Глава восемнадцатая
– Вы заблудились?
Бовуар повернулся на голос.
– Я спрашиваю только потому, что увидеть здесь кого-то довольно неожиданно.
В густой чаще в нескольких шагах от Бовуара стоял монах. Казалось, будто он внезапно материализовался из ниоткуда. Бовуар узнал его. Монах из шоколадного цеха, тот самый, на чей фартук падали капли темного шоколада, когда Бовуар видел его в последний раз. Теперь он облачился в чистую мантию, а в руках держал корзинку. Как у Красной Шапочки. «Entre-les-Loups, – подумал Бовуар. – Среди волков».
– Нет, я не заблудился, – ответил он и попытался быстро скрутить план монастыря.
Но с этим он опоздал. Монах стоял неподвижно и просто смотрел. Из-за этого Бовуар почувствовал себя глуповато и насторожился. Пребывание среди людей столь бесшумных и тихих, столь незаметных выбивало его из колеи.
– Могу я чем-нибудь помочь? – спросил монах.
– Я только… – Бовуар помахал наполовину скрученным свитком.
– Что-то искали? – Монах улыбнулся. Бовуар не удивился бы, увидев собачий оскал, но на лице монаха появилась лишь робкая, почти незаметная ухмылка. – Я тоже ищу, – сказал монах, – но, вероятно, не то, что вы.
Именно такие завуалированно-покровительственные замечания и отпускают верующие. Монах, вероятно, пребывал в некоем духовном поиске, гораздо более важном, чем любой из тех, на какой мог отправиться этот невнятно бормочущий мирянин. Монах шел по лесу в поисках вдохновения или спасения. Или Бога. Он молился или медитировал. Тогда как Бовуар искал сокровище.
– Вот нашел немного, – сказал монах.
Он нагнулся, потом выпрямился и протянул к Бовуару раскрытую ладонь, на которой катались несколько маленьких ягодок черники.
– Просто идеальные, – сказал монах.
Бовуар посмотрел на них. Они походили на все другие ягоды черники, какие он видел.
– Прошу, угощайтесь.
Монах протянул ладонь поближе к Бовуару, и тот взял ягодку. Это было все равно что ухватить пальцами атом.
Бовуар сунул черничинку в рот, который тут же заполнился вкусом, совершенно непропорциональным размерам ягоды. Вкусом, вполне закономерно, черничным. Но еще и осенним вкусом Квебека. Сладковатым и терпким.
Монах оказался прав. Ягода и в самом деле была идеальной.
Бовуар взял еще одну. Монах тоже.
Они вдвоем стояли в тени высокой стены сада настоятеля и ели ягоды. Всего в нескольких футах от них за стеной находился вылизанный, ухоженный сад с великолепными растениями. С лужайками и клумбами, скамейками и подстриженными кустами.
А по эту сторону стены вызрело много крохотных идеальных ягодок черники.
А еще здесь вырос густой подлесок, его ветки цеплялись за брюки Бовуара, и тот с трудом продирался сквозь заросли. Он следовал по контуру монастыря, сверяя чертеж с реальностью. У монахов он взял резиновые сапоги и теперь шагал по грязи, перебирался через упавшие деревья, карабкался на камни, пытаясь понять, совпадают ли чертеж и истинные очертания монастырской стены.
– Как же вы меня выследили?
– Выследил? – рассмеялся монах. – Я совершаю обычный обход. Тут есть тропинка. Почему вы не идете по ней?
– Пошел бы, если бы знал про нее, – сказал Бовуар, не очень уверенный, что они говорят об одном и том же.
Он достаточно долго проработал со старшим инспектором Гамашем, чтобы почувствовать тут аллегорию.
– Меня зовут Бернар, – представился монах, протягивая ладонь в синеватых черничных пятнах.
– Бовуар.
Рукопожатие удивило Бовуара. Он предполагал почувствовать мягкую, дряблую руку, но она оказалась твердой, уверенной, с кожей гораздо более жесткой, чем у Бовуара.
– Ух ты, глядите-ка! – Брат Бернар снова наклонился, а затем опустился на колени и принялся собирать ягоды.
Бовуар тоже присел и посмотрел на землю. Не сразу, но среди переплетения веток, мха и опавших листьев он разглядел то, что искал брат Бернар.
Не спасение, а самый маленький из диких плодов.
– Бог ты мой, – рассмеялся Бернар, – это же настоящая золотая жила. Я много лет хожу здесь осенью, но не знал, что тут их столько.
– Не хотите ли вы сказать, что иногда стоит сворачивать с пути?
Бовуар почувствовал, что доволен собой. Он тоже умел изъясняться аллегорически.
Монах рассмеялся:
– Один – ноль.
