25. В кильватере «Криспина»

Иногда на войне, обессиленный и почти потерявший веру, в минуты, когда смерть казалась неминуемой, Гарри склонял голову, закрывал глаза и молился. Не о победе и не о жизни. Он ничего не просил. Он просто молился. И, смиряясь, он возвышался и получал способность предвидеть ход сражений, которые разворачивались перед ним, словно в замедленной киносъемке, противник застывал и почти не двигался, как нарисованный. Теперь, хотя и не так сильно, он тоже ждал, чтобы ему указали путь впереди. Для полного заживления сломанных ребер требовалось несколько месяцев, но уже через несколько дней после выписки он начал бегать и плавать, правда, с осторожностью. И хотя все еще было жарко, постепенно остывающее солнце давало понять, что после сентября собирается наступить осень.

Как раз перед выходными накануне Дня труда позвонила Кэтрин и сказала, что если он успеет собраться, то она заедет за ним на такси (она добавила «милый») не в половине девятого, а через час. Тот, чье имущество многие годы умещалось в рюкзаке и кто при этом ни в чем не ощущал недостатка, хотя полрюкзака занимали боеприпасы, разумеется, мог собраться за час.

– Я буду снаружи у входа, – сказал он, предположив, что она изменила предварительный заказ и забронировала билеты на более ранний поезд. Если выехать позже, то в Бар-Харбор они попадут, только когда половина праздников уже пройдет. Теперь у них будет дополнительный день.

Такси остановилось на другой стороне улицы, у парка, носом на север. Он подумал, что водитель, вместо того чтобы развернуться и срезать по 86-й, возможно, хочет получить лишние шесть кварталов на счетчике, поехав по 96-й. Собственно, так может оказаться быстрее, потому что попасть в парк дальше от центра легче, а ехать через парк, а не по Сентрал-парк-уэст, лучше, потому что парк шире и им не придется проезжать перекрестки в центре Манхэттена.

Они действительно поехали по 96-й, и, когда машина помчалась через направляющиеся на юг аллеи парка, он полагал, что они свернут на север и поедут к платформе 125-й улицы, чтобы попасть на поезд, идущий в Нью-Хейвен и Хартфорд, но они пересекли и аллеи, идущие на север, по-прежнему двигаясь на восток.

– Куда мы едем? – спросил он с тревогой человека, который едет в сбившемся с правильной дороги такси и знает, что именно ему придется заплатить и за ошибку водителя, и за ее исправление. Он посмотрел на часы, как будто знал, в какое время отходит поезд.

– На обед, – сказала она, – в самый лучший ресторан, какой я знаю. Там не очень людно, но немного шумно. Надеюсь, ты не против.

– Разве мы не едем на более раннем поезде?

– Нет.

– Но у нас же зарезервировано, – с подозрением сказал он, когда такси повернуло на север на Ист-Ривер-драйв. – В – Бронксе?

– Нет, Гарри. Резервации в основном находятся в Южной Дакоте и подобных местах, – сказала она, – где обитают индейцы.

Он знал, что если она становится вот такой, то что-то случилось.

– Мы будем обедать в Квинсе? Мы там уже бывали?

– Не угадал.

– В Вестчестере? Не в том, что в Коннектикуте.

– Нет.

– Где же? В чудесном немецком ресторане? Они всегда популярны после войны, потому что в жаркий летний день всем по вкусу легкий немецкий обед – десять или двенадцать фунтов картофеля, фунт или два колбасы, квашеная капуста и галлон темного пива. Потом можно поиграть в теннис.

Если ее рассмешить, она улыбалась характерной фамильной улыбкой – доброй, сдержанной и озорной.

– Нет, он не в немецком.

– Тогда в каком?

– В американском.

– Как он называется?

– «Н» и какой-то номер, не помню. Я была там всего несколько раз.

– «Н» и какой-то номер? Что за номер?

– Семь шесть два восемь? – Она уставилась в потолок такси. – Семь шесть два четыре? Разве это важно?

– Очень своеобразное название для ресторана.

– Признаю.

– Может, это номер «Мазона» – семь шесть два восемь? Или номер «Ше» – семь шесть два восемь?

– Нет, – сказала она, – он ведь американский.

К этому времени они уже мчались по мосту Трайборо. Справа от них, над Ист-Ривер, Манхэттен образовывал впечатляющий коричнево-серый частокол, еще сверкавший в лучах закатного солнца. Он был таким огромным, таким массивным и обширным, что они слегка клонились к нему, словно под воздействием силы тяжести, и чувствовали себя летящими над прохладной серой рекой, подцвеченной синевой неба и крапинками чаек. Дальше, после потрясения от холодного воздуха на мосту, а затем долгих, прекрасных объятий, они пришли в себя, когда остановились у Морского аэровокзала.

– Понимаю, – сказал он, – но я не привык садиться в самолет без парашюта.

– Крепись, – ответила она. – Это новый мир.

В конце деревянного пирса, полого шедшего к воде, а затем далеко вдававшегося в залив Лонг-Айленд-Зунд, стоял развернутый носом к акватории огромный серый клипер с заостренными на концах крыльями, простирающимися далеко от фюзеляжа. Несколько человек работали на его корпусе. Находясь более чем в ста футах друг от друга, они осматривали четыре огромных двигателя, элероны и закрылки. Одеты они были в белоснежную морскую форму и по сравнению с самолетом выглядели как фигурки на свадебном торте.

– Это и в самом деле ресторан, – заявил Гарри, читая черные буквы на правом крыле или, может, поскольку это был гидросамолет, на крыле правого борта: «НС 18604».

– Я же говорила, что начинается на «Н», – сказала она.

– На что бы ни начиналось, это отличный способ добраться до Бостона.

Они шли быстрее, чем обычно, и стук их каблуков по деревянным доскам причала звучал как прощальный марш.

– Сначала мы полетим назад, а только потом в Бостон. Это чартер. Мы заберем родителей в Ист-Хэмптоне.

Целый самолет был к их услугам.

– Я никогда так не жил, Кэтрин. Это меня тревожит.

– Ты предпочел бы провести двенадцать часов в поезде?

– Нет.

– Тебе неприятно летать?

– Только под зенитным обстрелом.

– Тогда пошли, – сказала она ему. У входа их встретили две стюардессы в бледно-голубой форме, сшитой из тончайшей шерсти во французском стиле. У обеих были зачесанные назад и влево прямые светлые волосы, которые казались чуть ли не лакированными, и обе были ярко накрашены.

