Проснулся доктор от странного крика неизвестной ему птицы за окном. Крик был похож на вопль ребенка, который заблудился в лесу и отчаялся найти дорогу домой. Внезапно перед еще сонными глазами встало лицо этого воображаемого ребенка. У него были испуганные раскосые глаза. Родин фыркнул: «Привидится же такое!» – потянулся и глубоко вдохнул. Его постель еще хранила запах вчерашних утех с Марфой.

Лицо доктора расплылось в широкой довольной улыбке. И тут ему стало до боли стыдно. Ирина, хоть и находилась за тысячи километров, казалось, ожила у него в голове и принялась задавать один и тот же вопрос: «Как же ты мог?» Родин мысленно стал оправдываться, что это небольшая награда за тяготы суровой сахалинской жизни, что не хотелось обижать молодую гостеприимную хозяйку… Но от этого становилось еще хуже, и он решил, что лучшее лекарство в данном случае – заняться делом. А Ирине и знать ничего не нужно. Не будет же он ей рассказывать, например, чем каждый день обедал и прочие детали островного быта. Значит, и про Марфу его невесте необязательно быть в курсе. Тем более что операция, на которую его сюда послали, крайне секретная.

Стараясь не разбудить сопящую в своей маленькой комнате молодую красавицу, Родин, наскоро выпил чаю и оделся. Уже у дверей он на секунду замешкался, потом вернулся, взял сумку и кинул туда жезл, найденный в заброшенном доме.

Если хочешь отыскать кого-то, надо спрашивать в кабаке или на рынке. Каков бы ни был человек, чем бы он ни занимался – дело пытал аль от дела лытал, а путь его обязательно нет-нет да и пройдет через одно из этих мест. А скорее всего и через оба. В кабаке Георгий уже побывал, идти туда снова не хотелось, да и закрыт он был в столь ранний час. На рынке же можно было еще и прицениться к местным экзотическим товарам, до коих любопытный доктор был охоч.

На небольшом рынке торговали в основном рыбой, выловленной ранним утром. Мелкую рыбешку продавали ведрами, крупную же – поштучно. Суровые рыбаки, день которых начался задолго до пробуждения Родина, не расхваливали товар, а лишь молча смотрели куда-то вдаль и попыхивали самокрутками. У ног одного из бородачей с обветренными лицами примостился жирный кот, высокомерием вряд ли уступающий губернаторской жене. Проходя мимо, доктор вдыхал запах свежей рыбы, и он казался ему амброзией по сравнению с запахом, который стоял в каторжном лазарете. У прилавков с ягодами и грибами бабы перекрикивали друг друга, подзывая покупателей. Родин сразу стал объектом их пристального внимания. Они махали ему руками, показывали на свои лукошки, полные даров леса. Одна баба достала огромный гриб, похожий на мужское срамное место, и что-то громко выкрикнула. Рынок затрясся от дружного бабьего хохота, а Родин поспешил убраться из этого содома. Ноги вынесли его к прилавкам с охотничьими принадлежностями. Молодой айн в национальной одежде сразу обращал на себя внимание. Он неподвижно стоял в одиночестве, с закрытыми глазами. Перед ним лежал небольшой сверток из ткани. Родину стало интересно, как можно торговать неизвестно чем, и он подошел. Айн не пошевелился. Доктор кашлянул, продавец открыл сначала один глаз, потом медленно и нехотя – второй.

– Чем торгуете, любезный? – приветливо улыбаясь, спросил Родин.

Рука молодого айна потянулась к свертку и резким коротким движением развернула его. Внутри оказалось несколько ножей с костяными ножнами и рукоятками, расписанными странными значками. Родин осторожно взял самый маленький нож, вытащил из ножен, привычно прикинул, можно ли таким оперировать. Аккуратно провел пальцем по узкому лезвию и дернул губой – на пальце появилась темно-красная бороздка. Айн кивнул.

– Сколько? – поинтересовался доктор, доставая из кармана платок, чтоб перевязать ранку.

Айн показал на пальцах. Родин прикинул, что за эти деньги в Старокузнецке он мог бы приобрести разве что погнутую отвертку, отсчитал требуемую сумму и положил покупку в сумку.

– Где можно найти Казанцева, не знаете? – спросил Родин скорее для проформы, чем действительно ожидая получить нужную информацию.

К его удивлению, айн вытянул руку и указал куда-то в сторону моря.

– И что там?

– Угольная шахта, вестимо! – раздался рядом скрипучий голос.