Следующие несколько минут они ползали по подлеску, собирая чернику.
– Ну вот, – сказал брат Бернар. Он встал, потянулся, отряхнул веточки с мантии. – Наверняка рекордный сбор. – Он заглянул в свою корзину, наполненную ягодами. Вы мой счастливый талисман. Merci.
Бовуар почувствовал, что очень доволен собой.
– А теперь, – сказал Бернар, указывая на два плоских камня, – моя очередь помочь вам.
Бовуар помедлил. Пока они собирали ягоды, он сунул план монастыря в кусты. Сейчас он невольно посмотрел в ту сторону. Бернар посмотрел туда же, но промолчал.
Бовуар вытащил свиток, и они уселись на камни лицом друг к другу.
– Что вы ищете? – спросил монах.
Бовуар все еще сомневался. Наконец он принял решение и развернул план.
Брат Бернар опустил взгляд на пергамент. Его глаза чуть расширились.
– План монастыря, составленный отцом Клеманом, – сказал он. – Мы знаем, что он начертил такой план. Понимаете, в свое время он прославился как архитектор. Потом стал гильбертинцем и исчез вместе с другими двадцатью тремя монахами. Никто не знал, куда они отправились. Впрочем, их судьба мало кого волновала. Гильбертинцы никогда не были богатым или влиятельным орденом. Совсем наоборот. А потому, когда они оставили монастырь во Франции, все решили, что орден расформировался или вымер.
– Но орден выжил, – сказал Бовуар, тоже разглядывая план.
– Да, они добрались сюда. В те дни это было все равно что переселиться на Луну.
– Почему они переселились?
– Боялись инквизиции.
– А чего им было бояться, таким бедным и незаметным?
– А чего боятся все? По большей части все страхи в голове. Не имеют никакого отношения к реальности. Я думаю, гильбертинцы вовсе не интересовали инквизицию, но они все равно предпочли скрыться. На всякий случай. Слова, которые можно сделать нашим девизом. На всякий случай. Exsisto paratus.
– И вы его прежде не видели? – Бовуар показал на план.
Брат Бернар покачал головой, завороженный линиями на чертеже.
– Восхитительно, – сказал он, наклоняясь еще ближе к свитку. – Увидеть подлинный план отца Клемана. Интересно, его начертили до или после строительства монастыря?
– А какая разница?
– Может, и никакой. Но в одном случае чертеж – пожелание, а в другом – отражение действительности. Если его начертили после, то он показывает, что мы имеем в реальности. А не то, что они хотели получить, но потом передумали.
– Вы знаете монастырь, – сказал Бовуар. – Как вы считаете?
Несколько минут брат Бернар сидел, склонив голову над пергаментом, иногда прослеживал ту или иную линию движением синего от черники пальца. Несколько раз он хмыкнул. Что-то напел себе под нос. Покачал головой, потом провел пальцем по другой линии, другому коридору.
Наконец он поднял голову и взглянул на Бовуара:
– Что-то на чертеже не так.
Бовуар ощутил нервное возбуждение, дрожь:
– Что именно?
– Масштаб не отвечает действительности. Видите – здесь и здесь.
– Огород и скотный двор.
– Верно. Здесь у них размер такой же, как и у сада настоятеля. Но они разные. На самом деле они раза в два больше.
Монах говорил правду. Бовуар помнил сбор кабачков с братом Антуаном. Огород громадный. А сад настоятеля – место убийства – гораздо меньше.
– Откуда вы это знаете? – спросил Бовуар. – Вы бывали в саду настоятеля? – Он кинул взгляд на высокую стену.
– Никогда. Но я ходил близ него. Когда собирал ягоды. А еще я захаживал в огород и на скотный двор. План неверен, – сказал монах, снова опустив глаза на пергамент.
– Но что это значит? – спросил Бовуар. – Зачем бы отец Клеман стал чертить план, не соответствующий действительности?
Бернар задумался, потом неуверенно покачал головой:
– Трудно сказать. Церковь всегда склонна к преувеличениям. Посмотрите на старые картины. Младенец Иисус на них выглядит десятилетним. На старых городских картах соборы кажутся гораздо больше, чем в реальности. Доминируют над окружающими строениями.
– И поэтому отец Клеман преувеличил размеры сада настоятеля? Но зачем?
Монах опять покачал головой:
– Возможно, из тщеславия. Хотел, чтобы казалось масштабнее. Церковная архитектура нетерпимо относится ко всему необычному, несбалансированному. На бумаге, – монах опять кивнул на пергамент, – монастырь выглядит лучше, чем настоящий. Хотя настоящий функционирует лучше.