Войдя в салон, Гарри и Кэтрин увидели небольшое помещение с кожаными банкетками вдоль стен, в конце которого стоял стол, покрытый белой скатертью. Вазы с цветами были закреплены в держателях с кардановым подвесом, и весь интерьер освещался, как в дорогом ресторане на Верхнем Ист-Сайде. Как только они сели рядом на банкетку и пристегнулись ремнями безопасности, двое мужчин спрыгнули из переднего люка, закрыли его за собой и прошли в кабину экипажа. Главная дверь уже была закрыта на засов. Двигатели завелись один за другим и достигли равных оборотов. Стюардессы заняли свои откидные кресла, со щелчком застегнули пряжки ремней, и двигатели ожили, толкая самолет вперед по слегка рябящей воде.

Преобладающие голубые и серебристые оттенки залива спрессовались жарой в переливчатую дымку, по контрасту с которой любой проблеск золота захватывал дух и гипнотизировал: золотые серьги стюардесс, игра солнечных лучей и теней в салоне, далекие небоскребы – некоторые из них были желтовато-золотистыми, даже обычные хорошо отполированные медные детали салона. Их сияние в рассеянном серебряном свете создавало вокруг них светящиеся ореолы, но не плоские, а шарообразные. И хотя в серьгах у Кэтрин были бриллианты размером с пуговицу, их затмевало свечение ее золотых волос.

Самолет развернулся и устремился вперед с открытыми дросселями и оглушительно ревущими двигателями. Луч солнца упорно блуждал по салону, цепляясь за розу в закрепленной в карданном подвесе вазе, которая медленно поворачивалась, словно ловя свет, разогревавший розу до цвета пожарной машины. Когда огромный самолет поднялся из воды в воздух, все засверкало. С военной слаженностью стюардессы одновременно отстегнулись, одна бодро двинулась в камбуз, а другая предложила пассажирам шампанское. Кэтрин отказалась, уверенная, что Гарри последует ее примеру, но тот ее удивил.

Она показала стюардессе, что присоединится к нему.

– Но ты же на самом деле не пьешь.

– Сейчас я никак не могу отказаться.

– Почему?

– Потому что я сижу на решетчатой скамейке, на мне парашют, карабин, ранец, боеприпасы, сигнальные ракеты, продукты и много еще чего. Парашютные ремни плотно, до боли сжимают тело, из-за чего у меня обостряется клаустрофобия. Я не могу снять этот мерзкий шлем, потому что для него нет места на коленях. Карабин из-за вибрации все время норовит упасть. Звук оглушительный. Я окружен десятками мужчин, в салоне воняет, мы готовимся к прыжку, чтобы вступить в бой, начался зенитный обстрел, самолет маневрирует, уклоняясь от снарядов, всех тошнит. Я делаю все возможное, чтобы меня не вырвало, некоторым это не удается, и я вижу только дьявольский красный свет, черный блеск смазанного оружия и мигающие глаза. Так что если сейчас, в двух милях над землей, красивая женщина с волосами, сияющими в лучах солнца, предлагает мне бокал шампанского, нет никакой возможности отказаться, потому что дареному коню в зубы не смотрят – что бы это ни значило. Я действительно не знаю, что это значит.

– Зато я знаю, – сказала она, и тут клипер заложил вираж.

Несколько минут он следовал над Зундом, прежде чем пересечь Лонг-Айленд в районе Айлипа, ненадолго набрав высоту только затем, чтобы начать спуск над Вест-Хэмптоном. Он летел параллельно берегу, как будто после многих лет преодоления Атлантического, Тихого и Индийского океанов решил направиться в Европу. Когда они спустились, стал отчетливо виден прибой. С большой высоты он казался спокойным, размеренным, медленно ползущим. Но с более близкого расстояния больше напоминал табуны лошадей, галопом скачущих к берегу. С этой точки обзора он быстро, настойчиво и целеустремленно наступал широким фронтом. Видеть, как он рушится на берегу и отступает в потоках пены, было подобно наблюдению за разгромом вторгающейся армии.

Относительно спокойное море позволило им сесть в океане, а не в бухте. Первое касание пришлось напротив канала у клуба «Джорджика», второе – далеко за клубом, затем последовала серия касаний с убывающими промежутками, словно у плоского камешка, брошенного параллельно поверхности пруда, при этом самолет оставлял за собой сплошную белую борозду, становившуюся тем глубже, чем медленнее он двигался. Они остановились почти напротив пляжа Хейлов. Затем повернули на девяносто градусов влево, вырулили к дорожке, шедшей через дюны к дому, и закачались примерно в тысяче футах от берега с двигателями на холостом ходу, меж тем как волны медленно подталкивали их к земле.

При приближении с воздуха, а затем при каждом подскоке самолета они видели дом. Защищенный дюнами от ветра и прибоя, с садами, полями и бассейном – сапфиром чистой воды, – издалека он выглядел еще лучше, чем с близкого расстояния. Для нее он был родным домом, но ему, поскольку он знал, что должен заработать его и что это, возможно, никогда не удастся, дом этот казался особенно прекрасным из-за своей недоступности.

Затем они увидели, как Эвелин, Билли и один из садовников волокут через пляж легкую лодку и спускают ее на воду. Эвелин была в сарафане. Взяв туфли в руки, она подошла к корме, поднялась в качающуюся на краю прибоя лодку и перебралась на нос. Садовник, в обычном облачении монтокских рыбаков цвета хаки и в кепке с козырьком, залез в лодку в середине, через борт, и взял весла. Затем Билли, в синем отделанном шнуром костюме с закатанными выше колен штанинами, бросил свои ботинки и носки на дно лодки, ослабил галстук и столкнул лодку на мелководье, держа ее нос перпендикулярно волнам.

При каждом ударе прибойной волны он надавливал руками на транец, подпрыгивая, чтобы не замочиться, и дрыгая ногами, как истерическая лягушка. Эти его плавательные движения заменяли руль, не позволяя носу развернуться относительно волн. Затем он соскакивал и бежал вперед, толкая перед собой лодку до следующей волны. Когда наконец стало достаточно глубоко, он запрыгнул в лодку, сел с веслом у борта, и они с садовником принялись усиленно грести через прибой, чтобы достичь открытой воды. Потом садовник останется на веслах один. Он родился рыбаком и стал садовником только по прихоти судьбы. Для него не составит труда управлять взмывающей на волнах облегченной лодкой, возвращаясь на берег.

Когда они подошли вплотную, второй пилот, который стоял у двери, внимательно наблюдая за взлетами и падениями лодки, помог им взобраться. Платье Эвелин было наполовину мокрым от волн и пены, взлетавшей в воздух перед носом лодки, волосы слегка растрепались. Билли был сухим только от пояса, и треугольный кончик его галстука потемнел от морской воды, словно клубника в шоколаде. Они были довольны, что подгребли так удачно и ловко, будто делали это каждый день.

Нельзя было не отметить, что они не только все преодолели, но и обладали огромными и разнообразными ресурсами. Эвелин, хотя и в наполовину влажном платье и с растрепанными волосами, выглядела на ветру, как и ее дочь, и как любая женщина, гораздо привлекательнее, чем на торжественном приеме. Дверь закрылась, прежде чем они это поняли, и самолет взлетел в сторону юга, набрал высоту и повернул на север. Они пройдут над внутренним побережьем Кейпа, восточнее Бостона, закрытого многочисленными островами и полуостровами, а затем полетят над морем на остров Маунт-Дезерт.

