14
В канун Нового года наконец-то установилась ясная летная погода при легком морозце не больше минус семи и слабом ветре. Как раз на следующий день после объявления о переименовании чина Плотто в капитан-командоры воздушного флота империи. Теперь он полный хозяин неба на Восточном фронте.
У Бисера военно-воздушные силы окончательно отобрал император.
«Черный дракон» плавно взмыл в солнечные небеса и, набирая высоту, уходил на север от города.
За нами уже подтаскивали из ангара к причальной мачте малый полужесткий дирижабль, который сегодня патрулирует фронтовую реку на всем ее протяжении.
Я снова увидел под собой пейзаж компьютерной «стрелялки» с маленькими домами, тонкими нитками переплетений железных дорог и игрушечными поездами, узнаваемыми по тонким белым струйкам паровозных дымов. Станции выдавали себя пятнами грязно-серого смога паровозной гари.
Радость полета взвинтила во мне эйфорию, и душа пела. Я лечу…
Весь экипаж экипировался, как на Северный полюс. Даже лица прикрыли масками из кротовых шкурок, несмотря на то, что перед полетом обильно намазались гусиным жиром.
— Надень, Савва, наверху будет очень ветрено и холодно, — предупредил меня Плотто, подавая такую маску. — Лицо обморозить как нечего делать.
С собой на испытания взяли три пулемета. Два 11-миллиметровых «Гочкиз-А» («А» — это означало «авиационный»), причем с одного я снял воздушный радиатор, памятуя, что в моем мире их в авиации даже с «Льюисов» снимали. На высоте для охлаждения ствола достаточно было встречного потока воздуха даже на тихоходных этажерках. Вот и сравним. И один 6,5-миллиметровый «Гочкиз-Р» для затравочной стрельбы, поскольку для крупнокалиберных боезапас ограниченный, особенно зажигательных пуль.
Оба «крупняка» были стационарно установлены по бортам гондолы на специальных станках. А для ручника поставили на борта временные хомуты креплений на «барашках». Плохо вот только то, что брезентовый гильзосборник на ручной пулемет заранее не предусмотрели. Гильзы разлетятся по всей гондоле — как бы ноги не переломать на них.
Кроме пулеметов дирижабль нес, как всегда, полный комплект бомбовой нагрузки. Из новинок подвесили десять 150-килограммовых бомб с экразитом, переделанных из старых 10-дюймовых морских снарядов еще для первых казнозарядных пушек, снятых уже с вооружения. Остальные привычные уже 50-килограммовки «воздушного снаряда Плотто». И небольшой груз листовок для сброса над городом — генерал Молас не пренебрегал агитацией и пропагандой.
Встречный ветер, дико завывая, сильно дул в открытые амбразуры пулеметов и пробирал даже сквозь меховую одежду. На высоте километра было не меньше минус двадцати. А чапать нам до Щеттинпорта осталось никак не меньше двух часов. Крейсерская скорость у «Черного дракона» где-то сто километров в час. На форсаже сто двадцать.
Шибза с нами не было. На таком морозе его аппаратура отказывалась работать. Так что воздушная разведка велась по старинке — с помощью карандаша и блокнота, которые летуны как-то умудрялись держать в толстых меховых рукавицах. У меня не получалось. Обратил внимание на этот факт Плотто.
— Вит, а не лучше было бы прикрепить складные столики к бортам? Удобнее было бы.
— Как в железнодорожном купе? — уловил мою мысль капитан-командор.
— Ну типа того. Только облегченные. И резинку — блокнот прихватить, чтобы не ерзал.
— Каучук не пойдет, лопается на морозе. Пробовали уже. Да и дефицитный он. Колониальный товар.
— А карта?
— Карта — да. С ней неудобно. Мы ее на столик над фотоаппаратом закрепили. Потом переносим данные с блокнотов. По очереди. Ты, Савва, осматривайся пока. Небось все забыл уже, — из отверстия в черной маске раздается даже не смех, а какой-то глухой хрип Вита.
Да чего тут осматриваться. Под нами сейчас только лес и болота. Жутко нудный пейзаж. Все белым-бело и лишь иногда проплывает внизу что-то темно-зеленое, почти черное. Что хорошо видно, так это просеки в лесу.
Воздухоплаватели, похожие на пингвинов, все по своим местам стоят. Один я не пришей рукав… Мое дело сегодня — стрельба по воздушной цели. Но боюсь, что, пока мы царский дирижабль в небе повстречаем, я весь успею вымерзнуть, как мамонт.
Попробовал что-либо изобразить карандашом в блокноте, но не рассчитал нажима и сломал грифель.
Стоящий рядом летун (из-за масок не понять кто, а знаков различия на этих меховых комбинезонах не было), заметив мое замешательство, указал на полотняные карманы в бортах для сломанных карандашей и полотняные же газыри для заранее очиненных. Ловко это они придумали.
Взял новый карандаш и написал в блокноте, осторожно нажимая на грифель: «цанговый карандаш». Вот что им действительно нужно. Простая вещь, можно сказать, примитивная механика. Пружинка может быть бронзовой. Вернусь — накатаю заявку на изобретение.