Родин повернулся и увидел старика, сгорбившегося под тяжестью мешка.

– С утра уже твой Казанцев там проповедует, – добавил старик.

– Так вы его видели?

– Я его каждый день где-то вижу, – сказал он и сплюнул на землю, – морочит людям головы. А у нас тут и так жизнь не сахар – кругом вода, а посреди беда. Не говорю уж о горемыках, которые на шахте с тачками обвенчаны до конца жизни.

Гул угольной шахты был слышен издалека. Скрип колес, окрики солдат и звяканье цепей сливались в суровую симфонию каторжных работ. Чем ближе подходил Родин к шахте, тем медленнее становился его шаг. Уж очень не хотелось ему смотреть на истязаемых работой людей. Больные, даже смертельно, есть больные. Им Бог уже определил такой жребий, но и оставил шанс встать на ноги с помощью того же Родина. А вот каторжным остается одно – колоть уголь да тягать тачку, пока пыль окончательно не разъест легкие либо сердце не надорвется от непосильного труда. Родин подумал: «Если когда-нибудь медицина научится пересаживать органы, то из преступников наверняка будут делать доноров. Так и гуманнее, и справедливее. Украл – отняли пару пальцев и пересадили работяге, который потерял свои у станка. Ограбил кого – пожалуйте почку или кусок печени для больного крестьянина. Изнасиловал… тут понятно. А уж если убил, то часть мозга тебе долой».

– Старший надзиратель Гер-р-расимов! – представился ему молодой военный, видимо, командир солдат, охранявших каторжан. – Чем могу служить?

Родин объяснил цель визита.

– Как же, знаем, знаем мы эту Кассандру местную, – радостно подтвердил унтер-офицер. – Там, у входа в шахту, сейчас сидит, надрывается. Я его не гоню. А зачем? У нас тут и так с развлечениями негусто. А он, значит, вроде бесплатного граммофона. Музыка, правда, выходит у него невеселая, да уж какая есть.

Старик Казанцев на этот раз был одет в арестантскую робу, пропитанную угольной пылью. Его длинные волосы из белых превратились в серые и были собраны в косу. Казанцев с прямой спиной восседал на толстом полене, стоявшем у входа в шахту, словно на троне. Глаза его смотрели на море. Каторжане, толкающие перед собой одноколесные неуклюжие тачки, к которым они были прикованы цепями с крупными звеньями, то и дело кидали на него любопытные взгляды. Стоявшие у входа в шахту два солдата старались делать вид, что не замечают Казанцева и не слушают его.

– И окрасится вода багряным закатом, и закипит, как в котлах Люцифера! – вещал старик сильным утробным голосом. – Сталь будет биться о сталь, а плоть о плоть. Покроется великое море туманом с сатанинским запахом. Полезут демоны с глазами, как лезвия, со своих корявых лодочек на огромный корабль державный. И дрогнет тот корабль под напором бесчисленных демонов. Лишь дитя-пророк мог предотвратить эту бурю смертельную. Да попал он в тенеты паучьи. А где прячется тот паук – неведомо.

Тут старик встал, раскинул руки с огромными ладонями, поднял глаза к небу и закричал:

– Кто?! Кто отыщет и спасет дитя-пророка, а с ним и корабль державный?!

На некоторое время замерли все – и те каторжане, что толкали тачки с углем в сторону причала, и те, что возвращались с пустыми на шахту, солдаты, прохаживающиеся вдоль укатанной дороги, и сам Родин, находившийся уже в нескольких шагах от юродивого. Все смотрели на Казанцева, словно ожидая, что он сейчас вознесется на небеса. А тот вдруг указал длинным кривым пальцем на Родина и сказал:

– Любой это может быть. Любой, кто готов на жертву великую и подвиг геройский. Чуешь, что говорю, знахарь столичный?

Все повернули головы и посмотрели на Родина. Того охватил трепет, недостойный последователя великих Гиппократа и Авиценны. Но тут один из солдат пришел в себя, звонко свистнул и передернул затвор винтовки. И вновь заскрипели колеса тяжелых тачек, зазвенели цепи, волочащиеся по земле. Потекла человечья река из черной дыры шахты, ведущей едва ли не в преисподнюю, на причал и обратно…

У Родина было двоякое отношение к юродивым и пророчествующим старцам. С одной стороны, он был уверен, что они – больные, которым нужна квалифицированная медицинская помощь. С другой – что они, возможно благодаря своей болезни, иногда соприкасаются с какими-то областями, современной науке пока еще неведомыми. С теми, что, например, заставляют умирающего неожиданно выздороветь, а совершенно здорового человека ни с того ни с сего вгоняют в гроб. В общем, Родин тайно побаивался таких людей. Но старец, судя по всему, мог что-то знать о похищенном сыне микадо и великой ками… либо просто о мальчике, которого надо было найти в государственных целях.