Солнце стояло еще высоко, когда огромный самолет приводнился в заливе Блу-Хилл и приблизился на сто ярдов к Сил-Кову. Двигатели работали вхолостую, пока он осторожно покачивался на волнах, а его пассажиров двумя рейсами переправляли на берег на резиновой лодке. Потом он развернулся, запустил двигатели на полную мощность и заскользил по поверхности моря, пока не поднялся и не исчез в южном направлении.

Несколько часов назад Гарри и Кэтрин ехали в такси по Ист-Ривер-драйв среди жары, которая казалась вечной, а теперь они оказались в штате Мэн, где единственным звуком был шум холодного ветра среди сосен. Они пустились в путь, ветер дул в лицо, и Эвелин обхватила себя руками, как бы в позе отказа, чтобы согреться.

На пустой дороге было так свежо, как может быть только на севере. Билли наклонился и прижал ладони к земле, приглашая всех сделать то же самое. Они послушно последовали его примеру. Земля была холодной.

– Почва в Ист-Хэмптоне, – сказал он, – и, конечно, в Центральном парке по-прежнему горячая. К середине сентября она будет просто теплой, а такой же, как эта, станет только в конце октября.

Рыжевато-черная, мелкозернистая почва заглушала их шаги, пока они шли между толстыми стволами деревьев.

На северной оконечности Сил-Ков-Понда стоял большой деревенский дом, шестьдесят или семьдесят лет назад построенный на участке в восемьдесят гектаров в конце длинной, извилистой дороги. В нем было четыре спальни, четыре ванные и центральная зала с кухней, дровяной печью, огромным камином, столовой и деревянными шкафами, некоторые были крепко заперты, храня все необходимое, от постельных принадлежностей до винтовок, провизии, курток, рыболовных снастей, книг, фонарей и игр. За исключением, конечно, продуктов, половина этих предметов была изготовлена еще в девятнадцатом веке, но, поскольку все они были самого высокого качества, возраст только придавал им ценности.

Полы и стены были из необработанного дерева, в доме не было электричества, и вода летом поступала из цистерны, а зимой ее приходилось качать вручную. Освещение обеспечивали фонари, а тепло, горячая вода и приготовление пищи зависели от наличия дров, о которых надо было заботиться, что означало постоянную тяжелую работу. С южного крыльца примерно на милю вперед виднелся узкий, вытянутый пруд, вода в котором была гораздо теплее, чем в море, а сейчас, хотя и быстро остывала, была теплее всего в году. С обеих сторон дом окружали гранитные стены с укоренившимися в них пахучими соснами, цеплявшимися за скалы, как альпинисты.

Возле дома стоял джип, его заправлял и обслуживал сторож, которого редко можно было увидеть, этот же человек обновлял запасы продуктов в кладовых. Они бросились открывать двери, чтобы впустить воздух, который, казалось, был богаче кислородом, чем воздух в городе, возможно, потому, что шел от океана, свободный от многих миллионов квартир, туннелей и тупиков, которые его захватывали, порабощали и мучили в городе. Билли занялся растопкой дровяной печи, а Гарри поручили развести средний огонь в камине, чтобы подготовить его для большего, который разожгут вечером. Билли незаметно присматривал, как он разжигает огонь, думая, что тот, может, не очень хорошо справится с этим, поскольку вырос на Сентрал-парк-уэст. Гарри, напротив, быстро соорудил из наколотой щепы и бересты растопку и трут, мастерски выстроил конструкцию костра, которая чуть ли не взрывчато загорелась от одной спички, так что и раздувать не потребовалось.

Наблюдая за ним вместе с Кэтрин, Билли спросил:

– Где ты этому научился? Разводишь костер, как поджигатель. Раскрой мне секрет, чтобы я тоже смог так делать.

Чугунной лопатой для выгребания пепла Гарри вытащил из камина горящую головню и перенес ее через комнату к печке. Билли бросил ее внутрь печи и раздувал огонь, пока не закружилась голова, а потом спросил:

– В армии?

– Нет, когда мне было десять лет, у меня умерла мать, после этого мы с отцом частенько удалялись в безлюдные места, обычно на каноэ. Мы начали с Гудзона и прошли весь путь до цепи озер в Адирондаке. Мы одолели Коннектикут-ривер, были на озере Шамплейн, а со временем добрались до Канады. Мы, вероятно, были лучшими клиентами «Аберкромби» из тех, что не поехали в Африку. Иногда мы бродили так по два месяца подряд. Мой отец провел юность на ферме и всю свою жизнь работал руками. Лучшего спутника для хождений по диким местам было не найти.

– Как же он оставлял свой бизнес без присмотра так надолго?

– У него был партнер, который помогал ему в управлении, он до сих пор этим занимается, кроме того, для производства изделий из кожи не требуется высчитывать время до доли секунды, как для биржевой торговли на Уолл-стрит. Так или иначе, это не имело значения: нам надо было отлучаться, и мы отлучались. Я не очень-то умею себя вести в приличном обществе – как вы уже поняли, – но все, что мы имели, и все, что мне требовалось изо дня в день, это весла, удочка, винтовка, топор и книги. Если несколько месяцев живешь на природе, то, когда разводишь костер, создаешь себе дом.

– Это, наверное, пригождалось вам в армии, – сказала Эвелин с дивана.

– Временами.

– Что у нас на ужин? – спросила Кэтрин. А потом, открыв ледник, сама себе ответила: – Полдюжины лобстеров. О, нет!

– Мы же в Мэне, Кэтрин. Чего ты ожидала, энчилад? Да, и я забыла хлеб в самолете, – объявила Эвелин. – Здесь никогда не бывает хорошего хлеба.

– Сойдут устричные крекеры, – сказала Кэтрин.

– Только, – добавил Билли, – если они кому-то по вкусу. А мне вот нет, честно говоря. – Он был разочарован. – Готов поспорить, температура к вечеру понизится. Если погода продержится, мы сможем отплыть завтра или послезавтра. Спешить нам некуда.

– А куда? – спросил Гарри.

– Просто выйдем в Атлантику, чтобы земли не видно было. Кэтрин с детства любит бывать в море. А если погода будет плохая, мы сможем плавать в пруду. Прогулка на «Винабауте» в шторм – сомнительное удовольствие.

– А чем же здесь занимаются ночью, кроме чтения? – спросил Гарри.

