40. Поезд из Милуоки

Когда Джонсон покидал Апостольские острова, над озером опускался снежный занавес, заслоняя чередующиеся полосы белого льда и голубой открытой воды, которые уходили на север, в сторону Канады. Как почти все на Апостолах, снег был холодным, резким и четко очерченным. Не серым. Каждая кристаллическая снежинка с шипением падала на сосновые иглы, которые не сгибались под зимними ветрами. Апостолы были знаменем, на которое оборачивался Джонсон. В минуты слабости он думал о них – часовых озера Верхнее, и память о них придавала ему сил.

После войны он вернулся учить английскому языку – языку, на котором они еще не говорили или не понимали его тонкостей, – молодых людей, чье главное сожаление состояло в том, что они пропустили войну, через которую он прошел и которая была его проклятием. Он учил их не только тому, что иногда предложение может заканчиваться предлогом, но и тому, что один из способов выразить благодарность жизни состоит в том, чтобы говорить, слушать и петь о ней песней своего языка. Его работа не производила ни кип хлопка, ни штабелей пиломатериалов, но наполняла сердца, позволяла видеть дальше, давала сыновьям и дочерям шахтеров и фабричных рабочих возможность так воспарить над землей, что это метафизически вооружало их, готовя к встрече с призраками горя и смерти.

Добраться из Бейфилда в Милуоки было не самой простой вещью на свете, но после этого оставалось только проехать на поезде из Милуоки в Чикаго, что некоторые пассажиры проделывают каждый день. Гарри предложил Джонсону встретиться в Чикаго, и это было справедливо в том плане, что Гарри одолеет девятьсот миль, а Джонсон менее половины этого расстояния, хотя Гарри будет ехать в лощеном экспрессе «Двадцатый век лимитед», а Джонсону придется сесть в Бейфилде на «Грейхаунд» и ввести себя в подобие буддийского транса, необходимого, чтобы ехать на автобусе, не испытывая страданий.

То, что Гарри подготовил встречу удобным для Джонсона образом, означало, что он чего-то хотел. То, что встреча проводилась в Чикаго, означало, что он мог бы и обойтись без того, что хотел, потому что в противном случае нашел бы способ добраться в Бейфилд или, по крайней мере, в Сьюпириор. Это его заинтриговало, особенно когда Гарри сообщил, что у его тестя есть люкс в отеле «Дрейк», где они с Джонсоном могут остановиться и питаться за счет компании. «Дрейк» означал большие деньги. По крайней мере, эта встреча будет роскошной, в отличие от большинства встреч с товарищами по оружию, которые происходили в дешевых пивных или в ресторанчиках у воды, где чайки крали картофель фри из бумажных стаканчиков, стоявших на столах для пикника, как немецкие промышленные города в ожидании ковровых бомбардировок.

Это обещало стать чем-то иным. В Милуоки паровоз, не подозревая, что в свое время его заменят коробчатым, грязным, предсказуемым дизельным локомотивом, ощетинивался замершими рычагами, поршнями, стержнями и трубами, как черный трицератопс, способный протолкнуться мимо каждой коровы Висконсина, имеющей наглость загораживать пути и мешать ехать в Чикаго.

Ритм такого двигателя, слышный и в городе, и на открытых полях, навевал Джонсону возвышенные мысли. Стоял апрель 1947 года, и высокие здания Чикаго сияли бесчисленными огнями над потемневшей синевой озера. Звуки паровоза открывали перед Джонсоном прошлое и будущее. В них слышалось заверение, поощрение, послание веры. Это был ритм Америки. Это ее двигатели выдыхали и толкали вперед, никогда не сбиваясь.

Он вышел на вокзале «Юнион Стейшен» и направился к северной оконечности Мичиган-авеню, думая о красной черепице, которую собирался положить на крышу своего дома на Апостолах. У нее, как писали, была гарантия долго не трескаться на морозе, и она была того же цвета, что и черепица, которую он видел на Сицилии.