И опять Бовуара поразило столкновение между восприятием и реальностью в монастыре Сен-Жильбер-антр-ле-Лу. И предпочтение, оказываемое тому, что выглядит хорошо, пусть и не отражает истину.
Брат Бернар продолжал изучать рисунок.
– Если бы отец Клеман начертил точную копию реальности, то монастырь на пергаменте не был бы похожим на крест. Он стал бы похож на птицу. Два больших крыла и маленькое тело.
– Значит, он смошенничал?
– Наверное, и так можно сказать.
– А мог он смошенничать и в других частях чертежа? – спросил Бовуар.
Впрочем, он знал ответ. Если человек решил смошенничать раз, он уже не остановится.
– Вероятно. – У монаха был такой вид, будто пал один из ангелов. – Но я не вижу других расхождений. А почему для вас это важно?
– Я не знаю, важно или нет. – Бовуар снова скрутил свиток. – Вы спросили, что я ищу. Я ищу потайную комнату.
– Вроде зала для собраний братии?
– О нем мы знаем. Я ищу еще одно помещение.
– Значит, оно есть?
– Мы не уверены. До нас дошли слухи. И, как я вижу, до вас тоже.
Впервые за время их разговора Бовуар почувствовал, что монах заколебался. Словно медленно захлопнулась дверь. Словно брат Бернар удалился в свою собственную потайную комнату.
Конечно, такая комната имелась у всех. В том-то и состояла их с Гамашем работа – найти ее. К сожалению, в этих комнатах никогда не обнаруживалось сокровищ. Но каждый раз они неизбежно находили там кучи дерьма.
– Если в монастыре и вправду есть потайная комната, вы должны мне сказать.
– Я такой не знаю.
– Но слухи до вас доходили?
– Слухи все время ходят. Этот дошел до меня в день моего приезда в монастырь.
– Для ордена, принявшего обет молчания, здесь, кажется, довольно много говорят.
Бернар улыбнулся:
– Понимаете, наше молчание не абсолютно. В определенное время суток нам разрешается говорить.
– И одним из предметов вашего разговора является тайная комната?
– Если вам ежедневно разрешается говорить всего несколько минут, то о чем вы будете говорить? О погоде? О политике?
– О тайнах?
Брат Бернар улыбнулся:
– Иногда о Божественных тайнах. А иногда просто о тайнах. Вроде потайных комнат. И сокровищ.
Он посмотрел на Бовуара заговорщицким взглядом. Проницательным взглядом. Жан Ги подумал, что брат Бернар может быть спокойным, даже мягким. Но он вовсе не дурак.
– Вы полагаете, она существует?
– Комната с сокровищами, завезенными сюда отцом Клеманом и другими монахами много столетий назад? – Брат Бернар покачал головой. – Думать о таких вещах одно удовольствие. Помогает коротать долгие зимние вечера. Но вообще-то, никто в эти сокровища не верит. Существуй они, их бы уже нашли сто лет назад. Монастырь обновлялся, улучшался, ремонтировался. Будь здесь потайная комната, мы бы ее нашли.
– Может, кто-то и нашел. – Бовуар встал. – Как часто вам позволяется выходить из монастыря?
Монах рассмеялся:
– Ну, монастырь все же не тюрьма.
Но даже брат Бернар чувствовал, что с того места, откуда они смотрят, Сен-Жильбер очень даже похож на тюрьму.
– Нам разрешается выходить, когда мы хотим, но далеко мы не уходим. В основном прогуливаемся вокруг. Собираем ягоды. Запасаем дрова. Ловим рыбу. Зимой мы играем в хоккей на льду. Тут у нас главный – брат Антуан.
У Бовуара снова закружилась голова. Брат Антуан на хоккейной площадке. Наверное, в роли капитана и центрового. Бовуар тоже играл капитаном и центровым.
– Летом некоторые из нас бегают трусцой и занимаются тайцзи. Если хотите, присоединяйтесь к нам после ночной службы.
– Так у вас называется первая утренняя?
– Пятичасовая. – Монах улыбнулся. – Ваш шеф присутствовал на ней сегодня.
Бовуар открыл рот, собираясь сказать что-нибудь резкое, пресечь любые насмешки над Гамашем, но понял, что брат Бернар просто удивлен. Не насмешничает.
– Да, он мне говорил, – кивнул Бовуар.
– Мы с ним потом беседовали.
– Правда?
Бовуар прекрасно знал, что шеф сегодня утром говорил в душевой именно с братом Бернаром, а потом они вместе собирали яйца. Брат Бернар и сообщил шефу о расколе среди монахов. У старшего инспектора даже создалось впечатление, что монахи специально искали случай сообщить ему о монастырских делах.