– Играют, – сказал Билли, – и ужинают. Знаешь, сколько нужно времени, чтобы приготовить и съесть ужин? А еще нужно вскипятить воду, чтобы помыть посуду. Если мы достаточно отупеваем, а здесь такая тенденция наблюдается – в чем вся соль и состоит, – то зажигаем фонари и играем в «Монополию». Когда Кэтрин брала с собой кого-нибудь из своих подруг или здесь был кто-нибудь из ее кузенов, то в первый вечер мы всегда играли в настольные игры или устраивали шарады. Однажды Гонория – вот ведь имечко, – девочка, которая для Хейлов выглядела слишком по-средиземноморски, купалась в пруду и потеряла бриллиант величиной с мяч для гольфа. Ну, может, и не с мяч для гольфа, но детям не следует давать такие вещи. Он все еще там. Мы, бывало, не доводили эти игры до конца, потому что дети засыпали, и мы относили их в кровати. Мы старались сохранить положение на доске до следующего вечера, но, чтобы это получилось при трех или четырех детях, собаке и ветре, нужна особая удача. Однажды ветром сдуло в пруд деньги, они, я думаю, лежат где-то рядом с тем бриллиантом, и после этого играть было намного сложнее, но это казалось в порядке вещей, потому что продолжала тянуться Депрессия. Мы, наверное, и сегодня вечером не закончим игру, потому что слишком много сил затратим на ужин и слишком поздно начнем. Но главное в том, что спать мы будем так, как, например, в Нью-Йорке никто никогда не спит. Будет холодно и тихо-тихо. Встреч на завтра никаких не намечено, такси здесь нет, и симфонии мусорных баков в четыре утра можно не опасаться. В общем, эффект как от анестезии.

– Мне кажется, папа, я уже выросла из «Монополии», – заявила Кэтрин.

– Ерунда, – хитро сказал Билли. – Никто никогда не вырастает из «Монополии». Чем, по-твоему, я занимаюсь целыми днями?

– Да уж, – тем же самоуничижительным тоном добавила Эвелин, – для таких, как мы, это все равно что разглядывать семейный альбом.

Пока Билли с Эвелин сидели на крыльце, греясь на солнце, Кэтрин с Гарри прошли через луг к пристани, от которой проплыли по пруду (не спеша, чтобы щадить Гарри) милю в одну сторону и милю обратно. Вода была вполне приемлемой – пресной и слегка подернутой рябью от ветра. Будь расстояние короче, а окружение менее гипнотическим, они, возможно, прибавили бы скорость, но медленное продвижение вдоль гранитных стен по заранее заданному маршруту сделало их движения такими неторопливыми, как если бы их несло медленным течением. Они не вылезали из воды почти три часа.

На полпути назад, чувствуя себя так, будто родилась и выросла на озере, Кэтрин спросила:

– Знаешь, что мы могли бы сделать? Мой отец мог бы подарить нам этот дом. С деньгами, которые у меня сейчас есть, мы могли бы поселиться здесь навсегда, ни о чем не беспокоясь и ни в чем не нуждаясь. Могли бы накупить книг и пластинок, ходить под парусом на «Криспине», плавать, бегать, ловить омаров и рыбу, жить в тишине, топить печку, дышать чистым воздухом. Мы могли бы купить трактор, и у нас был бы лучший сад, какой только возможен на этой почве. Впрочем, почву можно и завезти. Мы жили бы без расписания. Можно было бы выбросить все часы и лежать вместе, сколько захочется. Наши дети могли бы ходить в местную школу, а мы бы старались дополнить их образование. Можно так сделать, если нам захочется.

– Тебе пришлось бы отказаться от своей карьеры, – сказал он. – Ты не смогла бы петь.

– Нет, смогла бы.

– Но не в театре, без живого оркестра и восторженных поклонников.

– Мне достаточно всего одного.

– Ты боишься премьеры?

– Все боятся премьеры. Это ни при чем. И тебе тоже пришлось бы отказаться от карьеры.

– Это несложно, ибо ее у меня нет.

– Пока нет, но будет. Ты можешь передать свою долю бизнеса Корнеллу.

– А в чем же мы будем находить напряжение, борьбу с миром, все то, что нужно, чтобы чувствовать себя живым?

– Где это сейчас, в этом плавании? – спросила она. – Здесь нет никакого напряжения. Мы движемся медленно и все же покрываем большое расстояние, наслаждаясь каждым мигом, а вечером у нас будет отменный аппетит.

– Мы не сможем так жить, – сказал Гарри.

– Почему не сможем?

– Я слишком молод для этого, и ты тоже. Мы можем приезжать сюда на отдых, надолго, на месяц или на два. А потом возвращаться в Нью-Йорк осенью. Разве мы смогли бы обойтись без осеннего Нью-Йорка? Разве хоть кто-нибудь смог бы?

За ужином Гарри нервничал, ожидая, что разговор может зайти о нем. Это произошло, но не так, как он ожидал. Температура упала на десять градусов, и все были рады огню. Омары, слегка обжаренные, шипящие на оловянных блюдах, сжались в своих панцирях и вкусно пахли рассолом. Три представителя семейства Хейлов, точно три медведя, пили вино, каждый в соответствии со своим ростом, полом и возрастом. Билли привез бутылку белого «О-Брион», завернутую в «Нью-Йорк таймс». Газета так промокла в лодке, что стала похожа на папье-маше, и новости о волнениях в Средиземноморье слились с отчетом о теннисном матче и с рекламой садовых гномов: получилась бы странная история, если бы кто-нибудь смог ее разобрать. Вино, объяснил Билли, нельзя оставлять в доме, который не отапливался зимой, только не в Мэне, хотя скотч можно хранить тут без проблем.

– Жаль, что ты не можешь этим воспользоваться, – продолжал он. – Сидеть на крыльце со стаканчиком виски куда полезнее для здоровья, чем провести три года в швейцарском санатории. – Кстати, – продолжал он, – как ты попал в больницу? Я спрашивал у Кэтрин, но она сказала спросить у тебя. Ты попал в аварию? Следы вот остались… – И Билли указывал на синяки и швы.

Гарри ответил вопросом:

– Пожалуйста, не поймите меня неправильно, но сталкивались ли вы когда-нибудь с организованной преступностью?

Эвелин застыла в кресле.

– Ого, – сказал Билли. – Нет, не приходилось.

– А почему? Я полагаю, раз ваш бизнес связан с деньгами, огромные суммы которых могут быть сосредоточены на листке бумаги, Уолл-стрит и банки должны наверняка казаться непреодолимо привлекательными.

– Мафия?

Гарри кивнул.

– Это так. Они горят желанием нас сожрать. Чем абстрактнее активы, тем легче их присвоить, если ты, как фальшивомонетчик или бухгалтер, знаешь процедуры, имеешь навыки и терпение. Мы справляемся с ними благодаря контролю и отбору. В наш бизнес приходят из Гарварда, Йеля и Принстона. Это другой мир, с другими ворами, и мафии он неизвестен и пока недоступен. Они выделяются, понимаешь, как выделялся бы в их обществе я.