– Скажите, господин Казанцев, – обратился он к юродивому, который вновь уселся на свой трон в виде полена и теперь отрешенно смотрел на морскую гладь, – как вы думаете, этого дитя-пророка уже увезли с Сахалина или он еще здесь, на острове?

– Хитры демоны с глазами, как лезвия, но не всесильны.

– А как же найти его? Ну, чтоб остановить этот ваш багряный закат и плоть о плоть…

Старец посмотрел Родину в глаза, и вдруг его взгляд изменился. Из сумасшедше-отрешенного он превратился во взгляд, который доктор часто наблюдал у своего брата. Так оценивающе медведь смотрит на охотника, встретившись с ним на опушке леса.

– Вещь, что осталась от дитя-пророка, укажет путь ищущему.

– Но заброшенный дом был пуст… – начал Родин и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. Он полез в сумку, достал жезл и протянул старцу.

Тот осторожно взял его, положил на одну ладонь, а другой стал поглаживать и тихо бормотать. Родин безуспешно пытался разобрать в бормотании что-нибудь связное. Наконец старец прекратил манипуляции с жезлом и изрек:

– Ищи того, кто сбежал туда, куда бегут! Ищи того, кто убежал от тех, кого стерегут!

– Это как понять, я извиняюсь? – переспросил Родин.

Но старец уже принял свою позу восседающего на троне и, казалось, забыл о присутствии доктора. Жезла в руках юродивого не было. Родин раскрыл рот, но, не решившись что-нибудь сказать, закрыл его. Ему страшно захотелось убраться отсюда восвояси, и он отправился в город.

Время поджимало, а поиски все не давали результата. Докторская совесть не позволяла Родину совсем забросить работу в лазарете. По мере сил он помогал Верховцеву в каждодневном врачебном труде, сколько мог облегчал людские страдания и без устали расспрашивал о пропавшем малыше. Нет, не видели, не слышали. Своих ртов полно, еще чужих высматривать.

На унылых грязных улицах Александровска было довольно много детей. Одни приехали с матерями, «добровольно следующими» за мужьями-каторжниками, другие появились на свет в уродливых сахалинских семьях, где женщины были чем-то вроде ценной утвари и их охотно сдавали и брали в аренду. Молодое поколение островитян сызмальства росло в искореженном мире под свист плетей и кандальный звон с играми в «палача» и «тюрьму», где герой – бессрочный каторжник. Нет, среди этих слабеньких, золотушных, голодных, плохо одетых ребятишек не стоит и думать искать маленького наследника императора и богини, к тому же очень хорошо оберегаемого опекунами.

«В лес, они ушли в лес, – размышлял Георгий. – Надо бы поговорить с десятниками рубщиков и дровотасков. С другой стороны, раз они прячутся, вряд ли их путь идет через вырубки».

Дома Марфа уже хлопотала с ужином и без умолку сыпала местными новостями и сплетнями. Из этих разговоров Родин узнавал о чудесах своего бытового устройства – где достать курей и чушек и что слыхать на базаре. Любимой темой ее рассказов были страшные «ужасти», через которые преступники на остров в каторгу попали.

– А все ж бабы куда страшнее мужиков, будь он какой ни есть злодей. Такое его мужицкое устройство, что все ждешь от него какой пакости.

«Марфа, ну конечно! Как же я забыл-то, что домашняя прислуга всегда все видит, все слышит и все знает! А в особенности то, что ее совершенно не касается», – Георгий улыбнулся про себя, принял из рук Марфы стакан чая и спросил:

– Ну, что еще придумала, Марфуша, какие пакости-злодейства?

– Так ведь батюшка Георгий Иваныч, я и говорю, что от бабы ничего очень дурного не ждешь вовсе, ну там сопрет что или насплетничает, а то сковородой отходит, так это ж не злодейство, а жизнь! А они вона какие страшны дела вытворяют! Слыхали про швею местную?

– Опять «ужасти» твои?