И только тут Бовуару пришло в голову, что, вероятно, то же самое произошло и здесь. Чем тут занимался брат Бернар – просто собирал ягодки и случайно натолкнулся на инспектора? Или все же не случайно? Что, если брат Бернар видел, как Бовуар вышел из монастыря со свитком, и последовал за ним?
– Ваш шеф хорошо умеет слушать, – заметил брат Бернар. – Из него вышел бы хороший монах.
– Он хорошо выглядит в халате, – сказал Бовуар.
Брат Бернар рассмеялся:
– Я опасался произнести эти слова. – Монах посмотрел на Бовуара, внимательно вгляделся в своего более молодого собеседника. – Мне кажется, вам тоже здесь нравится.
«Нравится? – подумал Бовуар. – Нравится. Да кому тут может нравиться?»
Он полагал, что монахи с трудом выносят здешнюю жизнь, словно власяницу. Ему и в голову не приходило, что кому-то может нравиться жить в монастыре Сен-Жильбер-антр-ле-Лу.
Брат Бернар поднял корзинку с ягодами. Они сделали несколько шагов, прежде чем он заговорил. Слова давались ему с трудом.
– Я был удивлен, когда здесь появился кто-то еще. Мы все удивились. Включая и вашего босса, как мне кажется. Кто он?
– Его зовут Франкёр. Он старший суперинтендант.
– Квебекской полиции?
Бовуар кивнул:
– Большой начальник.
– Ваш папа, – сказал Бернар.
– Если допустить, что папа – ублюдок с пистолетом.
Брат Бернар прыснул и попытался убрать улыбку.
– Вы его не любите?
– Годы созерцания обострили ваши чувства, брат Бернар.
Бернар опять рассмеялся:
– Люди приходят издалека, чтобы услышать мои прозрения. – Секунда – и его улыбка исчезла. – Я, например, знаю: этот ваш Франкёр ненавидит вашего босса.
Оба понимали, что и для этого умозаключения не требовалось каких-то выдающихся телепатических способностей.
Бовуар не знал, что ответить. Его первым порывом было солгать. Он подумал, что из него получился бы хороший средневековый архитектор. Ему немедленно захотелось отрицать любые проблемы в полиции, скрыть правду. По меньшей мере скрыть масштабы проблем. Но он понимал, что это бесполезно. Брат Бернар, как и все остальные, ясно видел, с каким небрежением отнесся Франкёр к Гамашу на пристани.
– Их истории уже несколько лет. Между ними возникли разногласия по поводу одного коллеги.
Брат Бернар ничего не сказал. Он просто слушал. Его лицо оставалось спокойным, глаза смотрели внимательно и бесстрастно. Они медленно шли по лесу, под ногами потрескивали ветки и шуршали листья, упавшие на хорошо протоптанную тропу. Солнце пробивалось сквозь деревья, и время от времени было слышно, как пробирается по лесу бурундук или другое дикое существо, как щебечет птица.
Бовуар замер на миг, потом пошел дальше. «Почему бы и нет, – подумал он. – Всем известная история, если ты не живешь в монастыре в медвежьем углу».
Монахи ничего не знали о том, что было известно любому другому в Квебеке.
– Старший инспектор арестовал одного из суперинтендантов Квебекской полиции, хотя Франкёр и другие приказывали ему не делать этого. Арестованного звали Арно. Он в то время носил звание старшего суперинтенданта.
На безмятежном лице монаха появились хоть какие-то признаки реакции. Брови чуть приподнялись. Потом вернулись на место. Почти невидимое движение. Почти.
– За что он его арестовал?
– Убийства. Подстрекательство. Как выяснилось, Арно призывал полицейских в резервациях убивать всех недовольных индейцев. По крайней мере, если кто-то из полиции убивал или забивал до смерти молодых индейцев, Арно не привлекал их к ответственности. От попустительства до активного подстрекательства – один шаг. Чуть ли не спорт такой появился. – Бовуар с трудом говорил о вещах столь позорных, подыскивал обтекаемые выражения. – Пожилая женщина из племени кри попросила Гамаша помочь ей найти пропавшего сына. Тогда-то он и узнал о том, что происходит.
– А остальное руководство полиции хотело, чтобы ваш босс помалкивал?
Бовуар кивнул:
– Они согласились уволить Арно и других полицейских, но скандала не хотели. Не хотели терять доверие общества.
Брат Бернар не опустил глаз, но у Бовуара возникло впечатление, что веки у монаха дрогнули.
– Старший инспектор Гамаш все равно арестовал Арно, – сказал брат Бернар. – Он не подчинился приказу.
– Иного ему и в голову не приходило. Он считал, что матери, отцы, возлюбленные убитых заслуживают ответа. И публичного процесса. И извинения. И он добился своего. Для полиции это стало сплошным кошмаром.