– А как же вспомогательные службы, куда выпускники Гарварда, Йеля или Принстона никогда не суются?

– В молодости они туда все-таки заглядывают, но, правда, не в качестве карьеры. Во вспомогательных службах в основном работают ирландцы, те самые, из среды которых уже сотню лет появляются честные копы. Большинство наших сотрудников связаны родством, и все знают друг друга. Они как одно племя. Это клан, и всем этим людям, соли земли, присуща та целостность натуры, что бывает у святых.

– А итальянцев вы избегаете брать, папа? – спросила – Кэтрин.

– Мы еще не достигли такой стадии, чтобы кого-то избегать, а когда лед на американских реках тронется, а он обязательно тронется, мы тем более не будем этого делать. Но пока что этим занимаемся мы и ирландцы, и с мафией мы пребываем в разных вселенных. Я не знаю, как еврейские фирмы справляются с еврейскими гангстерами, потому что в еврейских фирмах работают почти исключительно евреи, так что возможность для проникновения есть на всех уровнях.

– Я имел в виду не откаты или хищения, – сказал Гарри, обходя тему этнической принадлежности, которая заставила Кэтрин нервно елозить ножом по скатерти, – а чистое вымогательство, крышевание. Еврейские гангстеры контролируют одежный бизнес, ирландские гангстеры в Бостоне контролируют правительство, а мафия вымогает деньги за так называемую защиту практически у каждого предприятия в Нью-Йорке. Но не у вас?

– Нет. Берут у тех, кого знают. Надо знать, кто они, как работает их бизнес, где они живут, что думают и что будут делать, если на них нажать. В районе Двадцатых улиц есть турецкий район. Я тебе гарантирую, что мафия их не трогает. Все они тесно связаны, черт знает о чем друг с другом говорят и будут сражаться и умирать, но не сдадутся вымогателям.

– Откуда ты это знаешь, Билли? – спросила Эвелин.

– Я всю жизнь живу в Нью-Йорке.

– Но я тоже.

– Я чаще выхожу из дома, Эвелин. Моей обязанностью всегда было защитить тебя и Кэтрин. Я иногда сталкиваюсь с жестокими вещами и грубыми людьми. – Возвращаясь к теме, он продолжал: – Мы – последняя линия обороны. Как у турок, у нас есть своя культура, свои районы, свои организации, и для вновь прибывших мы загадочнее всего, потому что живем здесь дольше всех, у нас есть власть, и мы – не я – носим лиловые брюки и канареечно-желтые пиджаки, которые, я уверен, пугают их так же, как нас, возможно, напугали бы регалии охотника за головами из Новой Гвинеи. Как им, черт возьми, понять того, кто носит мадрас и канотье? Они и не могут. Это как Розеттский камень без греческого текста. Клан – это высшая сила, не имеющая себе равных. А шляпа и мадрас – это его оперение. Тем не менее, – продолжал он, – мафиози знают, как бороться и с аристократией, и с ее правительством. Вот почему они вышли на первый план. И даже если мы для них недоступнее и непонятнее всех прочих, мы также представляем собой и самый богатый приз. Время от времени они на нас нападают.

– И что происходит?

– Впервые это случилось в десятых годах. Они придумали схему вымогательства на узком участке фронта, идея была в том, чтобы разрывать одно звено за раз. Они выбрали две самые слабые и маленькие фирмы и стали угрожать их сотрудникам и членам их семей. В те времена, однако, иерархии было и больше, и меньше. Крупные фирмы – Морган, Стиллман и все остальные – поняли, что они следующие. Поэтому они собрались, и я знаю, что было на той встрече. Там сказали… – мой отец присутствовал на той встрече и рассказывал мне про нее, – сказали примерно вот что: «Эти люди получают то, что получают, потому что у них есть тайная и верная армия, они готовы убивать и при необходимости умереть. Поэтому мы будем делать то же самое и превзойдем их». У них были деньги, я знаю, что они выставили две армии. Их резервом, армией номер два, была собственно армия Соединенных Штатов и все правительство, которые они уже частично содержали по разным другим причинам. Все понимают, что я имею в виду. Но теперь они дали даже больше чиновникам всех рангов, от президента и ниже, до комиссаров полиции и начальников участков, и взамен попросили защитить их от мафии. Но этого вряд ли хватило бы в то время, учитывая полномочия правительства, которые внутри страны были довольно слабыми. Итак, что же они сделали? Они выставили свою собственную армию, в буквальном смысле. В ней было более тысячи человек, в основном ирландцы, но много янки, южан, руфрайдеров, бывших морских пехотинцев, которые служили на Филиппинах, ковбоев. Их вооружали и тренировали в десяти лагерях на севере штата и, чтобы держать их под контролем, сформировали из них десять отдельных командных структур. Затем привезли в Нью-Йорк под видом банковских охранников и детективов. Вы бы видели Уолл-стрит. Это был вооруженный лагерь. Вымогатели уже чувствовали давление со стороны полиции. Им прямым текстом сказали: «Делайте, что хотите, но не трогайте финансовый сектор». Чтобы окончательно их вразумить, организовали встречу, на которой им дали понять, что частная армия, с которой им не справиться, знает о них все, знает, кто они, где живут, и что если они не оставят в покое финансовый сектор, то они и их семьи (а ты знаешь, что семья, по их кодексу, неприкосновенна) будут убиты. Не ранены, не просто убиты… а подвергнуты массовой резне. Это было страшнее, чем их угрозы, и это сказали им очень серьезные люди, которые занимались такими ужасными делами в разных частях света, о которых они вряд ли слышали, люди, которых всякий испугался бы, просто увидев их на улице. Больше десяти лет они нас не трогали. Однако в конце двадцатых, набравшись сил во время сухого закона, их главари из нового поколения снова пришли на Уолл-стрит. Армия к тому времени растаяла, и Морган – то есть младший – был уже стар и попытался зайти с другой стороны. Силы возросли не только у организованной преступности, но и у правительства, которое теперь могло ей противостоять. С помощью правительства в качестве единственного своего агента финансовый сектор, потратив всего несколько миллионов, подготовил то же послание, почти такое же, и оно сработало. Если бы не сработало, вокруг было много ветеранов войны, из которых можно было собрать еще одну частную армию. В конце концов, деньги и инвестиции США проходят через нас. Если нас одолеет чернь, то она и будет управлять страной. Мы не делаем некоторых вещей, а они стали бы, потому что у них нет никакого понятия об этике.

Кэтрин была поражена тем, что отец намеренно скрывал от нее большую часть своего мира.

– Полагаю, они предпримут еще одну вылазку против нас. Почему бы и нет? Но ответ будет таким же. Должен быть. – Он разрезал хвост подгоревшего омара пополам и поднял взгляд. Все мышцы у него напряглись от решимости, овладевшей им за время рассказа о схватке с мафией. – А почему ты об этом спрашиваешь?