Еще на шаровую опору для пулемета — не дело это, когда в щели дует с дикой силой. Гондола дирижабля должна быть герметичной, насколько это возможно, и с подогревом чем-то типа большой калильной лампы. О! Еще одна заявка.
А всего три, считая шаровую опору для пулемета. Уже можно сказать, что результативно слетал.
Хвост дирижабля окутался белым облаком от выхлопа паровой машины, из кормовой гондолы назад выведена труба, загнутая вниз, чтобы несгоревшие искры на оболочку не попали. Хотя какие могут быть искры, когда работает машина на газе. Но все равно выброс из трубы горячий. В этом белом облаке пара ходовой пропеллер угадывался только по видимым завихрениям.
— Вит, — отвлек я командора от созерцания непонятно чего — внизу по-прежнему снег, хвойный лес и болота.
— Ну? — повернулся он недовольно, как будто я его действительно от чего-то такого важного оторвал.
— Глянь в хвост.
— Не обращай внимания. На морозе всегда так.
— Пропеллер не обледенеет?
— Обледенеет. Скорость упадет до восьмидесяти километров в час. Но это непринципиально. Мы же не на гонках.
— Вижу берег! — крикнул боцманмат со штурвала горизонтальной наводки.
— Савва, мне сейчас совсем не до тебя, — выговорил мне Плотто. — Смотри сам. Запоминай.
Морской берег из-за нагромождения льда на дюнах выглядел как горный хребет, а вот само море было чистым и спокойным. Солнечные блики лениво отражались от пологих волн. В воздухе заметно посвежело, точнее сказать, помокрело… В общем, влажность заметно повысилась, и это чувствовалось.
— На горизонте, держать нос на нуле, — громко приказал Плотто.
— Есть, командор, — отозвался рулевой с левого борта.
— Высота? — снова сделал запрос командор.
— Восемьсот метров, — немедленно последовал четкий ответ из-за моей спины.
— Температура за бортом?
— Минус пятнадцать.
— Добро. Курс четко на восток, — приказал он рулевым и повернулся ко мне: — Запоминай, Савва, над морем всегда теплее, чем над сушей, если только нет шторма. А в шторм нам летать противопоказано. Двигатели слишком маломощные, чтобы сопротивляться сильному ветру, — снесет неизвестно куда.
По морю милях в двадцати от берега, отчаянно дымя некачественным углем, уходил на северо-запад кильватерной линией конвой из четырех больших пароходов. Не меньше пяти тысяч тонн водоизмещением каждый. Их охранял всего один трехтрубный крейсер второго ранга с открыто стоящими орудиями на верхней палубе.
— Бомбить будем? — спросил я командора с подначкой.
— Нет. Только бомбы зазря тратить. Пустые они идут, — спокойно ответил Вит, — глянь, как высока ватерлиния, даже отсюда видно без бинокля. На таких корытах обычно снаряды подвозят островитянам. Идем к городу — наши цели там. Вот поэтому, Савва, я и не люблю морскую разведку. Видеть видишь, а вот передать эти сведения никакой возможности у нас нет. Вот если бы было что-нибудь типа беспроволочного телеграфа… — мечтательно произнес командор.
— Почему нет? — ответил я. — Вполне возможно такое. Даже на тех электрических батареях, что у нас есть. Искровой принцип. Правда, передать можно будет только два знака, одинарный и двойной, — и постучал по обшивке, демонстрируя, — точка, тире, точка, тире… Язык специальный придумывать придется. А технически нет ничего невозможного.
— Хм… Я даже знаю, кого надо навьючить этой проблемой, — пробормотал Плотто скорее для себя, чем отвечая мне. — А язык такой есть. Применялся на телеграфе до изобретения буквенного аппарата.
Интересно, кого это командор назначил местным Поповым-Маркони? Но любопытствовать не стал. Мое дело идею кинуть, потому как сам я это дело точно не потяну. Для меня все, что касается радио, проходит по категории колдовства и шаманства.
— Что-то нашего флота совсем не видно, — произнес я с осуждением, отвлекшись от мыслей о прогрессорстве и опуская мощный морской бинокль.
— Щеттинпорт для нашего флота второстепенная цель. Тем более что наша армия на востоке опять закопалась в землю и сидит в траншеях, вяло постреливая. Вот на Западном фронте — там да, как коляски по проспекту, транспорты по проливам ходят. Там капитаны себе тоннаж зарабатывают и кресты по потопленному тоннажу согласно указу императора.
И тут же прикрикнул на рулевых:
— Вертикальный пост, держать нос на нуле!
— Есть на нуле, — откликнулся рулевой.
— Что с носом не так? — продолжал я пытать командора.
— Да лед на нем нарастает сильнее, чем на других местах оболочки. Тянет вниз.
— Не боишься обледенения?
— Расчеты показывают, что подъемной силы нам хватит даже на полное обледенение оболочки. Вот только потом соскребать лед на земле замучаются матросики.
— Используй спирт. И оболочка будет целей, — посоветовал я.