Бернар кивнул. Церковь не понаслышке знала о скандалах. Не понаслышке знала об операциях прикрытия. О кошмарах.
– И что произошло? – спросил монах.
– Арно и остальных осудили. Они отбывают срок – приговорены к пожизненному.
– А старший инспектор?
Бовуар улыбнулся:
– Он по-прежнему старший инспектор. Но никогда не станет суперинтендантом. И знает это.
– Но его не уволили.
– Не могли уволить. Еще до этого он стал одним из самых уважаемых офицеров в Квебекской полиции. После процесса большие боссы его возненавидели, но младшие сотрудники и рядовые его обожают. Он вернул им чувство гордости. И по иронии судьбы доверие общества. Франкёр не мог его уволить. Но очень хотел. Они с Арно дружили. Были близки.
Брат Бернар помедлил, прежде чем спросить:
– Так Франкёр знал, чем занимается его друг? Они ведь оба ходили в суперинтендантах.
– Доказательств Гамаш не нашел.
– Но пытался?
– Он хотел вырезать гнойник, – сказал Бовуар.
– И удалось.
– Надеюсь.
Они мысленно вернулись к тому моменту на пристани. Гамаш протягивает руку, чтобы помочь Франкёру выйти из самолета. Выражение лица Франкёра. Взгляд.
Не неприязнь. Ненависть.
– Зачем сюда прилетел суперинтендант? – спросил брат Бернар.
– Не знаю.
Бовуар пытался говорить беззаботно. И ответил искренне. Он и в самом деле не знал. Но все равно почувствовал тревогу у себя в желудке, скребущую его изнутри.
Брат Бернар нахмурился, переваривая эту мысль:
– Им, вероятно, трудно работать вместе. Им часто приходится сотрудничать?
– Не часто.
Хватит, решил Бовуар. Он определенно не собирался рассказывать монаху о том последнем случае, когда Гамаш и Франкёр работали по одному делу. Об операции на заброшенной фабрике почти год назад. И о ее катастрофических результатах.
Он снова увидел, как Гамаш хватается за кромку стола и угрожающе подается к Франкёру, а тот бледнеет и отшатывается назад. Бовуар по пальцам одной руки мог пересчитать, сколько раз Гамаш повышал голос. Но в тот день он кричал. Прямо в лицо Франкёру.
Его ярость напугала тогда даже Бовуара.
И старший суперинтендант закричал в ответ.
Гамаш взял верх. Но только отступив. Извинившись. Он стал умолять Франкёра увидеть резон в его аргументации. Да, Гамаш умолял. Такую цену ему пришлось заплатить, чтобы заставить Франкёра действовать.
Бовуар никогда прежде не видел, чтобы шеф кого-то умолял. Но в тот день он изменил себе.
С того времени Гамаш и Франкёр почти не разговаривали. Вероятно, они обменялись парой слов на государственных похоронах полицейских, убитых во время той операции, хотя Бовуар сомневался. И может быть, еще несколькими словами во время церемонии, когда Франкёр прикреплял медаль за храбрость к мундиру старшего инспектора. Против воли самого Гамаша.
Но Франкёр настоял. Он знал, что для остального мира это будет выглядеть так, будто он, Франкёр, награждает старшего инспектора. Однако они оба знали правду.
Бовуар во время той церемонии находился среди публики. Он видел лицо шефа, когда ему на грудь прикрепляли медаль. Словно булавкой пронзили его сердце.
Наградили его по заслугам. Но награждающие имели совсем иные мотивы.
Бовуар знал, что его шеф заслужил награду, но Франкёр таким образом пытался унизить старшего инспектора. Публично наградить Гамаша за операцию, в ходе которой погибло и получило ранения столько агентов Квебекской полиции. Франкёр вручал ему медаль не в знак благодарности за все жизни, что спас Гамаш в тот день, а в знак порицания. Чтобы эта медаль оставалась постоянным напоминанием. Обо всех потерянных молодых жизнях.
Бовуар в тот момент мог бы убить Франкёра.
И опять он почувствовал коготь в желудке. Что-то пыталось пробраться из его нутра наружу. Ему отчаянно хотелось сменить тему разговора. Стереть воспоминания. О той церемонии, но главным образом о том ужасном дне на заброшенной фабрике.
Когда одной из потерянных жизней чуть не стала его собственная.
Когда одной из потерянных жизней чуть не стала жизнь шефа.
Бовуар подумал о маленьких таблетках размером с ягодку черники – он все еще держал пузырек с этими таблетками у себя в квартире. Подумал о той вспышке, что они приносили. Не терпкого вкуса, а благодатного забвения.
Они замораживали то, что пряталось в потайной комнате Бовуара.