Кильватерная волна, катившаяся по морю за «Криспином», поблескивала мягко, как полированное серебро.

– Деньги – это невод, в который иногда можно поймать что-то великолепное, вроде вот этого, – обратился Билли к Гарри, пока Кэтрин и Эвелин, растянувшись на мягких скамейках, дремали под ласковым солнцем.

– Они также кормят, предоставляют кров и помогают в болезни, – добавил Гарри, – держат врагов на расстоянии, защищают тех, кого любишь, и позволяют жить без постоянной тревоги. – Он сказал это с какой-то обидой.

– Это я знаю, – сказал Билли. – Я говорю об избытке денег. Лишние деньги годятся только для этого, и это испытание, потому что то же самое можно получить почти безо всяких денег. Чем более развита цивилизация, тем больше подобных проблесков красоты и удовольствия бесплатны и доступны для всех.

– Это верно, – сказал Гарри. – В парке, в очертаниях какого-нибудь здания, в речи, в приготовляемом блюде, в дневном распорядке. Во Франции даже во время войны все после полудня останавливалось, и люди возвращались домой, чтобы пообедать и подремать. Каждый день в одно и то же время семьи воссоединялись. Это было источником силы и единства, которые никто и ничто не могло сломить – ни немцы, ни война. Я бы хотел, чтобы и мы здесь делали так же – работали, чтобы жить, а не жили, чтобы работать.

– Театральные люди говорят, что они так и живут, не так ли? – спросил Билли.

– Да, но они живут напоказ. Что это за жизнь, если постоянно рассчитываешь, какое ты произведешь впечатление? И в обеденное время они еще не вылезают из постели.

– Тебе не очень-то нравится богема, Гарри?

– Я принимаю их такими, какие они есть. Просто называю вещи своими именами.

– Я беспокоюсь о Кэтрин, – признался ее отец, – мне кажется, это для нее не очень хорошая компания.

– Они не настолько плохи, – сказал Гарри, – как сыновья некоторых инвестиционных банкиров.

– Понятно, что ты не любишь Виктора.

– Да уж, от него я не в восторге.

– Я понимаю. Он всегда поражал нас с Эвелин своей чрезмерной вежливостью, за которой что-то скрывалось, возможно, многое. С двухлетнего возраста. Мыслимое ли дело? В таком возрасте? Вежливость чудесна, когда она глубока и тиха, как озеро, но не когда обрушивается, как водопад. Он никогда не называл меня Билли. Я знаю его всю жизнь, и он ни разу не назвал меня Билли. Все зовут меня так, это мое имя, ради бога. Я не люблю церемоний. Ты называешь меня Билли…

– Я стараюсь этого не делать.

– Когда мы только познакомились, ты, естественно, этого не делал, а теперь бы уже пора.

– Билли, – сказал Гарри.

– Что?

– Просто попробовал.

– Правильно. Смотри-ка, они заснули. Ты так и не рассказал, что у тебя случилось. Может, я смогу помочь.

– Я ценю ваше предложение, но не могу принять вашу помощь, как никогда не смог бы работать в вашей фирме или жить на деньги Кэтрин, ни на ее собственные, ни на ее наследство, в этом есть что-то, что сделало бы меня недостойным ее.

– А что заставляет тебя думать, что в противном случае ты ее достоин?

– Она. И я ей верю, я хочу оправдать ее ожидания.

– Это она сказала тебе, что ты не должен жить на ее деньги или работать на меня?

– Наоборот, она хочет помочь мне изо всех сил. Она щедра. У нее доброе сердце. Она бы все отдала.

– Но ты бы не принял?

– Нет, конечно.

– А что будет – раз мафиози тебя избили, это недобрый знак, – что произойдет, если они тебя прикончат? Я имею в виду, убьют?

– Если меня убьют, Кэтрин какое-то время будет чувствовать себя как солдатская вдова, которых сейчас много. Потом начнет новую жизнь. Такое сейчас повсюду случается.

– Чего они от тебя хотят?

– Чтобы я ушел из бизнеса.

– Ты уверен, что им не просто деньги нужны?

– Они требуют гораздо больше денег, чем мы можем дать. Они хотят выдоить нас полностью, а затем убить.

– Зачем же убивать корову, которую можно долго доить?

– У них есть заказчик, может, это их родственник, я не знаю. – Билли передвинул румпель, изменив курс на несколько градусов. Парус напрягся, кильватерный след изогнулся, и солнце, как прожектор, который повернули с помощью рукоятки, полностью залило светом кокпит.

– И что ты собираешься делать?

– Все меня об этом спрашивают, потому что никто не знает ответа, и я тоже не знаю.

– Что, если я дам тебе денег? Устрою в другой бизнес? Или возьму тебя в свою фирму?

– Это как раз то, что я не могу принять.

– Я понимаю, но ситуация чрезвычайная. А это может спасти тебе жизнь. Кэтрин тебя любит. Я сделаю все, что потребуется, и это не составит мне никакого труда.

– Вы бы не спасли мне жизнь, потому что в этом случае меня вряд ли можно было бы назвать живым. На кону больше, чем вам кажется. Этот бизнес создал мой отец. Он вложил в него всю свою жизнь, а потом завещал мне. Это означает, что они ведут атаку на моего отца, на его волю и его надежды. Значит, они нападают и на мою мать. И на Кэтрин. «Отнимите вы дом, отняв опору, / Державшую его. Лишите жизни, / Когда лишите средств на эту жизнь». Они отнимут у меня прошлое, настоящее и будущее. Я не позволю им это сделать.

– Но ты же не промышленник. Ты не сможешь нанять частную армию, не сможешь купить все правительство.

– Я знаю.

– Что же ты собираешься предпринять? Ты не хочешь спасаться бегством. Не хочешь принять мою помощь. Твое положение очень затруднительно.

– Очень.

– И ты ожидаешь, что я одобрю твой брак с Кэтрин?

– Надеюсь на это.

– Как вы будете воспитывать детей?

– То есть?

– Христианами или иудеями?

– Понимаю.

– Нет, не понимаешь. Ты очень многого не знаешь, и мой вопрос вполне уместен. Как вы будете воспитывать детей?

– Мы это не обсуждали.

– Лучше обсудите, потому что надо сделать выбор. Они будут либо христианами, либо иудеями, либо никем, либо какой-то непонятной помесью, то есть тоже никем. Они будут тем или иным, что, по крайней мере первоначально, определите вы с Кэтрин. Не я ставлю этот вопрос, его ставит жизнь.

Спокойно, как дипломат, Гарри спросил:

– Каковы ваши возражения?