— Ага… Чтобы потом вся аэродромная рота ходила пьяной и оправдывалась тем, что во время работы надышалась? Плохо ты, Савва, наших матросиков знаешь. Это не твои дисциплинированные горцы, слушающиеся военного вождя, как отца родного.
Я решил, что сравнение горцев и матросов в присутствии последних неуместно, и спросил другое:
— А балласт у тебя не замерзнет?
— Нет. Вместо воды в мороз я использую мелкий щебень, дворницкий такой, которым они гололед присыпают.
— Почему не песок?
— Песок смерзается, как его на морозе ни просеивай. Да ладно мы — у нас корпус прочный, а вот царцы в такой же мороз на мягком дирижабле летают. В веревочной сетке и почти в открытой гондоле. Герои.
— «Богатыри, не мы…» — усмехнулся в унисон.
— Зря смеешься. Я в свое время полетал на мягких… Тебе не советую. Особенно в такую погоду. Кстати, в минусовую температуру нам с начала декабря полетный день за два считают. Так что весь экипаж летает в охотку. Три подъема — и месячная норма для полетных выплат. Да еще с доплатой «за холод» в зависимости от температуры на высоте. Не говоря уже о том, что два подъема в военное время дают почти месяц обычной календарной выслуги. Любит нас император.
— Кажись, Щеттинпорт показался, — завистливо прервал я командора.
Через несколько дней меня выведут за штат из эскадры. Прощай небо. А оно так красиво. Даже когда такое холодное, как сегодня.
Над городом, спустившись до пятисот метров, дирижабль первым делом раскидал листовки, половину которых ветер снес на позиции нашей армии. Но и на город упало достаточно.
— Вот и пехоту бумагой для цигарок обеспечили, — хохотнул боцман. — Кто б еще табачку им поднес для полного счастья?
Боцмана трудно не узнать даже в таком маскараде. Слишком большой он.
Боцман был весел, потому как перед подлетом к городу экипаж принял винную порцию от мороза. Порция так себе, только на согрев. А вот боцману, как высокому и большому человеку, все порции по уставу удваивались. А двести грамм крепкого коньяка разом даже такому человеку-горé не слабо веселья придают.
Вот так вот, добрасывая последние пачки листовок, мы медленно доплыли над городом до морского порта, в котором очень большой пароход — тысяч на десять тонн водоизмещением, не меньше, стоя бортом к причалу, разгружался пехотным пополнением.
Обе длинных трубы парохода дымили сизым дымом, указывая на то, что в топки кочегары активно закидывают уголь, удерживая его под парами. Пароход, видимо, собрался уходить обратно сразу после разгрузки.
На палубе наблюдалось столпотворение солдат в зимней островитянской форме, жаждущих попасть на твердую землю после болтанки по зимнему морю. Но сейчас они все стояли, задрав головы в небо. Не каждый день видишь такой большой дирижабль. И так близко…
И вот тут вместо бумажек на них с неба посыпались бомбы.
Палубная команда парохода, как на учениях, моментально обрубила швартовы, и судно как было, с плотной толпой солдат на трапе, стало отходить от пирса. Между пирсом и бортом корабля быстро образовалась щель с видимой сверху блескучей водой, которая с каждой секундой все быстрее расширялась.
И вот в эту щель попали разом две большие бомбы из четырех сброшенных. Мелкие бомбочки густо падали на палубу и в воду вокруг парохода. Море возле судна запенилось, чуть поодаль поднялось два больших столба воды. На палубе расцветали оранжевые лепестки шимозы.
Пехота заметалась и активно прыгала за борт в ледяную воду.
И вдруг пароход вздрогнул, как живой, и медленно, расколовшись надвое, стал погружаться в воду, одновременно задирая кверху нос и корму. У пирса было не так глубоко, и довольно быстро судно перестало тонуть и даже несколько выровняло палубу, через которую стали перекатываться волны.
И вот тут грянул взрыв, которого никогда бы не произошло от наших воздушных снарядов.
Команда дирижабля дружно заорала «бара-а-а-а!!!». Кричал и я, радуясь попаданиям.
— Топки водой залило. Котлы взорвались, — констатировал командор, оторвавшись от прицела. — Наши бомбы еще не обладают таким могуществом.
— Слава ушедшим богам, одного полка у соленых варваров больше нет, — гордо заявил боцман.
Еще один пароход снялся с якоря и спешно уходил с рейда в открытое море, отчаянно дымя черным жирным дымом.
— Никак бекон топкам скармливают? — удивился боцман. — Наложили в штаны! Крысоеды!
Тут с крыльев мостика уходящего парохода застучали два тупорылых зенитных пулемета, моргая красивыми оранжевыми «бабочками» на срезах стволов.
Били моряки выше гондолы по нашему корпусу с баллонетами, попадая ближе к корме, что было заметно по отлетающим пластинкам льда.
Закрепить ручник в хомут дело нескольких секунд.
— Влево и вверх, — приказал Плотто, и дирижабль стал неохотно разворачиваться. — Доклад с мест.
Все посты доложились, что раненых нет. Убитых тоже. Машина в порядке.
В это время я, не дожидаясь команды старшего по чину, опустил ствол ручного пулемета и, почти по пояс высунувшись из гондолы, стал стрелять по пулеметчикам на пароходе. Приклад для авиационного пулемета оказался лишней вещью.
