Глава тридцатая

По окончании повечерия, последнего богослужения дня, отец Филипп отвел Гамаша в сторону. К удивлению старшего инспектора, вместе с Филиппом был брат Антуан.

Видя настоятеля и Антуана друг подле друга, Гамаш никак не мог поверить, что они враги. Или по меньшей мере, что они стоят по разные стороны раскола.

– Чем могу быть полезен? – спросил Гамаш.

Его пригласили в угол Благодатной церкви. Теперь она опустела; впрочем, доминиканец остался сидеть на скамье. Он смотрел перед собой, словно в ступоре.

Суперинтенданта Франкёра поблизости не было видно.

Гамаш встал спиной к углу, чтобы держать церковь под пристальным наблюдением.

– Это насчет последних слов Матье, – пояснил настоятель.

– «Гомо», – сказал брат Антуан. – Верно?

– Как сообщил брат Симон, oui, – ответил Гамаш.

Монахи переглянулись, потом перевели взгляд на старшего инспектора.

– Кажется, мы знаем, что он имел в виду, – сказал настоятель. Он громко откашлялся и произнес: – Гомо.

– Oui, – сказал Гамаш и уставился на отца Филиппа, ожидая продолжения. – Судя по всему, именно это слово и произнес приор.

Настоятель повторил. Теперь он откашливался так громко, что Гамаш даже подумал, что у него нелады с горлом.

– Гомо, – повторил отец Филипп.

Гамаш почувствовал себя полным болваном. Он видел, что на них смотрит доминиканец брат Себастьян. Если звук из горла настоятеля казался громким Гамашу, то он, вероятно, становился чудовищным, когда благодаря акустике церкви достигал полной силы.

Настоятель внимательно смотрел на Гамаша своими пронзительными голубыми глазами, побуждая старшего инспектора понять что-то такое, что до него никак не доходило.

Брат Антуан тоже откашлялся. Гортанный, отчаянный звук.

– Гомо, – произнес он.

И старший инспектор наконец начал понимать: они хотят, чтобы он понял не слово, а звук. Но их мысль по-прежнему оставалась для Гамаша тайной.

– Désolé, mon père, но я правда не понимаю.

– Ecce homo.

Эти слова произнес не брат Антуан, а Благодатная церковь, словно заговорили сами камни.

Потом из-за колонн появился доминиканец.

– Вот что, по-видимому, имеют в виду настоятель и регент. Верно?

Два монаха уставились на брата Себастьяна, потом кивнули. Они смотрели на него если не совсем воинственно, то уж по меньшей мере недоброжелательно. Но поздно. Незваный гость из Ватикана уже заявился в монастырь. И казалось, успевал повсюду.

Гамаш взглянул на стоящих бок о бок гильбертинцев. Не явление ли доминиканца перекинуло мостик через пропасть, разделявшую прежде двух монахов? Общий враг? Приятный, незаметный монах в белой мантии, сидевший так тихо, но занимавший столько пространства?

– Мы думаем, что приор не откашливался, – сказал брат Симон, переводя взгляд с доминиканца на Гамаша. – А произнес два слова. «Ecce» и «homo».

Глаза Гамаша расширились. Ecce. Но с гортанным латинским произношением. Возможно.

Настоятель повторил это так, как мог бы сказать приор. Человек, выдавливающий из себя слово. Умирающий человек с гортанным словом, застрявшим у него в горле.

Ecce homo.

Гамаш знал эти слова, но не мог вспомнить их смысл.

– И что они означают?

– Эти слова Понтий Пилат обратил к толпе, – проговорил брат Себастьян. – Когда вывел избитого, окровавленного Иисуса, чтобы показать им.

– Показать им что? Я не понимаю, – повторил Гамаш.

– Ecce homo, – сказал настоятель. – Се человек.

Было почти девять часов, поздно по монастырским понятиям, и брат Себастьян оставил трех собеседников и направился к кельям. Брат Антуан подождал минуту и, когда доминиканец исчез из виду, тоже ушел, коротко кивнув настоятелю.

– Обстоятельства изменились, – заметил Гамаш.