– Зря смеетесь, батюшка, послушайте-ка лучше. Ох, убивица страшная! – заголосила Марфа. – Благородная, ученая, а мужа богатого в одночасье ножом порешила, сынка малого одного осиротила, да в бессрочную каторгу сюда и загремела. В сожительницы никто не берет, мужики ее боятся!

– Да по́лно выдумывать, голубушка! На Сахалине такого быть не может! Сама говоришь, тут бабы на вес золота, хоть косые, хоть рябые.

– Вот тож и я говорю! Однако осталась она в тюрьме, шьет одежу арестантскую с тремя старухами, платье на заказ тоже может. Вроде и боятся ее, не ровен час иголкой ткнет, а никто лучше и не сделал пока. Говорят, даже батюшка наш своим ребятам ее приводит по-хранцусски учить. Ничего божий человек не страшится! – Марфа перевела дух и застрекотала с новой силой: – А бывает, с ребятами малыми тетешкается, то куколку им смотает, то картошину припасет. Видать, сильно горюет по сиротинке своему. Но уж матеря смотрят в оба, стерегутся убивицы ужасной! И нонче гляжу, сидит у своей избушки-развалюшки, где они шитье работают, с мальцом каким-то черненьким нянчится! Да тоже недолго веселилась: мужики подбежали, мальца на руки и айда в лес!

«Ох ты ж, да что ж я сижу, спешить же надо!» Путаясь в рукавах Георгий выбежал на вечернюю улицу. Неподалеку от тюрьмы в худом домишке под присмотром дюжего унтера трудились над шитьем несколько каторжанок. В зыбком свете тусклой лампы было трудно разглядеть их лица, вроде одна без платка на голове и в чуть другой одежде. С виду обычная измотанная тяжким трудом, замученная жалким бытом женщина.

Родин подал унтеру знак подозвать ее.

– Иди, Аська, доктор до тебя пришел. Или опять кобениться будешь?! Так мигом в Корсаков отъедешь, там вашей сестры-то совсем мало, чай, сладят с тобой, не испужаются!

Подошла высокая женщина с умными, странно насмешливыми глазами.

– Тебя как зовут, милая? Пойдем-ка поговорим, – произнес Родин.

– Осторожнее, господин доктор, не пырнула бы! Вы б в хате говорили, ежели надо чего, все под защитой будете, – забеспокоился унтер.

Родин досадливо махнул рукой и вышел из душной избы. Следом, неловко запахнув ветхую шубейку, вышла женщина.

– Анастасия Оболонская, урожденная Зданович, – женщина заговорила неожиданно звучным спокойным голосом, и Родин вдруг узнал ее, музу своей безмятежной юности.

Да, в серой арестантской одежде, исхудавшая, постаревшая, с бритой головой, перед ним стояла его юношеская любовь Асенька Зданович, блиставшая на студенческих балах и в музыкальных салонах слушательница Бестужевских курсов, дочь профессора-энтомолога Здановича.

Окончив медицинский факультет, Родин покинул столицу, вернулся к отцу, потом одна война, вторая… Сведения об Асеньке, так нужные ему после окончания университета, приходили все реже, он знал, что она замужем и счастлива, но с тех пор прошло много лет, у него появилась Ирина.

Остерегаясь лишних ушей, Родин заговорил по-французски:

– Ася, невозможно поверить! Да ты ли это?!

– К сожалению, я. Но ты ведь не случайно здесь. Что привело в наши палестины?

Все та же рассудительная умница Ася! Хотя сердце Родина разрывалось от жалости к ней, он сказал:

– Я ищу японского мальчика в сопровождении двух мужчин – не каторжан. Их заметили по дороге в лес. Сегодня мне рассказали, что видели тебя на пороге этого дома с каким-то черноволосым ребенком.

– Да, возможно, это были те, кого ты ищешь: двое сильных здоровых мужчин и мой маленький друг. Они раньше жили в домишке на отшибе, недалеко от школы, я тогда часто играла с мальчиком, теперь ушли, похоже, совсем. – Она вздохнула и продолжила: – Дорога ведет к вырубкам, по ней бревна таскают, но говорят, можно добраться до селения айнов. С незапамятных времен здесь живут, ни на кого не похожи, бородаты и большеглазы, говорят, с небес спустились. Только тут и летом дорога плоха, буреломы в рост человека, а уж как теперь идти, и вовсе непонятно. Одному, без подготовки в нашей тайге делать нечего. Хотя ты человек рисковый – надо ведь, сам к убивице жестокой на ночь глядя прийти не испугался…

Родин, протестуя, взмахнул рукой, женщина улыбнулась привычно горько:

– Знаю, знаю, что обо мне говорят, не оправдываюсь, когда и сама масла в огонь подолью. Так спокойнее.

