14. Разговор у моря
Не налегая на еду, Гарри выпил лишь немногим более половины стакана скотча, налитого Билли, и неполный бокал вина, поэтому, когда он проснулся на рассвете под шум прибоя, голова была ясной, а тело полно сил. В форменных брюках цвета хаки и рубашке поло он медленно шел вдоль бассейна, вода в котором теперь была синей и покрывалась рябью, поднятой утренним ветром. Пчелы, загружаясь нектаром в окружающих бассейн цветах, зависали в воздухе, как колибри, и затем барражировали по точным спиральным траекториям, похожим на раковину наутилуса. Воздух за дюнами, подернутый дымкой над разбивающимися волнами, светился, как небо над далеким городом. И ни на минуту не замолкало сердцебиение прибоя. От него вибрировала почва под ногами, оно реверберировало в легких, как звук канонады, и уносилось прочь бодрящим ветром.
Войдя в дом, Гарри обнаружил Билли в халате и с чайной чашкой в руке, застывшего, как мраморные изваяния Эльджина. Не поприветствовав Гарри, он оставался неподвижным, вглядываясь в яркий свет, льющийся снаружи. Если бы Гарри посмотрел ему в глаза с близкого расстояния, он увидел бы две прекрасные фотографии террасы, бассейна, сада и линии дюн, миниатюрные, сохраняющие истинные цвета и изогнутые в соответствии с формой глазных яблок их владельца. Опасаясь, что бесстрастное поведение Билли означает, что он чем-то настроил его против себя, Гарри осторожно сказал: «Доброе утро», но Билли лишь молча взглянул в его сторону, а затем процитировал: «Воздух был буквально заполнен… дневной свет померк… и постоянное гудение крыльев усыпляло мои чувства».
– Прошу прощения?
– Одюбон. Странствующий голубь. Вон там.
Гарри обернулся. Позади него находилось то, что заворожило Билли, – гравюра Одюбона «Странствующий голубь».
– Одюбон писал, что их было так много, что они закрывали все небо. А теперь они вымерли. Последняя самочка – ее держали в зоопарке, в Цинциннати, и было известно, что она последняя из своего вида, – умерла первого сентября 1914 года. Я тогда, наверное… Не помню, что я тогда делал. Если это был будний день, я, вероятно, торговал акциями. А вы что делали?
– Наверное, спал или пил молоко.
– Вы родились в Цинциннати? – с надеждой спросил Билли.
– Нет, но даже если бы я там родился, не думаю, что стал бы ею.
Билли, казалось, был разочарован.
– Взгляните на это, – сказал он, подходя к свинцово-серой помятой временем плоской жестяной коробке, стоявшей на столе вишневого дерева. – Это ящик, в котором отправляют эстампы заказчикам. У меня есть оттиски всех гравюр, полный набор. – Он открыл крышку и подпер ее специально предназначенным для этого фиксатором. – Здорово, а? – сказал он, имея в виду жизнь, по-прежнему ощущавшуюся в диком гусе, в его темном, как бархат, и белом, как хлопок-сырец, оперении, изогнутой в готовности к бою шее, в красном языке, точно пламя вибрирующем внутри приоткрытого клюва, в его почти слышном крике и в болотных растениях, среди которых он был изображен, одинокий, как на японских гравюрах. Гарри наклонился, чтобы прочитать подпись, которая гласила: Зарисовано с натуры и опубликовано Джоном Дж. Одюбоном. F.R.S. F.L.S. и т. д. Выгравировано, отпечатано и раскрашено Р. Гавелом. – Иногда мне бывает жаль, что мы охотно едим птиц и рыб, которые так красивы и так приспособлены к воде и воздуху. Но ведь и они, когда могут, без сожаления поедают нас.
– И мы ведем в этой игре, – сказал Гарри.
– Ненадолго, – ответил Билли. – Человечество, или, по крайней мере, американцы, теряет свое преимущество, потому что мы производим все больше и больше ублюдков, которые становятся все милее. Будущие поколения ублюдков будут так чертовски милы, что будет нельзя отличить мужчину от женщины.
– Нельзя отличить?
– Да. И будет все хуже и хуже, пока люди ошибочно принимают милое за хорошее. Гитлер по большей части был якобы мил. Много это хорошего принесло? Роскошь и процветание порождают ничтожества. Через сто лет страна не сможет даже себя защитить.
– Как вы думаете, мое поколение, – спросил Гарри, – которое только что спасло мир, тоже ублюдки?
– Вот поэтому ублюдки и расплодятся. Вселенная не однородна. Все меняется, и есть только одно направление, в котором мы можем развиваться в ближайшее время. Готовьтесь к другому миру, где вы будете совершенно неуместны, и надейтесь, что ваши дети будут достаточно сильны, чтобы дожить до жестких поколений, которые защитят вашу породу от вымирания.