Каждый день знаменитый огромный поезд подползал к платформе на Центральном вокзале и ждал, когда его заполнят ньюйоркцы, которые бросались в Чикаго, словно с задачей завоевать его превосходную lebensraum. Потом он мчался на север, пыля мимо пригородных поездов до самого Гудзона. Сейчас он стоял наготове на путях и выглядел рифленым и современным, а осиная округлость его последнего вагона скрывалась подсвеченным прямоугольным плакатом кремового цвета со словами «Двадцатый век лимитед».

Бесчисленные пассажиры видели это, отбывая во Второй город. Для ньюйоркцев покидать Нью-Йорк всегда болезненно, сколько бы они ни мечтали о побеге, потому что, отворачиваясь от него, они чувствуют, что не освобождаются, а скорее наоборот, теряют свободу. С впечатляющей скоростью мчась вдоль Гудзона, Гарри закрыл глаза. Ему представилась Кэтрин, пойманная в сеть улиц. Город поворачивался разными сторонами и смещался во времени, его валы вращались, пока его там не было. Удаляясь от нее, он видел ее в тишине, которая вздымалась, как неслышный дым.

Лед с озера Эри, накопившийся в медленно тающих тридцатифутовых моренах, привел к появлению цепочки красных огней, которые осадили «Двадцатый век», вынудив его остановиться где-то к западу от Кливленда, роняя капли, дыша, как разгорячившийся от бега боевой конь, и вибрируя от напряжения, а это означало, что Джонсон прибудет в «Дрейк» раньше Гарри. Это не имело значения. Джонсон за недавние годы научился ждать, пока друзья обнаружатся в живых. Если в Бейфилде самыми богатыми цветами были зелень, белизна и синева островов и озера, то здесь преобладали яркие оттенки красного, коричневого и золотого с налетом темной лазури. Озеро Мичиган не покрывали ни снег, ни лед, только сумерки казались Джонсону еще сумрачнее из-за желтого света лампочек, развешанных над столами в «Дрейке». Серебро блестело приглушенно, почти как никель. Война закончилась, он выжил, и он был здесь, ждал, сидя с повязкой на носу, которая теперь обильно пропиталась кровью.

– Как добрался? – спросил Гарри, из-за опоздания явившись прямо в ресторан и занося свой чемодан за стол. – Хочу поставить его так, чтобы официант об него не споткнулся. – Рукопожатий им не требовалось. Могло пройти сто лет, а они по-прежнему могли бы говорить друг с другом, как будто шли по заснеженной дороге во Франции, окоченев от холода и истощения. Не успел Джонсон ответить, как Гарри задал еще один вопрос: – Почему ты ничего не заказал?

– Из-за цен.

– Все за счет компании.

– Ты уверен? – спросил Джонсон.

Он еще не разобрался, во что вовлечен. Гарри сказал:

– Они арендуют этот люкс круглый год, и ничье проживание в нем не запланировано. Там две спальни, и он на верхнем этаже. Мне сказали, что оттуда ничего не слышно, кроме ветра, и видны огни Северного берега.

– А как насчет еды? – спросил Джонсон. – Если в этом люксе никто не живет, они же за еду не платят.

– Мне сказали, что расходы бюджета рассчитывают исходя из предположения, что люкс занят восемьдесят процентов времени. Простому смертному – мне, например, – этого не понять, но Билли Хейл сказал мне: «Если бы ты был в офисе и выпил воды из кулера, ты беспокоился бы, сколько она стоит?»

– Из какого кулера? – спросил Джонсон. Это был очень странный вопрос. – Ты имеешь в виду тот, у которого такие конические чашки, что их невозможно поставить, если ты не Гудини? Это стоит примерно сотую цента, да и то если воду доставляют. А если она водопроводная, то одну миллионную.

С удивлением услышав, что Джонсона тоже раздражают чашки Гудини, Гарри продолжил разговор в этом направлении.

