и жалобно звала свою мать, я бы предпочла присоединиться к ней. Братья называли меня глупой, и в глубине души я понимала, что они правы, но ведь она была моей сестрой, и я скучала по ней, отправляясь к колодцу в одиночку.

На третий день ее болезни мать в очередной раз послала меня за водой. Я пошла охотно, радуясь, что могу хоть чем-то помочь ей, но знала, что не донесу так много воды одна, и хотела бы, чтобы вместо меня послали кого-то из братьев. Но отец настоял, чтобы они остались со скотиной, потому что в ту пору был отел. Так что я отправилась к колодцу – с кувшином поменьше и с тяжелым сердцем.

Я зачерпнула столько воды, сколько могла унести в одиночку, и уже вытащила ведро из колодца, как вдруг услышала в кустах звук, заставивший меня обернуться. Сердце мое остановилось. Там была песчаная гадюка, а я знала, что если приползла одна, то поблизости должна быть и вторая – они не охотятся в одиночку.

Мы долго смотрели друг на друга, но вторая змея так и не появилась. У меня при себе не было камней, потому что я не смогла бы нести и камни, и кувшин. Змея не двигалась с места, и, выждав долгий жаркий миг под палящим солнцем, я наконец решилась пошевелиться. Я вылила воду в кувшин и опустила ведро назад в колодец. Затем я наклонилась за кувшином и стала отходить задом наперед, не спуская глаз со змеи. Она тоже наблюдала за мной, по-прежнему неподвижно, и наконец уползла назад в кусты, поняв, что ей уже не достать меня одним броском.

Я рассказала об этом сестре, когда она поправилась. Отец срубил все кусты у колодца, чтобы никакие змеи больше не смогли там спрятаться.

– Быть может, она увидела, как тебе одиноко, и поэтому не стала бросаться на тебя, – сказала сестра. – Быть может, ей тоже было одиноко, и она поняла, что в тот миг между вами было нечто общее.

– А может быть, мне просто повезло, – ответила я. – Или у меня вид невкусный.

Она рассмеялась.

Уток змеился сквозь основу, повинуясь движениям моих пальцев, и я снова ощутила на себе взгляд гадюки. Я подняла глаза и увидела, что Ло-Мелхиин наблюдает за мной, по-прежнему сидя за столом над своими картами. Я сменила ногу, не заботясь о том, заметит ли он это, и вернулась к работе. У меня не было камней, и мне нечем было отогнать змею, так что оставалось лишь быть терпеливой.

Он долго смотрел на меня, а потом вернулся к своему занятию. Почувствовав, что он отвел глаза, я глубоко вздохнула. Змея не всегда нападает. Иногда она выжидает. Возможно, я показалась ей невкусной. Эта мысль заставила меня улыбнуться, несмотря на опасность, и я позволила себе чуть глубже погрузиться в работу, хотя по-прежнему сидела, подложив под себя ногу, чтобы случайно не сотворить ничего странного. Мои пальцы нащупали ритм, и нити послушно следовали за ними.

У нас было много трудовых песен и молитвенных напевов. Некоторые предназначались лишь для ушей моей сестры, моей матери и матери моей сестры, но некоторые можно было петь при моих братьях и остальных родственниках, обитавших в наших шатрах. Были песни, которые мы пели, когда к нам приезжал чужой караван, хотя это случалось нечасто, а были такие, которые мы с сестрой сочиняли ради собственного удовольствия, когда наших матерей не было рядом.

Теперь я решила спеть одну из своих любимых песен. У нее была нежная мелодия, ложившаяся на естественный ритм. Мужчина счел бы ее колыбельной, пригодной лишь для убаюкивания младенца, но ее четкий ритм помогал вести нить, и следуя ему, даже начинающая ткачиха уверенно проделывала весь путь к готовой материи. Мы пели ее вместе, я и сестра, а иногда и другие девушки, приходившие работать с нами. Эта песня не подходила для пения в один голос и теряла от этого часть своего очарования, но она так нравилась мне, что я старалась восполнить недостающее, пусть и некому было мне помочь.

Я допела до середины третьего куплета, как вдруг увидела тень и поняла, что Ло-Мелхиин стоит рядом со мной. Я заставила себя закончить строчку, не переставая ткать и стараясь не допустить дрожи в руках, хотя змея подползла еще ближе, нависая надо мной. Закончив куплет, я отложила станок и посмотрела на Ло-Мелхиина.

– Любовь моя, твое пение убаюкает и взрослого мужчину, – сказал он мне. Значит, он не разгадал истинного значения песни, и это меня обрадовало. – Пойдем же в постель.

Он не прикоснулся ко мне. Я вынула из волос все шпильки и скинула платье, оставшись перед ним в одной сорочке, обнажавшей рисунки хной на моей коже. Если он и знал, что означают эти знаки, то не подал виду. Но вряд ли он знал. Мужчины редко знают такие вещи. В конце концов, это женское искусство.

– Пойдем в постель, – повторил он.

Я обратила свое сердце в камень и улеглась в постель со змеей.