Боцман схватил меня сзади за ремень, не дав выпасть наружу, а кто-то из экипажа услужливо подал мне новый диск взамен расстрелянного.
— Давай сам вот так, — передал я приклад добровольному второму номеру, а сам взялся за ручки крупнокалиберного «Гочкиза».
Стрелять трассирующими пулями доставляло одно удовольствие. Можно было совсем не смотреть в прицел, беря поправки по огненным трассерам. Жаль только, что кассета у «крупняка» маленькая — всего пятнадцать патронов. Раз — и нет уже ее.
Но пулемет на одном крыле мостика я подавил. Один вражеский пулеметчик висел на леерах, второй без руки сползал по трапу. Его рука валялась около высокой треноги, на которой стоял задранный в зенит пулемет.
Расчет второго пулемета сам убежал под мостик, укрываясь от пуль второго номера нашего расчета.
Дирижабль тем временем набрал километр высоты, и зенитный огонь для нас перестал быть опасным.
— А вы, господин лейтенант, действительно в этих машинках мастер, — с уважением пробасил боцман, похваливая меня.
— Тебе спасибо, не то уже летал бы, как птица — крылышками бяк-бяк-бяк-бяк… — пробило меня на «хи-хи» от осознания того, что я сейчас мог бы запросто выпасть за борт и насладиться полетом, как горьковский уж: «Так вот в чем прелесть полетов в небо! Она — в паденье!»
И показал руками, как крылышками бякать.
Здоровый смех экипажа — это преодоление боевого стресса, сбрасывание избытка адреналина в крови. Быстро все произошло, не успели его пережечь в бою.
— Первый раз вижу, чтобы гражданские моряки пулеметы на мостики ставили, — подал голос летчик-наблюдатель.
— Варвары они, — ответили мы хором с боцманом и, посмотрев друг на друга в этих дурацких кротовых масках, заржали не хуже кавалерийских жеребцов.
Остатки бомб сбросили на склады вместе со всеми «зажигалками». Эти пакгаузы мы давно перестали воспринимать как будущие трофеи. Не то что в эйфории осеннего наступления.
Внизу занялись пожары. Склады были деревянными и разгорались охотно. Когда мы уже вылетали из города, на складах стали с характерным звуком рваться снаряды. Достойным фейерверком отметили мы получение пополнения осажденному гарнизону.
— Все нашей пехоте поддержка, — задорно заявил боцманмат с горизонтального руля. — Командор, каков новый курс?
— Вдоль реки на юг, — приказал Плотто.
И, повернувшись ко мне, заявил:
— А что, Савва, удачно нынче слетали? Хотя стоячий пароход бомбить неспортивно. Это все равно, что по сидячей на воде утке стрелять.
— Привереда ты, Вит, — отозвался я. — Жрать захочешь и по сидячей дичи стрельнешь.
Царский дирижабль особо ждать себя не заставил, и мы прекрасно наблюдали в бинокль пузырь цвета медицинской клеенки, когда он пересекал линию фронта над рекой. Больше похожий на аэростат заграждения времен Второй мировой войны, чем на цеппелин. Только весь замотанный вантовой сеткой, сплетенной из канатов, к которой прицеплена на канатах же небольшая остекленная только в передней части гондола, висящая точно по центру корпуса отдельно от него. В хвосте гондолы вертелся пропеллер большого диаметра. Объем баллона был раза в три меньше нашего корпуса. На баллоне красовалась большая черная надпись архаическим шрифтом: «Куявия».
Скорость врага была намного ниже нашей, и через полчаса мы его практически настигли. Между нами оставалось не больше километра. Но враг беспечно чапал в сторону наших позиций, не обращая на нас никакого внимания. Привычка к безнаказанности, она такая…
Я взялся за ручки крупнокалиберного пулемета.
— Ну, заяц, погоди! — осклабился.
— Погоди сам, Савва, — остановил меня Плотто. — Пусть он углубится в нашу территорию, а то, даже продырявленный, он на остатках подъемной силы утекающего газа обратно за реку уйти сможет. Желательно его уронить у нас. Чтобы даже сомнений ни у кого не было, что это мы его сбили.
Командор отдал ряд приказов, и «Черный дракон» пошел на сближение с царским дирижаблем, оттесняя его от реки в сторону железной дороги.
— Вит, как это тебе удалось его так точно вычислить? — удивился я.
— Никак. Время его полетов добыла зафронтовая разведка Моласа. Они тут по расписанию летают, которое утверждается в их Ставке. У царцев, оказывается, бюрократия еще похлеще, чем у нас.
А я подумал, что как-то не сталкивался с особыми проявлениями бюрократии в Ольмюцком королевстве. Или это только мне так везло?
Часа полтора мы преследовали бежевый дирижабль царцев, сблизившись где-то на семьсот метров, если считать по прямой. Железная дорога осталась позади, и показались уже наши траншеи, нейтральная полоса в сплетениях «колючки» и укрепления осажденных островитян у Щеттинпорта. Надо думать, наши полевые укрепления и были целью разведывательного рейда «Куявии».