– Я примерно так ему и сказал. А он ответил, что даже если мы будем есть как боровы и напирать на черную икру, то в масштабах бюджета фирмы это будет не больше, чем выпить воды из кулера.

– Мне этого не постичь, – сказал Джонсон, – но я закажу коктейль с шампанским. Никогда не пробовал. Даже не знаю, что это такое. Но звучит хорошо.

– Кэтрин наверняка знает, – сказал Гарри.

– Кто такая Кэтрин?

– Моя жена.

Затуманенный взгляд Гарри точно сообщил Джонсону, в какие дали тот унесся.

– Как вижу, – сказал Джонсон, – хоть она и может быть наследницей, это не из-за денег.

– Да, – сказал Гарри, все еще опьяненный мыслями о ней, – не из-за денег.

К ним подошел официант, скользя по толстому ковру с изя-ществом ската манта, прозванного морским дьяволом. Лица у всех были слегка красно-оранжевыми от света настольной лампы, абажур которой был подобран так, чтобы как можно выигрышнее показывать женщин в макияже. Но без макияжа в этом свете кто угодно походил на тыкву. Они заказали четыре коктейля с шампанским.

– Ждете других сотрапезников? – спросил официант. Это был славянин с лошадиной внешностью и огромными перламутровыми запонками, круглыми, как луна.

– Не ждем, – сказал Гарри. – Просто нам нравится, когда наши запасы при нас.

Официант вернулся с четырьмя бокалами и опустил их на стол изящно донельзя, чтобы выразить свое возмущение, а затем исчез в почти полной темноте, освещенной только живописным светом от холста, изображавшего либо голодающих скаковых лошадей, либо поистине жирных борзых. Коктейль с шампанским оказался смесью из лимонного сока, сахара, горьких настоек и шампанского в бокале настолько холодном, что его покрывала изморозь.

– Он не прославился до самого Милуоки, – сказал Джонсон, – но мне он нравится. У него праздничный вкус.

– Да, – сказал Гарри. – Вкус праздничный. Знаешь, у тебя все еще идет кровь.

Марля, приклеенная пластырем к переносице Джонсона, становилась все тяжелее и краснее.

– А, это, – сказал он.

– Что случилось?

– Ничего. Ну, почти ничего. Я подошел к отелю и смотрел на него, а не себе под ноги. Я вообще хожу, не глядя под ноги. У входа там такая конторка, за которой стоит швейцар.

– Я заметил. Швейцар семи футов роста и одет как Фридрих Великий.

– А ты заметил там такое сооружение вроде шатра, где в ожидании такси можно укрыться от ветра и дождя?

– Нет.

– Вот и я тоже. Все потому, что брезента уже нет. Однако рама на месте, – сказал Джонсон, допивая первый коктейль и озираясь в поисках второго (будет и третий). – В том числе и латунные прутья внизу. Прошу прощения, долбаные латунные прутья внизу, дюймах в четырех над землей.

– А, – сказал Гарри, еще раз прикладываясь к своему бокалу, – начинает проясняться.

– Я упал прямо лицом, рук не выставил – машинально потянулся вниз, чтобы высвободить ноги. Вот так и расшибся. Бывает. Но на самом деле меня огорчает швейцар.

– Швейцар?

– Сначала он рассмеялся. Потом стал насмешливо на меня пялиться, задрав верхнюю губу, как гаражную дверь, и мотая головой. А потом отвернулся. Окажись на моем месте собака, это и то вызвало бы больше сочувствия.

– Ты пожаловался?

Джонсон принял решительный вид.

– У меня есть идея получше. По тому, как я одет и как выгляжу, он решил, что я не могу быть постояльцем. У тех, кто здесь останавливается, нет при себе армейских вещмешков. – Возле чемодана Гарри фирмы «Кожа Коупденда» стоял оливково-серый рюкзак.

– Но потом он увидел, как ты входишь.