Отец Филипп не стал возражать, настаивать на том, будто никаких проблем в монастыре нет. Он просто кивнул, проводив взглядом более молодого монаха, который направился к двери в дальнем конце церкви:

– Из него получится прекрасный регент. Может быть, даже лучше, чем Матье. Брат Антуан любит песнопения. Но Бога он любит сильнее.

Старший инспектор кивнул. Да. Вот в чем самая суть загадки. Не в ненависти, а в любви.

– А приор? – спросил Гамаш, провожая настоятеля в его комнаты. – Что он любил сильнее?

– Музыку, – незамедлительно прозвучал недвусмысленный ответ. – Но все не так просто. – Настоятель улыбнулся. – Как вы, вероятно, уже заметили, здесь у нас мало что просто.

Гамаш тоже улыбнулся. Да, он заметил.

Они шли по длинному коридору, ведущему в кабинет и келью настоятеля. На первый взгляд коридор показался Гамашу совершенно прямым от начала и до конца, но сейчас он заметил в нем незначительную кривизну. Отец Клеман, вероятно, нарисовал прямую линию, но строители ошиблись, пусть и ненамного. Любой, кто делал книжную полку или пытался следовать на местности по подробнейшей карте, знает, что малюсенький промах в начале приводит в конце к серьезным последствиям.

Даже коридоры здесь были не такие простые и прямые, какими казались.

– Матье не разделял музыку и веру. Они были для него единым целым, – сказал настоятель. Шаг его замедлился, и теперь они почти остановились в погруженном в сумерки коридоре. – Музыка укрепляла его веру. Доводила ее почти до экстатических высот.

– Высот, которые для многих недостижимы?

Настоятель промолчал.

– Высот, которых не смогли достичь вы? – не отступал Гамаш.

– Я принадлежу к консервативному типу людей, – сказал настоятель, глядя перед собой. Они продолжили свой медленный путь по чуть изогнутому коридору. – Я не рожден для полета.

– Но потому и застрахованы от падения?

– Пасть может каждый из нас, – возразил настоятель.

– Но вероятно, не так больно, не так быстро и не так далеко. В отличие от тех, кто воспаряет ввысь.

И опять настоятель не ответил.

– Вы явно восхищаетесь григорианскими песнопениями, – заметил Гамаш. – Но в отличие от приора, вы отделяете их от веры?

Настоятель кивнул:

– Я не думал об этом, пока не случилось то, что случилось. Но да, вы правы. Если музыка по какой-либо причине завтра исчезнет, если я больше не смогу петь или слушать песнопения, моя любовь к Господу ничуть не изменится.

– Брат Матье смотрел на это иначе?

– Не знаю.

– Кто его исповедовал?

– Я. До последнего времени.

– А кто в последнее время?

– Брат Антуан.

Они остановились.

– Вы не расскажете, о чем говорил брат Матье на исповедях? До того, как ушел к другому исповеднику?

– Вы же знаете, что я не могу вам ответить.

– Даже притом что приор мертв?

Настоятель посмотрел на Гамаша:

– Вы наверняка знаете ответ. Хоть один священник когда-нибудь нарушил тайну исповеди, отвечая на ваши вопросы?

Гамаш отрицательно покачал головой:

– Нет, отец Филипп. Но я никогда не оставляю надежду.

Эти слова вызвали у настоятеля улыбку.

– Когда приор ушел от вас исповедоваться к брату Антуану?

– Около полугода назад, – покорно ответил настоятель. – Я был с вами не до конца откровенен. – Он посмотрел на Гамаша. – Простите меня. У нас с Матье и в самом деле возникли разногласия из-за песнопений, и со временем они переросли в спор о том, куда дальше двигаться монастырю и братии.

– Он хотел сделать еще одну запись и чтобы монастырь стал более открытым миру.

– Oui. А я считаю, что мы должны идти прежним путем.

– Крепкая рука на штурвале, корабль идет прежним курсом, – сказал старший инспектор, одобрительно кивая.

Впрочем, они оба знали, что, если корабль несет на скалы, нередко необходим крутой поворот.

– Но есть еще один нерешенный вопрос, – продолжил Гамаш. Они снова двинулись к закрытой двери в конце коридора. – Вопрос о фундаменте.

Сделав очередной шаг, Гамаш вдруг понял, что настоятеля нет рядом с ним. Он повернулся – отец Филипп удивленно смотрел на него.