Он не принимал ни оксикодона, ни парацетамола вот уже несколько месяцев, после жесткого разговора с шефом. Гамаш забрал у него таблетки. Отправил его на лечение.
В конечном счете из Бовуара мог бы получиться неплохой гильбертинец. Как и они, он жил в страхе. Не перед тем, что выскочит на него из темноты, а перед тем, что терпеливо ожидает внутри его собственных стен.
– Вам нехорошо?
Бовуар следовал за тихим голосом. Как если бы шел по разбросанным на тропинке конфеткам, указующим ему путь из леса.
– Могу я вам помочь? – Брат Бернар прикоснулся к руке Бовуара.
– Нет, я в порядке. Просто задумался о деле.
Монах, далеко не убежденный, что слышит правду, продолжал вглядываться в своего попутчика.
Бовуар порылся в памяти, собирая осколки в отчаянных поисках чего-то полезного. Дело. Дело. Приор. Убийство. Место преступления. Сад.
Сад.
– Мы говорили о саде настоятеля, – сказал Бовуар.
Голос его звучал грубовато, больше не приглашая к откровениям. Он и без того зашел слишком далеко.
– А что насчет сада? – спросил брат Бернар.
– Вы говорите, что все о нем знают. Но сами вы там никогда не бывали.
– Верно.
– А кто бывал?
– Все, кого приглашал отец Филипп.
Бовуар понял, что слушает не так внимательно, как следовало бы. Воспоминания и разбуженные ими чувства продолжали его отвлекать.
Не обида ли прозвучала сейчас в голосе брата Бернара?
Вряд ли, но внимание Бовуара расщепилось, и он сомневался. И снова он мысленно отругал Франкёра. За то, что появился там, куда его не звали. В монастыре. И в голове Бовуара. Влезая во все вокруг. Пробуждая то, что лучше оставлять спящим.
Он вспомнил один совет, данный психологом: что нужно делать, когда тобой овладевает беспокойство.
Дыши. Просто дыши.
Глубокий вдох. Выдох полной грудью.
– Что вы думаете о настоятеле? – спросил Бовуар, чувствуя легкое головокружение.
– О чем это вы?
Бовуар и сам не знал толком, о чем это он.
Глубокий вдох. Выдох полной грудью.
– Вы – один из сторонников настоятеля? – задал он первый попавшийся вопрос.
– Да.
– Почему? Почему вы не встали на сторону приора?
Монах принялся пинать камешек, и Бовуар невольно стал следить за тем, как тот пляшет и подпрыгивает на земляной тропке. До двери в монастырь было еще далеко. И он вдруг пожалел, что не остался в Благодатной церкви. Где царит мир и спокойствие. Где можно слушать монотонные песнопения. Погружаться в них.
Там нет хаоса. Нет никаких мыслей, никаких решений. Никаких грубых эмоций.
Глубокий вдох. Выдох полной грудью.
– Брат Матье – талантливый музыкант, – заговорил брат Бернар. – Он превратил наше призвание – пение хоралов – в нечто возвышенное. Он великий учитель и прирожденный руководитель. Он наполнил нашу жизнь смыслом и дал ей цель. Вдохнул жизнь в монастырь.
– Тогда почему он не стал настоятелем?
Тактика Бовуара действовала. Он последовал за своим дыханием и спокойным голосом монаха назад, внутрь своего тела.
– Хорошо бы, если бы его избрали настоятелем. Но монахи предпочли отца Филиппа.
– Предпочли брату Матье?
– Нет, брат Матье не претендовал на эту должность.
– И отца Филиппа избрали при всеобщем одобрении?
– Нет. Тогдашний приор тоже участвовал. Большинство предполагало, что он и победит, поскольку приор – самый естественный преемник. Приор почти всегда становился настоятелем.
– А кто тогда занимал пост приора?
Мозг Бовуара снова включился. Он фиксировал происходящее, а его мозг генерировал рациональные вопросы. Но узел в желудке оставался.
– Я.
Бовуар подумал, что ослышался.
– Вы были приором?
– Да. А отец Филипп – простым старым братом Филиппом. Монах как монах.
– Видимо, для него это было унизительно.
Брат Бернар улыбнулся:
– Мы стараемся не воспринимать такие вещи лично. На все Божья воля.
– А чем это лучше? Я бы предпочел терпеть унижение от людей, чем от самого Бога.
Монах не стал отвечать на замечание Бовуара.
– Вы, значит, вернулись в рядовое монашество, а настоятель назначил приором своего друга. Брата Матье.
Бернар кивнул и с отсутствующим видом вытащил из корзинки горсть черники.
– Вы ненавидели нового приора? – спросил Бовуар, угощаясь ягодами.