— Давай, Савва, — разрешил мне командор. — Свали его наземь.
— Далеко, — ответил я. — Метров на пятьсот подойдем, тогда и ударим.
— Тю… Не попадете в такую большую цель? — В голосе командора появились насмешливые нотки.
— Попасть-то попадем, а вот пробьем ли как надо? Вопрос.
Молодой матросик, который помогал мне стрелять в прошлый раз по пароходу, в этом эпизоде изначально играл роль застрельщика из ручного пулемета.
Он и начал, когда мы сблизились на полкилометра.
От гондолы вражеского дирижабля только стекла полетели.
— Дурында, по баллону стреляй, — одернул я его, когда он менял на пулемете диск. — Нам требуется не царских летчиков убить, а чтобы их дирижабль упал.
— Не проще ли сразу зажигательными влепить? — подал голос из-за моей спины Плотто.
— Не проще, — ответил я. — Газ в баллонете сам по себе не загорится. Гореть может только смесь воздуха с газом. Вот он, — кивнул я на матроса, — сейчас навертит мелких дырок, подождем немного, когда внутри оболочки газ из баллонетов смешается с воздухом. И тогда в путь.
Царский дирижабль плавно разворачивался и нацелился уйти от нас в сторону устья реки.
— Давай, мальчик, влупи по ним три диска подряд, — ободрил я матроса.
После каждого отстрелянного диска я щупал рукой кожух охладителя ручного пулемета, но особого нагрева не ощутил. Холодный ветер прекрасно работал теплообменником. Так что кожух в авиации можно снимать с пулемета смело.
В мощный бинокль было заметно, как пули крошат наросший лед на сетке царского дирижабля. И я забеспокоился, что как бы наша легкая шестимиллиметровая пулька ручного пулемета не оказалась слишком маломощной для такой природной брони.
Вражеский летательный аппарат уходил от нас ниже, прикрывая баллоном гондолу от пуль.
Я в этот раз стрелял из «Гочкиза-А» со снятым радиатором. Позиция была идеальной. Вниз и вбок, слегка вправо. Как на компьютерной пошаговой стрелялке. Весь царский дирижабль подо мной. Захочу промазать — не получится.
— Температура за бортом минус четырнадцать, — пробасил боцман.
«Да плевать мне, какая температура за бортом. У нас в гондоле не выше», — подумал я, нажимая на гашетку.
Всего отстрелял я четыре кассеты, когда баллон царского дирижабля ярко вспыхнул, как в голливудском блокбастере.
Перегрева пулемета не было.
— Они что, на водороде летают? — спросил я ошарашенно, любуясь эпическим зрелищем воздушного пожара.
— А ты не знал? — ответил мне вопросом на вопрос командор.
— Нет. А на чем тогда у них машина работает?
— Как и у нас, на светильном газу. Просто отдельный баллонет дня нее предусмотрен.
Гондола вражеских летунов частично оборвалась на тлеющих канатах и повисла вниз одним краем, а сам дирижабль, растеряв половину сгоревшей оболочки и все баллонеты с газом, падал на землю. Не так быстро, как, казалось бы, должен был падать. Самолеты грохаются сильнее.
Из гондолы вывалились четыре черные фигурки и полетели отвесно к земле намного быстрее падающего по глиссаде горящего дирижабля.
— Из двух смертей выбирают ту, которая легче, — философски заметил матрос-пулеметчик и спросил меня: — Срезать их, господин лейтенант?
— Незачем. Сами разобьются, — ответил я.
Но тут одна за другой черные фигурки расцвели белыми бутонами и через несколько секунд четыре круглых парашюта замедлили полет к земле наших врагов.
— Ай, молодца, — восхитился я изобретательности царских инженеров. — Ну это ж надо же…
Что и требовалось доказать, вражеский дирижабль упал на нашей территории. Точнее, упало то, что от него осталось. Немногое. Главное, уцелела гондола — основные трофеи в ней. В основном для службы второго квартирмейстера.
Нам сверху прекрасно было видно, как, настегивая лошадей, с трех сторон к месту крушения воздушного судна наметом несутся наши кавалеристы. Так что пленение царских парашютистов — только вопрос времени. Нам тут больше делать нечего.
Подбил итоги испытаний. Основной недостаток крупнокалиберных пулеметов для авиации — малая емкость патронной кассеты. Тут надо что-то придумывать. Возможно, нечто похожее на «барабаны» Первой мировой войны, и тогда можно будет использовать холщовые ленты. Но как мне представляется, проще ручник переделать на 11-миллиметровый патрон. Всех дел — заменить ствол и приемную камеру рассверлить. По-любому в диск будет в три раза больше патронов входить, чем в кассету. Вес увеличится, естественно, но на дирижабле это не столь существенно, как в окопах. Тем более что отдача будет гаситься шкворнем, да и радиаторы охлаждения снимем — компенсация в экономии массы.
Или диск присобачить к станковому пулемету? Но это уже будет совсем иная конструкция.
И прицел коллиматорный, про который я забыл как последний лох, надо будет обязательно поставить. Зенитчики с парохода мазали безбожно именно из-за отсутствия специального прицела. Мазал бы и я, если бы не трассеры.