Могло показаться, что настоятель готовит новую ложь, но, уже набрав в легкие воздуха для ответа, он, по-видимому, передумал:

– Вам все известно?

– Брат Раймон сказал об этом инспектору Бовуару. Значит, так оно и есть?

Настоятель кивнул.

– Кто-нибудь еще знает?

– Я никому не говорил.

– Даже вашему приору?

– Год-полтора назад я бы сразу же сообщил ему. Но не теперь. Я сохранил тайну. Сказал Господу, но Он, конечно, и так знал.

– Может быть, даже сам и внедрил туда трещины, – предположил Гамаш.

Настоятель покосился на старшего инспектора, но ничего не сказал.

– Вы поэтому спускались в подвал вчера утром? – спросил Гамаш. – Для осмотра фундамента, а не системы отопления?

Настоятель кивнул, и они медленно пошли дальше. Никто из них не спешил к закрытой двери.

– Я дождался, когда уйдет брат Раймон. Мне надоело все время слушать о неминуемой катастрофе. Я хотел увидеть все своими глазами и без помех.

– И что вы увидели?

– Корни, – ответил настоятель совершенно бесстрастно. Монотонным голосом, каким исполняют хоралы. Без интонаций. Без эмоций. Просто факт. – Трещины расширяются. Я поставил маячок при последней проверке около недели назад. С тех пор они стали шире.

– У вас, возможно, меньше времени, чем вы рассчитывали?

– Возможно, – признал отец Филипп.

– Что вы собираетесь с этим делать?

– Я молюсь.

– И все?

– А что делаете вы, старший инспектор, когда все кажется потерянным?

«Прими чадо сие».

– Я тоже молюсь, – ответил Гамаш.

– И помогает?

– Иногда.

Жан Ги не погиб в тот страшный день на заброшенной фабрике. Он истекал кровью, едва дышал от боли. Его глаза молили Гамаша остаться. Сделать что-нибудь. Спасти его. Гамаш молился. И Бовуар остался жив. Но Гамаш знал, что, оставшись, Бовуар не вернулся. Вернее, вернулся, но не полностью. Бовуар все еще пребывал между двумя мирами.

– Неужели нет никакого выхода? – спросил Гамаш. – Брат Раймон, кажется, считает, что еще одна запись позволит заработать достаточно денег на ремонт фундамента. Но нужно действовать быстро.

– Брат Раймон прав. Однако он видит только трещины. А я вижу весь монастырь. Всю братию. Какая польза будет оттого, что мы ликвидируем трещины, но потеряем наш истинный фундамент? Наши обеты? Компромисс здесь недопустим.

И теперь Гамаш увидел то, что, вероятно, видел брат Раймон. И приор. Человека, который крепок как скала. В настоятеле, в отличие от монастыря, не появилось трещин. Никто не в силах сдвинуть его с места. По крайней мере, в вопросе о фундаменте.

Если последний монастырь гильбертинцев и можно спасти, то лишь благодаря Божественному вмешательству. Правда, по словам брата Раймона, чудо им уже явлено, но настоятель, ослепленный гордыней, не заметил его.

– У меня к вам просьба, отец Филипп.

– Вы тоже хотите, чтобы я одобрил еще одну запись?

Гамаш чуть не рассмеялся:

– Нет, это уж вы решайте с вашим Богом. Но я бы хотел, чтобы завтра утром прибыл лодочник и забрал инспектора и собранные нами вещественные доказательства.

– Конечно. Утром я первым делом позвоню ему. Если туман сойдет, то Этьен будет здесь вскоре после завтрака.

Они подошли к закрытой двери. На дереве остались отметки столетий, в течение которых монахи просили доступа в покои настоятеля. Но те времена ушли навсегда. Колотушка изъята и завтра утром вместе с Бовуаром навсегда покинет монастырь. Гамаш вдруг подумал: а заменит ли ее настоятель?

– Доброй ночи, сын мой, – сказал отец Филипп.

– Bonne nuit, mon père, – откликнулся Гамаш.

Эти слова прозвучали так необычно. Отец Гамаша умер, когда он был мальчишкой, и с тех пор он редко к кому так обращался.