– Вовсе нет. Как выяснилось, то был выбор свыше. Мы с прежним настоятелем хорошо сработались. Но я бы не смог стать таким хорошим приором при отце Филиппе, каким показал себя брат Матье. Они прекрасно сотрудничали на протяжении многих лет.
– Значит, вам пришлось это проглотить.
– Вы находите такие удивительные выражения.
– Вы должны услышать то, что остается невыраженным, – сказал Бовуар и заметил, что брат Бернар улыбнулся. – Вы слышали, что приор собирался заменить брата Антуана на другого солиста?
– На брата Люка? Да. Этот слух распространял сам брат Люк и, несомненно, верил в него, но, кроме него, никто.
– Вы уверены, что это всего лишь его домыслы?
– У приора был нелегкий характер. – Брат Бернар скосил глаза на Бовуара. – Вы бы назвали его задницей.
– Вы меня убиваете.
– Но он разбирался в музыке. Он воспринимал григорианские песнопения как нечто большее, чем музыка. Как путь к Богу. Он скорее умер бы, чем сделал что-нибудь во вред хору и песнопениям.
Брат Бернар продолжал идти, явно не отдавая себе отчета в том, что сейчас сказал. Но Бовуар намотал его слова на ус.
– Солистом должен стать брат Антуан, – продолжил монах, кладя в рот еще горсть ягод. – У него превосходный голос.
– Лучше, чем у Люка?
– Гораздо лучше. Брат Люк превосходит его технически. Он умеет управлять своим голосом. У его голоса красивый тембр, но в нем ничего божественного. Все равно что вместо человека смотреть на его портрет. В нем отсутствует целое измерение.
Мнение брата Бернара о голосе Люка почти полностью совпадало с мнением брата Антуана.
И тем не менее молодой монах представлялся убежденным и убедительным, когда говорил о том, что станет солистом.
– А если бы Люк оказался прав, какова была бы реакция? – рискнул спросить Бовуар.
Бернар помедлил с ответом.
– Я думаю, братья стали бы задавать себе вопросы.
– Какие вопросы?
Брат Бернар почувствовал неловкость. Он сунул в рот еще горсть ягод. В корзинке, совсем недавно полной, уже почти просматривалось дно.
– Просто вопросы.
– Вы чего-то недоговариваете, брат Бернар.
Бернар хранил молчание. Он глотал свои мысли, мнения и слова вместе с ягодами.
Но Бовуар прекрасно понимал, что имел в виду брат Бернар.
– Вы задавали бы себе вопросы об их отношениях.
Рот Бернара захлопнулся, лицевые мышцы напряглись – он всеми силами пытался сдержать поток слов.
– Вы бы спрашивали себя, – гнул свое Бовуар, – что происходит между пожилым приором и молодым монахом.
– Вовсе не так.
– Конечно так. Вы и остальные монахи спрашивали бы себя, что происходит после спевки. Когда все вы отправляетесь по своим кельям.
– Нет, вы ошибаетесь.
– Именно так Антуан получил свою должность? Он был больше чем просто солист, а брат Матье – больше чем просто регент?
– Прекратите! – оборвал его брат Бернар. – Все было не так.
– Тогда как?
– Вы превращаете песнопения, хор в нечто омерзительное. Матье вызывал у меня неприязнь. Глубочайшую антипатию. Но даже я знал, что он никогда бы не назначил солиста в обмен на секс, – прошипел Бернар. – Брат Матье любил песнопения. Больше всего в жизни.
– И все же вы задавали себе вопросы, – сказал Бовуар очень тихо.
Брат Бернар уставился на Бовуара широко раскрытыми глазами. Костяшки его пальцев, державшие ручку корзины, побелели от напряжения.
– Вы знали, что настоятель назначил отца Антуана новым регентом?
Голос Бовуара звучал дружелюбно, приязненно. Словно и не было между ними никакой конфронтации. Бовуар научился такому трюку у Гамаша. Приостанавливай атаку. Наступай, потом отходи в сторону, назад. Стой спокойно.
Будь непредсказуемым.
Брат Бернар медленно собрался с мыслями. И глубоко вздохнул.
Потом выдохнул полной грудью.
– Я ничуть не удивлен, – сказал он наконец. – Такое решение вполне в характере настоятеля.
– Продолжайте.
– Несколько минут назад вы спросили у меня, почему я сторонник настоятеля. Вот почему. Только святой или глупец повысил бы своего противника. А отец Филипп вовсе не глупец.
– По-вашему, он святой?
Брат Бернар пожал плечами:
– Не знаю. Но я уверен, что никого ближе к святости здесь нет. Почему, вы думаете, его выбрали настоятелем? Что он мог предложить? Он жил простым, тихим, маленьким монахом, занимался своим делом. Никакой не лидер. Никакой не выдающийся администратор. И вовсе не тонкий музыкант. Он практически не привнес в сообщество никаких навыков. Не водопроводчик, не плотник и не каменщик.