– Да что же случилось?! Расскажи! Я пойду к губернатору… у меня есть знакомый юрист, правда у него небольшая практика, но пусть потрудится…

Анастасия дотронулась до его рукава, останавливая сбивчивую речь, и тихо и обреченно начала свой рассказ:

– Ты, должно быть, слышал, что я вышла замуж за Алексея Оболонского. Он химик, в свое время учился у самого Менделеева и в наследство ему достались акции Бакинского нефтяного общества. Талантливый ученый, он предложил несколько идей по переработке нефти, сам глава компании благоволил к нему. Мы были очень счастливы, верили друг в друга, в науку, в торжество разума и ясное будущее, у нас родился сын Николенька, жизнь улыбалась. Потом ее улыбка превратилась в злую гримасу, и наконец в дьявольский оскал. Случился нефтяной бум, в деле начали крутиться деньги в суммах, неподвластных обычному разумению, катастрофа не могла не разразиться. Волею судьбы под ее колесо угодили и мы. – Она отвернулась от Родина, голос дрожал. Помолчала и продолжила уже тверже: – У Алексея был брат Владимир, человек довольно никчемный, свою долю наследства он промотал в Бадене и просил нас уступить часть акций для устройства своих финансовых дел. Алексей отказал ему. Я тоже не слишком привечала нового родственника, не понимала и не хотела слушать его двусмысленных намеков. – Асины глаза заблестели, как в лихорадке. Видно, воспоминания причиняли ей боль, а ненависть придавала силы: – И вот обрушилась беда – мужа нашли в гостиной на ковре с ножевым ранением в сердце, а я спала там же на кушетке, сжимая в руке окровавленный нож. Накануне в гостях был Владимир, привез необыкновенно хмельное испанское вино и рассказывал о своем отъезде в Южную Америку. Улики налицо и все против меня, суд был скорым, Николеньку отдали дальней родне, наследство после смерти мужа досталось брату Владимиру, а я здесь уже три года. – Голос стал тихим, безразличным. За несколько минут рассказа она опять пережила самые тяжелые события своей жизни: – Мужа я оплакала, но надежды увидеть сына почти нет. Я приговорена к пожизненной каторге, и швейная мастерская – это далеко не самое худшее, что ждет женщину здесь, на Сахалине. Ты уже знаешь, что почти всем каторжанкам уготована страшная участь сожительниц. Их попросту отдают поселенцам для помощи в «домообзаводстве». И все почти соглашаются, все же еда, одежда и крыша над головой. Многие довольны – женщин не хватает, их балуют то водкой, то пряником, меня к ним зовут шить наряды. Несогласных нет почти, я да три старухи. Вот работаем в мастерской, еда тюремная, живем в бараке. Заболеть – не дай бог! Наш лазарет ты видел. Так что, думаю, смирюсь скоро, иначе не доживу, не увижу Николеньку. За примерное поведение и послушание могут срок снизить до двадцати лет, надежда, правда, слабая.

Родин слушал страшный рассказ с замершим сердцем.

– Знаешь, Георгий, я же бестужевка, отец ученый, о Боге и не помышляла, а теперь я Ему молюсь все время – вдруг найдут убийцу, вдруг докажут мою невиновность?! Я бы в монастырь ушла – просить о спасении души всех безвинно осужденных.

Анастасия, некогда гордая красавица, одетая в серое арестантское сукно, описывала свои злоключения изящным французским слогом, так неуместным на этой улице рядом с убогой хижиной.

В несчастной женщине, не потерявшей чести, достоинства, старающейся сохранить в ясности разум и в чистоте душу, Георгий снова увидел мечту своих юных лет, милую Асеньку, и поцеловал ей огрубевшую покрасневшую руку. Вокруг них опять была вся любовь мира, которая на минуту поселилась в жалкой лачуге на краю света. Он поможет ей, непременно, обязательно, она будет свободна, их ждет счастливое будущее…

Скрипнула дверь, обеспокоенный караульный вывалился из избы, схватил Анастасию за рукав и втолкнул внутрь.

Очарование минуты рассеялось: Георгия ждала невеста, друг и соратник – рыжеволосая отважная Ирина. Анастасия по-прежнему оплакивала мужа и верила во встречу с сыном.