– Теоретически я бы возражал, если бы они воспитывались как христиане и тем самым отдалялись от своего отца. Я бы возражал, если бы их отец сменил вероисповедание и тем самым предал все колена своей семьи, начиная с Авраама. Я бы возражал, если бы они воспитывались как евреи и тем самым отдалялись от своей матери. И я бы возражал, если бы их мать изменила свою веру и тем самым отдалилась бы от меня. И, конечно, если бы они не придерживались никакой веры, не были бы частью никакой традиции, я был бы убит горем, что генеалогические линии, так долго сохранявшие верность, упорство и отвагу, пришли к такому бессмысленному концу.

– Мы не думали об этом, – сказал Гарри, – потому что так сильно любим друг друга, что по сравнению с этим все кажется незначительным. Может, я слепой гордец, но мне это представляется вопросом веры.

– Как это?

– Я верю в Бога. Не как в проявление человека, но как во всемогущую силу. Если он сотворил мир таким образом, что я полюбил Кэтрин, я верю, что он позаботится об этом и что в конце концов все будет хорошо. Его заповеди фундаментальны и идут от сердца и души, даже если человек сводит их к догмам, созданным им самим в зарослях сухого тростника. Иногда поднимается буря и наклоняет тростник, чтобы открыть мир небу.

– Какой именно теологии это соответствует?

– Божественной теологии.

– Чем она доказывается и подтверждается?

– Всей природой, богатой жизнью. Я пришел к этому убеждению не путем рассуждений. Меня к нему привели, принесли, как ребенка на руках.

– Это, конечно же, ересь.

– Ну да, то есть вы сами можете со мной говорить, преподаватели могут меня учить, городской совет Вест-Хэмпстеда может диктовать законы, которые управляют мной, когда я через него проезжаю, «Вестерн Юнион» может отправлять мне сообщения, мафия может меня принуждать, поэт может очаровывать, логик может убеждать, а оратор может увлекать, и только Бог лишен всех этих полномочий и принужден всегда оставаться безмолвным, уклончивым. Кто может принудить Его?

– Может быть, это его выбор, – сказал Билли, который, хотя Гарри этого не знал, был подготовлен для богословской дискуссии гораздо лучше, чем большинство людей могло бы подумать.

– Чем это доказывается или подтверждается? – вернул его вопрос Гарри. – Даже если его выбор был, есть или будет в этом, разве Он не может передумать, сделать исключение, действовать не по одной схеме, позволить себе противоречия или воспользоваться уловками, головоломками и ловушками? Моя традиция, Билли, если позволите, считает посредничество вторичным. И так же, я уверен, считает и ваша традиция.

– Но чем больше отдаляешься от посредничества, – сказал Билли, – тем больше рискуешь впасть в безумие, гордость и заблуждение.

– Это очень рискованно, согласен, это одна из самых опасных вещей в мире, – и здесь он выделил свои слова, проговорив их подчеркнуто твердо, – главной защитой от которой выступает Божья благодать.

– Хорошо, я впечатлен, – сказал Билли, – но как насчет практических вещей? Мир устроен так, что ты, как тебе хорошо известно, во многих отношениях не можешь двигаться в нем так же свободно, как я. У ваших детей не будет такой же свободы, как у меня. Это неправильно, но это так. Вы не можете жить в определенных местах, посещать определенные рестораны, работать в определенных областях, учиться в определенных школах…

– Я знаю.

– И долгие истории обеих наших семей навсегда изменятся. Для любого вполне естественно хотеть, чтобы его дети и внуки были похожи на него и на тех, кто был до него, оказались если не полным, то хотя бы слабым эхом после того, как он уйдет. И дело не только в этом, но и в ней, в Эвелин. Нет ничего неразумного в том, чтобы желать преемственности, не так ли? Разве это антисемитизм? Разве твой отец не чувствовал бы такого же дискомфорта в подобной ситуации?

– Да, и я не скажу, что этому надо противостоять одним только старанием сделать мир совершеннее, потому что это означает уклоняться от ответа на вопрос, заменяя его очевидной невозможностью. Конечно, мы хотим преемственности веры, внешности, вкуса, пристрастий, образа жизни, морали. Мой отец согласился бы. У меня нет ответа, и у него бы не было, но он также признавал, что браки заключаются на небесах, из-за чего и происходит так много неприятностей на земле. Мой единственный ответ на эти вопросы, мой единственный ответ, который представляется мне достаточным, состоит в моей любви к Кэтрин.

Они были в сорока милях от берега, но Билли держал курс в открытое море и не поворачивал. Было еще довольно рано, и радио предсказывало великолепную погоду. По морю, синему и прозрачному, ходила зыбь не выше фута. Минут через пять-десять, на протяжении которых он, казалось, что-то серьезно взвешивал, Билли спросил:

– Должен ли я из этого разговора сделать вывод, что вы с Кэтрин все-таки собираетесь пожениться?

– Да.

– Тогда почему ты до сих пор не попросил у меня ее руки?

– Я надеялся сначала поправить свои дела.

– Никто никогда не может полностью разобраться в своих делах. Всегда что-то не так, и если браки заключаются на небесах, то почему ты позволяешь делам мешать тебе?

– Так мне сейчас попросить у вас ее руки?

Рукой, свободной от румпеля, Билли дал ему знак продолжать.

– Но мы же на яхте. И Кэтрин спит. Я думал, что буду официально одет, что мы будем в вашей библиотеке, а она будет ждать в соседней комнате, в платье или костюме.

– К черту все это.

– Хорошо. Мистер Хейл…

– Можешь называть меня Билли.

– Не в этом случае. Я люблю Кэтрин сильнее, чем кого-либо в жизни, сильнее, чем отца, сильнее, чем мать. В некотором смысле это разбивает мне сердце, но это правда, и я должен признать эту правду. Я обещаю, что всегда буду заботиться о ней, что всегда буду думать прежде о ней, а потом о себе, что никогда не предам ее, что буду ее охранять, уважать, любить и защищать. Мир может быть невообразимо жестоким, и, следовательно, это потребуется. Я говорю так не только в пылу любви, но и потому, что многое видел. Я говорю это как клятву перед Богом и своей честью. Я прошу руки Кэтрин, чтобы жениться на ней. Она полностью согласна. И я молю вас дать нам свое благословение.

Билли заставил его подождать в первозданном шуме ветра и волн, скользивших через границу между морем и небом. Потом он сказал:

– Оно у вас есть. Мы с Эвелин долго обсуждали это со всех сторон.

Гарри явно был тронут, он притих.

– Есть кое-что, – заметил Билли, слегка понизив голос – что тебе следует знать. Этого не знает даже Кэтрин, но должна узнать, когда проснется, и да поможет нам Бог, потому что время пришло. – Он подался вперед, правой рукой продолжая удерживать лакированный румпель, желтый, как сливочное масло. Гарри впервые внимательно всмотрелся в черты его лица, чтобы угадать, как они проявятся в их с Кэтрин детях, которым еще только предстояло родиться.