Внизу и наши и вражеские траншеи ожили, солдаты вылезли на брустверы и приветствовали нас бросанием в воздух головных уборов. Благодарили за незабываемое зрелище в их скучной окопной жизни.
Но нашим-то радоваться победе по уставу положено, а вот глядя на толпы ликующих островитян, мне подумалось, что Щеттинпорт они по итогам войны, если удержат его за собой, царцам уже не отдадут. Такой торговый форпост на континенте им и самим нужен. Золотая миля торгового тракта как-никак. Может, даже и не будут включать его непосредственно в свое Объединенное королевство, а создадут послушный «гордый и независимый» лимитроф, типа нашей Прибалтики. А что? Этакое порто-франко. И торговый транзит под контролем, и офшор для желающих укрыть наворованное, и простор для контрабанды, а также свора шавок на прикорме, с одинаковой силой гавкающих как на нас, так и на царцев — на кого хозяева в нужный им момент натравят… И конечно же отстойник «без выдачи» для всякой масти диссидентов и террористов с континента, которых у себя дома держать не комильфо. Я уже не говорю о том, что редко кто удержался бы, чтобы не поставить здесь мощный разведцентр.
И в случае международного скандала всегда можно будет сделать невинный вид. Типа мы к ним никакого отношения не имеем.
Очень удобное место.
Погода внезапно испортилась. Набежали густые облака. Пошел мокрый снег, который моментально смерзался на оболочке «Черного дракона». Плотто был оптимистичен, заявляя, что от бомбового груза мы избавились, так что перетяжеление конструкции не грозит. Однако по его озабоченному взгляду я понял, что что-то идет не так.
Дирижабль все норовил клюнуть носом, и на вертикальном штурвале стояли уже сразу два матроса — одному было не вытянуть рули. Силы не хватало. Система управления рулями была тросовая и шла через весь дирижабль с узлами передачи усилия под прямыми углами.
Снегопад быстро кончился, но его смерзшаяся корка так и осталась на оболочке корпуса.
— Снижаемся, — недовольно приказал командор.
Я так понял, что это было у него вынужденное решение, дирижабль и так тянуло вниз, и он медленно терял высоту сам. Без приказов.
— Вынужденная посадка? — спросил я.
— Да. Вот думаю, куда нам приткнуться.
— Впереди разъезд, — показал я на карте. — Там большие крестьянские поля и телеграф. Там же штаб армии генерала Аршфорта. Так что горячий ужин и теплый прием гарантирую. Как и то, что нас выпрут оттуда в Будвиц с первой же оказией. По крайней мере, меня.
— Лучше бы, наоборот, прислали с города моих матросов из аэродромной команды, которые давно научились аккуратно счищать лед с корпуса, — проворчал Плотто.
— Главное, Вит, что там есть телеграф, по которому обо всем можно договориться на расстоянии.
Командор некоторое время молчал. Потом решился:
— Ладно. Идем на вынужденную посадку у разъезда, — и пошел по гондоле раздавать указания.
При подлете к разъезду, на который мы плыли в небесах, ориентируясь по «компасу Кагановича», то есть в пределах видимости железной дороги, услышали сильный грохот с кормы воздушного судна.
Вернувшийся из задней гондолы боцман пробасил:
— Господин командор, с лопастей пропеллеров срываются просто глыбы льда и бьют по обшивке корпуса. Два шпангоута уже погнуты.
— Как ведет себя оболочка, боцман?
— Пока держится, господин командор. Но что будет дальше, я не поручусь.
— Спускаемся, — приказал Плотто. — На штурвалах держать пологую глиссаду. А то нос слишком тяжелый стал. Боцман, пошли людей заделывать пробоины в оболочке баллона.
— Есть, господин командор, — валенки боцмана мелькнули в верхнем люке гондолы.
За боцманом скрылись в чреве «Черного дракона» матросы подвахтенной смены.
Но через десять минут одного матроса принесли обратно с тяжелой раной головы. Крупные куски льда на пропеллере кончились, и он отстреливался по оболочке мелкими ледяными «пулями», которые пробивали не только внешнюю обшивку дирижабля, но и оболочку кормовых баллонетов за ней, один из которых питал паровую машину. Такая ледяная «пуля» пробила парню толстую меховую шапку на вате и сильно разбила голову.
Матросу оказали первую помощь и уложили около фотоаппарата на палубу гондолы. Сознание покинуло бедолагу. Никто не боялся переохлаждения раненого — одеты все были так, что хоть в сугробе спи.
Машину застопорили. Форсунки загасили от греха подальше — не хватало нам еще самим сгореть в небе, когда баллонеты газ травят. Лишний пар из котла выпустили в атмосферу.
Дирижабль вяло несло ветром в сторону реки с тенденцией к потере высоты. Ныся смерзлась и покрылась льдом. Сверху воды от суши отличали только длинные цепи береговой растительности. А так все одинаково бело.
— Вит, а почему порт не замерз в прошедшие дикие холода? — спросил я, глядя на скованную льдом реку.