– Я обошел с другой стороны. Он не знает, что я здесь остановился, и это хорошо. И не узнает, потому что я ни разу не выйду через парадную дверь.

– Почему?

– Потому что мы уезжаем в выходные, и это меня вполне устраивает…

– Вот почему здесь так пусто, – заметил Гарри. – Это отель для бизнесменов, а не для свиданий или проживания с женой.

– Может, вот поэтому официанта и задели эти коктейли с шампанским, – предположил Джонсон. – Я бы сказал, это женский напиток.

– Думаешь, нам не надо такое пить?

– Какого черта? Когда будем уезжать, возьмешь мой рюкзак и будешь ждать меня в такси на Мичиган-авеню. На конторке, за которой стоит этот сукин сын, много всякой всячины. Лампа, какой-то журнал или книга учета, путеводители, зонты, графин с водой, стаканы, фонарики, телефон и, вероятно, обед сукина сына.

– Что ты собираешься сделать?

– Я вешу сто девяносто фунтов. Когда гусеница танка переехала мне ногу, пластина попала на неровности почвы и не раздавила ее, как могла бы. Я сейчас в порядке: даже не хромаю. Тренирую легкоатлетическую команду, много с ними бегаю. Могу еще быстро двигаться. Сколько будет четырнадцать миль в час на двести фунтов – включая одежду и обувь – в фут-фунтах?

– Две тысячи восемьсот.

– Как у машины. Он не поймет, что его ударило. Конторка разобьется вдребезги. Все, что на ней, разнесется во всех направлениях. Его самого отбросит на пять или десять футов, а его шляпа улетит футов на двадцать. Он не очень пострадает, если не постарается подвернуться, но всю оставшуюся жизнь будет гадать, что же это такое пролетело по тротуару, как летучая мышь. А это я.

– А я буду в такси?

– Ты будешь в такси. Я сажусь, мы проезжаем пять или десять кварталов. Я беру свой рюкзак и выхожу, ты проезжаешь еще несколько кварталов. Мы смешиваемся с толпой. Приходим к вокзалу «Юнион»… совсем как Ленин. Потом домой.

– В отличие от Ленина, – сказал Гарри, – я еду в Индиану, чтобы повидаться с Сассингэмом. И смогу рассказать ему, что ты ничуть не изменился.

– А что, должен был? Мои ценности вне времени, но мораль, когда требуется, бывает гибкой.

– Это месть?

– Симметрия. Вселенная не только на ней основывается, но и требует ее.

– Вот что я тебе скажу, Джонсон. Давай хорошенько пообедаем за счет Хейла и компании, поднимемся в люкс, подтащим к окну два кресла, задерем ноги и основательно поговорим.

– О чем?

– О симметрии.

Когда они открыли окна, из надвигающейся тьмы над озером донесся иногда приглушаемый порывами ветра звук движения автомобилей по шоссе Лейк-Шор-драйв, оживлявший дугу красных и белых огоньков, которые двигались двумя потоками далеко внизу. Белая тюлевая занавеска колыхалась под весенним ветром, и они ощущали влажность воздуха, проходившего над водой, – слева их лица были немного суше, чем справа.

– Даже глядя на такой вид, – сказал Джонсон, – я размечаю его по радиусам дальности. – Он имел в виду дальность стрельбы винтовки, автомата, пулемета, миномета, танка, крупнокалиберного пулемета и гаубицы. – У тебя тоже так?

– Нет, но иногда я боюсь ложиться спать: мне кажется, что гражданская жизнь – это сон, и если я усну, то проснусь в какой-нибудь холодной дыре в Германии. Меня все время преследуют мысли о солдатах, которые не вернулись, и о тех, что теперь спрятаны в больницах, без челюсти, без половины лица, без ног, с телами в шрамах и ожогах, о тех, при виде которых все остолбенеют, когда они вернутся в свои города и поселки. Нам-то повезло, выбрались… – сказал Гарри.

– Но ты больше ничего не боишься, верно?