– Ecce homo, – сказал Гамаш, когда отец Филипп открыл дверь.

Настоятель остановился.

– Почему брат Матье произнес эти слова? – спросил Гамаш.

– Не знаю.

Гамаш помедлил, прежде чем спросить:

– А почему их произнес Понтий Пилат?

– Он хотел доказать толпе, что в их Боге нет никакой божественности. Что Иисус – обычный человек.

– Merci, – сказал Гамаш и, слегка поклонившись, двинулся назад по слегка искривленному коридору.

Он шел, размышляя о Божественном и о человеке, о трещинах между ними.

«Дорогая Анни», – набрал Бовуар в темноте. Свет он выключил, чтобы никто не подумал, что он еще бодрствует.

Он лежал на кровати в одежде. Зная, что богослужение уже закончилось, скрылся в своей келье до того момента, когда все улягутся и можно будет незаметно вернуться в кабинет приора.

Он обнаружил послание от Анни у себя в телефоне. Забавное описание вечера, проведенного со старыми друзьями.

«Я тебя люблю, – писала она в конце. – Скучаю. Возвращайся скорее домой».

Он подумал об обеде Анни с друзьями. Сказала ли она им о нем, о Бовуаре? Поведала ли о его подарке? О вантузе. Вот ведь глупость какая. Идиотский, примитивный подарок. Они все, наверное, смеялись. Над ним. Над дурачком, которому ничего лучшего не пришло в голову. Слишком глупым или необразованным, чтобы купить настоящий подарок. Пойти в «Холт Ренфрю», или «Ожильви», или другой шикарный магазин на авеню Лорье и купить что-нибудь достойное.

А он взял и подарил ей вантуз для туалета.

И они смеялись над ним.

И Анни наверняка тоже смеялась. Над тупоумным мужланом, с которым трахалась. Так, для удовольствия. Он видел ее глаза, горящие, сверкающие. Те глаза, что так часто смотрели на него несколько последних месяцев. Последние десять лет.

Он думал, что она смотрит на него глазами привязанности, даже любви. Но теперь-то он понимал, что она с ним просто забавлялась.

«Анни», – написал он.

«Дорогая Рейн-Мари», – написал Гамаш.

Он вернулся в свою келью, но сначала заглянул в кабинет приора в поисках Бовуара. Свет там был выключен, внутри – никого. Старший инспектор провел в кабинете полчаса, делал заметки, копировал их. Готовил вещдоки, чтобы Бовуар забрал их с собой завтра утром.

Одиннадцать часов. Конец долгого дня. Гамаш выключил свет и понес собранное в свою келью. По пути постучал в дверь Бовуара. Но ответа не услышал.

Он открыл дверь и заглянул внутрь, чтобы убедиться, что Жан Ги у себя. Увидел очертания кровати, услышал тяжелое, ровное дыхание.

Вдох. Выдох.

Вещдоки. Свидетельства жизни.

Не похоже на Бовуара – просто уснуть, не отметившись напоследок, не зафиксировав уход очередного дня в вечность. «Тем больше оснований, – думал Гамаш, разбирая постель, – отправить его поскорее домой».

«Дорогая Рейн-Мари», – написал он.

«Анни. День провел отлично. Ничего особенного. Следствие продвигается. Спасибо за твой интерес. Рад, что ты хорошо провела вечер с друзьями. Представляю, сколько у вас нашлось поводов посмеяться».

«Дорогая Рейн-Мари. Жаль, что тебя здесь нет и мы не можем обсудить дело. Оно, кажется, связано с григорианскими песнопениями и с тем, насколько они важны для монахов. Ошибочно рассматривать песнопения просто как музыку.

У нас появился неожиданный гость. Доминиканец из Ватикана. Из службы, которая прежде звалась инквизицией. Судя по всему, они почти четыреста лет искали гильбертинцев. А сегодня нашли. Приезжий монах говорит, что его привела сюда просто нерешенная проблема, что ее давно пора закрыть, но меня гложут сомнения. Мне бы хотелось разобраться.

Спокойной ночи, любимая.

Je t’aime».

«Скоро поговорим», – написал Жан Ги Бовуар.

Потом нажал «отправить» и замер в темноте.