— Там течение теплое с океана петлю делает, — отозвался командор. — Щеттинпорт никогда не замерзает. Тем и славен.
— Понятно. Вит, я еще вот что наблюдаю: нас скоро к царцам занесет за речку, — напророчил я.
— Не успеет, — огрызнулся командор на меня и немедленно приказал: — Стравить газ с верхних клапанов.
— Не получается, господин командор, — виноватым голосом произнес отвечающий за них унтер. — Смерзлись верхние клапана. Дистанционно не открываются.
Я поглядел в окно. До земли оставалось не больше ста метров. Впрочем, вполне достаточно, чтобы убиться насмерть. Видно, я выражал это всей своей фигурой, потому что командор обратил на меня особое внимание.
— Не трусь, Савва, еще никто в небе не остался, — прошептал мне тихонько на ухо Плотто и, отвернувшись, поинтересовался: — Боцман, кто у нас полегче сложением будет? — спросил командор.
— Гардемарин Кунце, — ответил человек-гора.
— Дай ему нож, пусть поднимется по шпангоутам и вырежет клапана изнутри. Напрочь вырежет. Не жалея.
— Есть. Кунце, на выход, — пробасил боцман.
Действительно мелкий воздухоплаватель отозвался. Получив от боцмана большую складную наваху (плодятся, смотрю, мои земные образцы), быстро скрылся в потолочном люке, почти не касаясь вертикальной лестницы. Он был легок и ловок как ящерица, этот Кунце.
— Избыток подъемной силы? — спросил я Плотто.
— Он самый. Надо лишний газ стравить и сесть нормально в горизонтальном положении. У нас нос перетяжелен, а корма из-за пробоин газ травит, должна опускаться, но задирается из-за того, что нос сильнее обледенел. Видишь, уже два матроса тросы рулей еле сдерживают.
— Боцмана на штурвал поставь. Он бугай здоровый, — посоветовал я.
— Дойдет и до него, — выдохнул командор, — когда эти утомятся.
По курсу показался разъезд, одновременно дымивший трубами домов и паровозов, заснеженные поля перед ним и лесополоса вдоль рельсового пути в шапках снегов на кронах деревьев.
Мы по-прежнему теряли высоту.
Минут через пять после того, как матрос поднялся внутрь баллона, дирижабль вдруг неожиданно просел, а затем настолько резко клюнул носом вниз так, что все попадали на пол гондолы. Я только по своему крестьянскому счастью в сантиметрах разминулся виском с рукоятками управления огнем крупнокалиберного «Гочкиза», но это не спасло меня от сильного удара бедром о тумбу бомбового прицела, когда я катился по стреляным гильзам на палубе гондолы, как по роликам.
Я упал. Да еще кто-то сверху на меня упал, загородив весь обзор.
Раздался громкий треск раздираемой плотной ткани и звонкие звуки, похожие на лопающиеся струны. Громкая какофония звенела, гудела, трещала, скрежетала, а уж визжала, будто свинью зверски убивают кабинетным роялем.
Потом громкий глухой удар, который, к моему удивлению, не отразился на гондоле. И характерный звон бьющегося стекла.
Потом все остановилось, и вокруг повисла тишина, нарушаемая только разного рода скрипами.
— Все живы? — раздался голос ненаблюдаемого мною гардемарина, которого посылали вырезать клапана.
— А сам-то хоть живой? — пробасил боцман, добавляя флотские матерные загогулины.
— А чё мне? Меня баллонетами сдавило, и тем спасся, — отозвался Кунце. — Потом пришлось их порезать, чтобы выбраться. А так ничего…
— Чего там у нас плохого? — раздался сдавленный голос Плотто.
— Да все, господин командор, — ответил ему боцман. — Налицо кораблекрушение.
С меня сняли мертвое тело летчика-наблюдателя, лейтенанта, с которым меня познакомили только в этот полет. Тот насмерть приложился головой о прицел, заляпав его кровью и мозгами.
Открылся простор для зрения, в котором показалась голова боцмана, успевшего стащить со своего лица кротовую маску.
— Да живой я, живой, — прокашлялся я, когда тот начал меня тормошить. — Только нога болит.
— Остаться всем на своих местах, пока мы не приготовим спасательные средства. Палуба косая, учтите, — распоряжался боцман.
Раздался дробный стук в переборку, и внутрь ворвался ветер с той стороны, откуда его не ждали.
— Доклад по постам, — приказал командор, которому наскоро перевязали ссадину на лбу и снова напялили на него кротовую маску.
— Переговорные трубы сломаны, — кто-то ответил ему. Кто — я не видел.
Когда меня самого подняли на ноги, в гондоле почти никого не оставалось. На удивление, несмотря на сильную боль в бедре, на ногу я наступать мог. Не перелом, и то хлеб.
— Собрать всю документацию, — рычал Плотто. — Экипажу покинуть судно. Быстро, быстро, а то тут и сгореть можем заживо.
Я встал, опираясь на прицел. Его торчащий сверху окуляр, окутанный кожаным демпфером, был разбит. Хорошая такая трещина через всю лупу. И везде кровь несчастного лейтенанта.