– В физическом плане пока ничего не боюсь. Моему тестю – который только что заплатил за наш обед – почти шестьдесят. Он говорит, что рисковать всем, чем только собираешься рискнуть в жизни, надо, пока ты молод, – а с его точки зрения, это относится и к нам, – потому что риск ненавидит старость. Предпринимай опасные шаги, пока у тебя еще есть возможность и время восстановиться. Вот почему я тебя сюда пригласил.

– Догадываюсь. «Дрейк»…

– Чтобы попросить об одолжении. О большем, чем одолжение.

Джонсон перевел взгляд от вида с высоты на Гарри.

– Что бы тебе ни понадобилось, заранее могу сказать, что сделаю это. Сам знаешь. Если только не придется кого-то убить или ограбить банк.

Гарри замер совершенно неподвижно. Потом опустил голову.

– Так-так, – сказал Джонсон, наклоняясь к подоконнику, словно судья, собирающийся встать с массивного кожаного кресла в своем клубе. – Что же это?

– Банки здесь ни при чем.

– Это человек?

– И не один.

– Сколько?

– Может быть, полдюжины.

– Полдюжины? Война закончилась, Гарри, – сказал Джонсон.

– Не для всех.

– Для меня – да.

– Ну и хорошо. Все нормально. Я другого и не ожидал. Не беспокойся.

– Я не сказал «нет». Что случилось?

– В сущности, дело вот в чем: если у тебя в доме пожар, ты звонишь пожарным, и они приезжают как можно быстрее. Если кто-то грабит банк, туда как можно быстрее приезжают полиция и ФБР. Там может случиться перестрелка. Они могут убить грабителей, сами могут погибнуть. Но с организованной преступностью все по-другому. Если тебя обирают, если тебя бьют, поджигают твой дом, убивают тебя, если сопротивляешься… если крадут у целого города, запугивают буквально весь народ, наживаются на проституции и подпольных боях, занимаются заказными убийствами, подкупают полицию и суд, похищают детей с целью выкупа… если ты идешь в полицию с такими вещами, там не только ничего не сделают, но кто-нибудь из них доложит о тебе, если будешь упорствовать, и тебя убьют.

– Это с тобой происходит? Ты серьезно собираешься это сделать?

– Меня выживают из бизнеса. Убили одного из моих работников. Меня самого избили до полусмерти. Они правят городом, и им это нравится. Видно по их лицам. Расхаживают, словно короли.

– А что насчет ФБР?

– Я вот что хотел сказать. Если в твоем доме пожар, ты звонишь пожарным, и они приезжают, чтобы погасить огонь. Если же мафия трясет тебя и убивает твоих людей, ты идешь в ФБР, и тебе говорят, что они над этим работают. Что это означает? Это означает две вещи. Во-первых, у них может быть оперативная группа или две, скажем, в Ньюарке. Может, лет через десять они арестуют нескольких типов в Ньюарке, и об этом будут повсюду трубить на первых полосах. Это все равно что ты сообщаешь о пожаре у себя в доме, а пожарные говорят: мы работаем над тушением пожара. Вообще-то это в Фениксе, но они не могут рассказать тебе ни об этом, ни о каких-либо подробностях, так что ты не знаешь, потушат ли они через десять лет пожар в Фениксе или нет. Тебе остается только строить догадки. А во-вторых, когда ты к ним приходишь, у тебя спрашивают, готов ли ты дать показания. Это означает, что ты умрешь, потому что они не могут ни защитить тебя, ни хранить секреты. Ты мертв, как только открываешь рот. Они знают, что никто не дает показаний. Спрашивают об этом, чтобы от тебя избавиться и чтобы ты чувствовал свою ответственность за их неудачи. Потому что, видишь ли, они знают, кто совершает эти преступления, как, где и когда. Они сами могут получить все доказательства с помощью наблюдения, прослушивания телефонных разговоров и осмотра места преступления. И время от времени они так и делают, символически, своими широко разрекламированными оперативными группами. Проще говоря, у них сложился свой модус вивенди, а у некоторых появилось даже то, что мы назвали бы «интересом». Тебе неизвестно, кто с кем знаком и что кому донесут.