– Значит, так, – сказал Билли, просто чтобы начать. – Эвелин родилась в 1899-м. Ее мать родилась где-то в конце семидесятых, точнее неизвестно. – Гарри показалось странным, что такие люди, как Хейлы, могли не иметь сведений о своей родословной. – Я познакомился с Эвелин летом двадцатого, когда ей исполнилось двадцать один. Я был твоего возраста. Это случилось за обедом на Норт-Шоре. Я все еще слышу звон стеклянной посуды и шуршание волн по галечному пляжу, до сих пор вижу розы на столе. Боже, она была не просто красива, в ней было нечто большее, и я влюбился в нее с первого взгляда. Она тоже в меня влюбилась, но мне пришлось ее добиваться. Сначала я думал, что она просто стесняется или хочет, чтобы я окончательно влип, но нет, она в самом деле меня избегала. Набравшись решимости, я последовал за ней в Принстон. Собственно, не последовал: я знал, где живет ее семья, и в моем появлении в Принстоне не было ничего странного, поскольку в свое время я получил там степень бакалавра. Я позвонил ей и спросил, примет ли она меня. В тот вечер, когда я знакомился с ее семьей, лужайки, помню, были темно-зелеными, мокрыми от недавнего дождя. Я был в ужасе. Ее отец был протестантским богословом. Я никогда с ним не сталкивался, поскольку специализировался в области экономики, а это, несмотря на то, что думают многие мои знакомые, не совсем одно и то же. Тем не менее я о нем слышал, так как в то время он был широко известен. Итак, там присутствовали Эвелин Томас, ее отец и мать, и явился я. Я выглядел довольно презентабельно, они, как и все, конечно, знали о моей семье, и было ясно, что мы с Эвелин влюблены, хотя она и делала все возможное, чтобы этого не показывать. Но они, как и она, были очень обеспокоены, как будто неустойчивое равновесие, которое им удавалось поддерживать на протяжении многих лет, вот-вот могло рухнуть. Проблема заключалась в том, что замужество Эвелин должно было выявить некое обстоятельство, которое они скрывали, потому что не могли поступить иначе. Бабушка и дедушка Эвелин со стороны матери фактически были дальними родственниками моей семьи в Бостоне. Не буду отягощать тебя этими сложностями. Это никому не нужно. Они, эти бабушка и дедушка, были бездетны, пока в начале восьмидесятых не удочерили белокурую и голубоглазую девочку, сироту из Северной Европы. Откуда-то из Прибалтики, возможно, из Эстонии, а может, из Санкт-Петербурга – не знаю. Знали только они. Она, вероятно, осталась бы в Европе, если бы после кишиневского погрома не начался массовый исход евреев из всей России, а не только из Молдавии. Так она попала в детский дом в Спрингфилде, штат Массачусетс, где они нашли ее и удочерили. Эта девочка, мать Эвелин, родилась еврейкой. Тем не менее поскольку ей было всего пять лет или около того, они хотели воспитать ее как христианку и спасти ее душу, как того заслуживала их дочь. Но она этого не хотела. Она так и не смогла забыть своих родителей. Она все понимала и даже в пять лет готова была скорее умереть, чем отказаться от своих – боже – младенческих воспоминаний. Они не могли ее принуждать и не стали этого делать, предоставив этому вопросу затмиться их любовью. Он никогда не поднимался. Звучит знакомо, да? Когда она выросла, то вышла замуж за либерального богослова Томаса, чья любовь к ней оказалась сильней всех остальных соображений. Затем они вырастили свою дочь, мою жену, тоже «нейтрально». Вот что происходит, когда все смешивается и люди воспринимают указания от Бога, а не от человека. Томас был протестантским богословом, который, как и ты, верил во всемогущество Бога и прямое общение с Ним. Как и ты, он думал, что Бог обо всем позаботится. Поскольку он был богословом, никто не ставил под сомнение религиозные воззрения его дочери, считая, что она, конечно, добрая и благочестивая христианка, ходит в церковь и в воскресную школу. Что ж, ни в церковь, ни в воскресную школу она не ходила, а потом появился я и женился на ней. Мы не венчались в церкви, и нам сошло это с рук из-за войны и инфлюэнцы, а впоследствии обо всем этом просто забыли. Эвелин всегда была верна своей матери, но не придерживалась никакой конфессии, и, когда родилась Кэтрин, я спросил, и она мне разрешила – легко, потому что так же воспитывали и меня, – воспитать ее как христианку или как приверженку епископальной церкви. На выбор. В тех довольно редких случаях, когда я появлялся на церковных службах, я брал ее с собой – когда она была ребенком. Она думает, что она христианка, чувствует себя христианкой. Но на самом деле ее бабушка была еврейкой, и ее мать – еврейка, при всем уважении к Колониальному клубу, «Джорджике» и Социальному регистру, которые нас вышвырнули бы, если бы это было известно, – мне, правда, на это наплевать. Так вот, если ее бабушка была еврейкой и ее мать тоже, то, скажи мне, кто же тогда Кэтрин?

Гарри отшатнулся, как от удара.

– Вы это просто так говорите? – спросил он.

– Нет, – небрежно, словно отказываясь от закуски, сказал Билли. – Это происходит все время, расовое скрещивание, смешанные браки, усыновление детей другого вероисповедания. Об этом не говорят, такие случаи не рекламируют, так что может показаться, что это явление более редкое, чем на самом деле. Я знаю члена Кабинета министров, чья бабушка по материнской линии звалась Хадассой Леви. Он полагает себя принадлежащим к епископальной церкви. Собственно, он все время настолько пьян, что может полагать себя хоть египтянином.

– Ну и ну, – сказал Гарри. Он сам не знал, зачем он это сказал. Он был совершенно ошеломлен. В кильватере «Криспина», казалось, произносились миллионы фраз сразу, словно это был хор настолько огромный, что ему не видно было конца. Гарри удалось озвучить только один простой вопрос: – Она не знает?

– Пока нет. Я думал, что она почти наверняка выйдет замуж за протестанта, пусть даже почти забывшего о своих корнях, какими они обычно выходят из Йеля, и тем самым вернет семью на нашу старую дорогу. Что после двух поколений пертурбаций планеты прекратят вибрировать, обретя более плавные орбиты. Если бы она вышла замуж за Виктора, все это никогда не стало бы известно. Даже если бы позже это каким-то образом открылось, скорее всего, никто бы не поверил. Позволь мне поправиться. Она не знает на уровне сознания. Но она выбрала тебя. А может, вы просто случайно встретились. Черт, если браки заключаются на небесах, кто может знать? – спросил он. – Почему бы мне не благословить ваш брак? Помимо всего прочего, он гораздо более последователен в религиозном плане, чем мой собственный.

С достоинством уступая силе ветра, Билли налег на румпель, и «Криспин» с мощным содроганием лег на другой галс, разбудив Кэтрин и Эвелин. Развернувшись в открытом море, они взяли курс домой.