Два матроса что-то кидали в дверь гондолы за борт.
Плотто в мешок навалом собирал бумаги и карты.
Раненного льдом бессознательного матроса подтащили к двери, опутали веревкой и стали потихоньку опускать, как мумию. Потом, немного выждав, матросы по одному сами попрыгали за борт. «Солдатиком», как в воду с вышки.
Остались в гондоле только я и Плотто.
— Савва, давай за борт, — приказал командор.
— А ты?
— Командир покидает военное судно последним, — назидательно ответил он мне, завязывая горловину мешка. — Быстро!
С трудом доковыляв по скошенной палубе до выдранной двери гондолы, я выглянул наружу. Внизу, метрах в четырех, матросы растянули брезент, как пожарный батут.
Выдранная дюралевая дверь от гондолы валялась в стороне.
— Прыгайте, господин лейтенант, — крикнул мне боцман, увидев мою рожу в дверном проеме. — Не бойтесь. Поймаем в лучшем аккурате.
— Сейчас, — ответил я и, немного подвинувшись по борту, стал отвинчивать «барашки» хомута на «Гочкизе-Р».
— Да брось ты свои пулеметы, — прикрикнул на меня командор. — Прыгай!
— Они секретные, — огрызнулся я. — Опытные образцы.
— Тут все секретное, Савва. Прицел, киноаппарат, штурвалы, система перепропуска клапанов, система управления рулями, наконец… Матросы встанут в охранение. Чужих не пустят.
— Вот я им для охраны и обороны пулемет и кину, — убежденно ответил я, сдирая с борта брезентовую сумку с заряженными дисками.
— Быстрее шевели задницей, если жить хочешь, — подталкивал меня Плотто, волоча свой мешок к двери.
Я по очереди кинул на брезент пулемет и диски по одному, чтоб не помялись в тесноте сумки. Потом и саму сумку. И вдогонку еще несколько пистолетов Гоча, которые висели по бортам у двери в деревянных кобурах.
Крупнокалиберные машинки трогать не стал — там и так возни много, да и тяжелые они слишком.
Матросы всё быстро смели с ткани и призывно махали руками, чтобы я прыгал.
Я и прыгнул. Но не «солдатиком», как матросы, а, оберегая ушибленную ногу, махнул за борт «бомбочкой».
Приняли меня мягко на хорошо натянутый брезент. Как на батут. И тут же скатили в сторону, так как на меня уже сверху летел секретный мешок командора.
А затем и сам командор.
Первым делом Плотто, оказавшись на земле, спросил:
— Аварийный запас кто-нибудь взял?
Ответом ему было молчание.
— Я так и знал, — витиевато выругался командор и добавил: — А теперь все в лес, и подальше от дирижабля, тараканы беременные.
Идти по сугробам было трудно. Снежный покров иной раз доставал до пояса.
Но Плотто был непреклонен и остановил экипаж только метров за сто от сокрушенного воздушного судна. От возможных обломков дирижабля, если тот надумает взорваться, нас закрывали большие деревья, чем-то смахивающие на земную акацию, только толще стволом и намного выше. И ветки росли у них оригинально — нижние горизонтально земле, а чем ближе к вершине, тем сильнее они задирались в небо.
На одну такую акацию и нанизался нос дирижабля. Выходит, нас спасло простое ветроупорное дерево. Будь благословен тот человек, который посадил его.
Побросав поклажу, все попадали на снег там, где застала их команда на остановку. Тяжело дыша, матерясь. Истосковавшиеся в долгом полете по табаку курильщики тут же достали трубки с кисетами и жадно задымили, прокашливаясь до харкоты.
— Осмотреться в отсеках, — рыкнул боцман.
— Нет команды кормовой гондолы, — был ему ответ боцманмата. — Остальные все тут, включая раненых. Убитого лейтенанта оставили на месте крушения.
Дирижабль носом врезался в кроны деревьев лесополосы и накололся на крепкие ветви, как жук на булавку. Ближе к хвосту корпус переломился в хребте. Там торчали, пытаясь улететь в небо, похудевшие газовые баллонеты, как выпущенные наружу кишки огромного кита. Кормовая гондола со сломанными пропеллерами лежала на земле, зарывшись в глубокий снег. Рядом ветер трепал сломанные о землю рули. Соединял обе половинки воздушного корабля пустой бомбовый отсек, с которого содрало оболочку. Она свисала, вяло трепыхаясь на ветру, как спущенный флаг пораженной армии.
— Надо на будущее в аварийный запас лыжи брать, — хозяйственно пробасил боцман, который весь наш короткий анабазис шел впереди, неутомимо утаптывая снег и раздвигая сугробы.
— Молчи уже, — хмыкнул Плотто. — Кто тот запасец, что был, профукал?
— Виноват, господин капитан-командор, — поднялся боцман на ноги.
— Виноватых бьют, — в ответ рявкнул на него командующий воздушными силами Восточного фронта, сдирая с лица надоевшую кротовую маску.
Я откинулся спиной на ствол дерева. Конечно, летать — это крутой кайф. Но еще больший кайф — благополучно приземлиться, когда на это уже не осталось никакой надежды.