– Кто еще в деле? – спросил Джонсон.

– Пока что я поговорил только с Байером. Завтра поговорю с Сассингэмом. Потом с Райсом.

– Что сказал Байер?

– Он участвует.

– В чем именно?

– Это будет засада у дороги в довольно уединенном месте, там протекает широкая река, через которую мы уйдем в темноте. Полиция или мафиози могут появиться только с севера или с юга, потому что так проходит дорога. Никто не станет переправляться через реку, чтобы искать нас, поскольку до ближайших мостов сорок и двадцать миль.

– Мафия знает, как защищаться, а, Гарри? Это ведь их ремесло.

– У них все не так, как у нас. Мы не будем воевать их способами. Мы не знаем, как они это делают. Мы сделаем по-своему. Возьмем тяжелое оружие – базуку, ручной пулемет, взрывчатку. У них, самое большее, есть несколько «Томпсонов». До войны кто бы знал, как сделать что-то подобное? А теперь это как почистить зубы.

– Это было бы самой легкой задачей из всех, что мы когда-либо выполняли, но где ты возьмешь оружие?

– У правительства.

– У правительства? Не понимаю. Сами они не хотят это делать, но согласны, чтобы это сделали мы? Что это такое, затея «сделай сам», где нам предоставляют инструменты?

– Я не могу объяснить. Я сам почти ничего не знаю, но это правда. Мы выступаем вмести с ними, и это не ФБР.

– Тогда что это?

– Какое-то ответвление УСС, но я точно не знаю. Оно сейчас формируется.

– Ты же не будешь регулярно этим заниматься, верно?

– Разовое предприятие.

– Через год, а может, и через полгода, – сказал Джонсон, – думаю, я бы не стал в этом участвовать. А вот сейчас это кажется вполне естественным. Мне нужно узнать детали, но это больше похоже на реальность, нежели то, чем я в последнее время живу. Но это должно стать последним моим походом. Я хочу сказать, это безумие, но я этим займусь.

– Почему ты не отложишь решение на утро?

– Нет нужды. Моя жизнь много раз была в твоих руках, а твоя – в моих. Это привычка, с которой трудно порвать. Ты же знал заранее.

– Знал, и мне от этого неловко.

– Тебе и не надо, чтобы было ловко. Вот в чем дело.

– Прости, что тебе пришлось так далеко ехать, – сказал Гарри. – Я не мог все тебе рассказать по телефону.

– Эй, – сказал Джонсон. – Я люблю Чикаго. Мне надо время от времени выбираться из Бейфилда. И подумай, что я учиню этому швейцару.

– Нет, – сказал Гарри. – Отставить.

Джонсон на минуту задумался.

– Нет, Гарри. Если я помогаю тебе убить, может, полдюжины мафиози, ты должен помочь мне проучить зазнайку-швейцара.

– Ты прав, ты совершенно прав, – сказал ему Гарри. – Прости. Но я хочу наблюдать это собственными глазами. Такси должно стоять так, чтобы я увидел это столкновение.

– Да, и мне хотелось бы.

– Забыл у тебя спросить, – сказал Гарри. – Ты не женился заново? Потому что я не хочу рисковать чьими-то семьями – кроме своей собственной.

– Нет.

– У тебя кто-нибудь есть?

– Пытался ухаживать за одной девушкой, но не мог отдать ей всего себя. Такое чувство, словно у меня поводья и кто-то за них тянет. Это было бы несправедливо по отношению к ней или кому-то еще. Она вышла замуж и переехала в Меномони. Так для нее лучше. Она весила около девяноста пяти фунтов. Очень была хорошенькой. Маленькой. Я в порядке. Я никогда никого не полюблю, кроме Энн.