– Так кто же он?
– Божий человек. Настоящий человек. Он верит всей душой и телом. И вдохновляет на то же других. Если люди слышат Божественное, когда мы поем, то благодаря отцу Филиппу. Он делает нас лучше как людей и как монахов. Он верит в Бога и верит в силу любви и прощения. И верит не потому, что так удобнее. Если вам нужны какие-то доказательства, посмотрите на то, что он сейчас сделал. Назначил брата Антуана регентом. Он принял правильное решение. Ради хора, ради песнопений, ради мира в монастыре.
– Это значит, что он искушенный политик, а вовсе не святой.
– Вы скептик, месье Бовуар.
– И на то есть основания, брат Бернар. Кто-то убил вашего приора. Размозжил ему голову в хорошеньком садике настоятеля. Вы говорите о святых. Где в то время находился святой? Где Господь?
Бернар ничего не ответил.
– Да, я скептик, – сказал Бовуар.
«Неужели никто не избавит меня от этого мятежного попа?»
Вот кто-то и избавил.
– И вашего драгоценного настоятеля избрали не просто так, с бухты-барахты, – напомнил ему Бовуар. – Он сам решил участвовать. Хотел стать настоятелем. Разве святые ищут власти? Мне казалось, что они должны быть смиренными скромниками.
Впереди уже показалась дверь в монастырь. Внутри их ждали длинные светлые коридоры. И маленькие кельи. И безмолвные, бесшумные монахи. И старший инспектор Гамаш. И Франкёр. Все вместе. Бовуар немного удивился, что стены и фундамент монастыря еще не сотрясаются.
Они подошли к двери из плотного дерева, срубленного в этом лесу четыреста лет назад. Потом были выкованы петли. И задвижка. Потом сделан замок.
На свитке в руке Бовуара монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу своими очертаниями напоминал крест. А на самом деле?
На самом деле он напоминал тюрьму.
Бовуар остановился.
– Почему дверь запирается? – спросил он у брата Бернара.
– Традиция, и ничего больше. Я думаю, многое из того, что мы делаем, кажется бессмысленным. Но для нас наши правила и традиции наполнены смыслом.
Бовуар продолжал смотреть на него.
– Дверь запирается для защиты, – сказал он наконец. – Но кого защищают?
– Прошу прощения?
– Вы говорите, что девизом монастыря могли бы стать слова «На всякий случай».
– Да, «Exsisto paratus». Я пошутил.
Бовуар кивнул:
– Я слышал, что многие истины подаются в шутливой форме. На какой такой случай, mon frère? Для чего запираются двери? Чтобы не впустить внешний мир или не выпустить монахов? Чтобы защитить вас или чтобы защитить нас?
– Я вас не понимаю, – сказал брат Бернар.
Но по выражению его лица Бовуар видел, что монах прекрасно все понял. И еще он видел, что полная не так давно корзина с ягодами опустела. Идеальное подношение исчезло.
– Может быть, ваш драгоценный настоятель оказался вовсе не дальновидным политиком и не святым, а тюремщиком. Может быть, именно поэтому он так возражал против записи. Категорически противился отмене обета молчания. Осуществлял давнюю традицию молчания? Или боялся выпустить в мир какого-то монстра?
– Не могу поверить, что вы это сказали, – проговорил Бернар, с трудом сдерживая себя. – Вы намекаете на педофилию? Вы думаете, мы здесь, потому что насиловали маленьких мальчиков? Вы думаете, что брат Шарль, брат Симон, настоятель… – Монах брызгал слюной. – Что я… Не считаете же вы в самом деле…
Он не мог продолжать. Его лицо покраснело от ярости, и Бовуар даже испугался, что голова монаха вот-вот взорвется.
Но все же полицейский инспектор ничего не сказал. Он ждал. И ждал.
Ведь молчание было его другом. И врагом монаха. Потому что в молчании прятался призрак. Он вырос. Он обзавелся плотью. Плотью всех маленьких мальчиков. Всех мальчиков хора. Мальчиков-школьников. Мальчиков – церковных служек. Доверчивых мальчиков. И их родителей.
И этот призрак навечно обосновался в молчании церкви.
Если у церкви имелся выбор, если она получала свободу рук, то защищала священников. А защитить клириков самым надежным образом можно, отправив их в глушь. В монастырь почти вымершего ордена. И возведя вокруг них стену.
Где они смогут петь, но не говорить.
Разве не мог отец Филипп служить в той же мере охранником, что и настоятелем? Святым, присматривающим за грешниками?