– Я сделаю для этого все возможное, – сказал Гарри, уверенный в мужественности своих сыновей, и, памятуя о Кэтрин, в женственности своих дочерей.
– Попомните мои слова, – сказал Билли. – В ближайшее десятилетие Британская империя исчезнет.
А потом появилась Кэтрин. Она стояла рядом и слушала их разговор. Она тоже была в халате.
– Хорошо, – сказал Билли. – К черту Британскую империю. Давайте позавтракаем и выберемся на пляж, пока там не появились песчаные блохи. – Он исчез быстро, как Санта-Клаус.
– Песчаные блохи такая же проблема, как ублюдки? – спросил Гарри, тоскуя по Кэтрин, даже когда она стояла перед ним.
– Так он называет болтливых типов, которые собираются группами, чтобы позагорать. Все эти полуобнаженные коктейльные вечеринки с морскими водорослями. Слушая вас, можно подумать, что вы оба немного спятили.
– Ты его дочь, а я неизвестно откуда взялся. В естественном порядке вещей такое трудно себе представить. Ты стала свидетелем того, как цивилизация преодолевает природные импульсы. Даже у птиц есть образцы поведения и ритуалы, которые их защищают.
– Просто он чувствует себя неполноценным из-за того, что пропустил обе войны, – сказала она. – Тебе надо надеть купальный костюм.
– Так сразу?
– У нас завтракают грейпфрутами, а это занимает полторы минуты, потому что они уже разделаны. Папа хмурится, если за столом читают газеты. Он считает это неряшливым. Поэтому утром Хейлы всегда пулей вылетают из дома. А сегодня он задумал пройти пять миль, пока не появятся все эти пляжные компании. Если выйдем в ближайшее время, их удастся избежать.
В своем розовом шелковом халате она была как стальная струна. Из-под воротника выходила тонкая полоска серебристо-розовой с металлическим блеском ткани, охватывающая шею.
– А ты уже свой надела? – спросил он, имея в виду купальник.
За пару секунд спокойное и ясное выражение ее глаз сменилось глубоким, тягучим взглядом. Вместо того чтобы говорить, она распустила свободно завязанный пояс, сделала глубокий вдох и, задержав дыхание, подняла руки, чтобы распахнуть воротник и позволить халату упасть на пол. На ней был раздельный купальник во французском стиле. Плиссированный верх облегал грудь, разглаживая выпуклости и придавливая соски, которые, тем не менее, четко обозначались под блестящей металлизированной тканью. Нижняя часть была намеренно скандальной – два треугольника соединялись на бедрах узкими полосками, и передний треугольник мягко и нежно выдавался вперед, захватывающе прекрасный.
Тело ее – гибкое, резко очерченное для женщины – имело идеальные пропорции. Она хотела, чтобы он ее увидел, и то, как она показала себя, его ошеломило. Довольная его реакцией, она сказала:
– Теперь, Гарри, можешь дышать.
Кучка людей расположилась неровным кругом на высокой и ровной части пляжа, где оставались следы от шин проехавших на рассвете джипов рыбаков. Издали эту группу можно было легко принять за выступ разноцветной скалы. Там собралось с десяток человек, пришедших с востока и с запада, от клуба «Джорджика», из удаленных от моря домов и из домов, расположенных вдоль Дюн-роуд. Представители художественной и театральной богемы шли из Амагансетта, двигаясь, как караван верблюдов, и волшебным образом останавливаясь около дома Хейлов, словно их отталкивала епископальная энергия, исходящая от клуба «Джорджика». Будучи натурами творческими, они часто тащили с собой психиатров – не всегда своих, но все равно психиатров. С запада шли инвестиционные банкиры, юристы и рантье, устремляясь в Демилитаризованную зону, как окрестил это место Билли. Здесь они собирались вместе, чтобы посидеть тесным кружком и без помех поговорить под шум ветра. С востока – слава и искусство, с запада – власть и богатство. Каждый исследовал другой мир в поисках преимуществ, найти которые было менее вероятно, чем быть пораженным прямым попаданием метеорита.
По определению, художники, писатели и актеры настолько отчаянно нуждались в деньгах, что, предложи им приличную сумму, они, возможно, попытались бы переплыть Атлантический океан, и все же они никогда не говорили о деньгах в присутствии тех, у кого деньги были, чтобы те не подумали, что они могут в них нуждаться. А те, кто имел деньги, приходили потому, что, достигнув гребня холма, увидели, что на другой стороне ничего нет, и хотели ощутить прикосновение жизни, оставленной позади, на склоне. Именно поэтому они говорили так мало. Художники думали, что это происходило потому, что состоятельные люди, как ядовитые осы, не имеют такой же души, как другие, и что по крайней мере в обществе новых звезд и маститых профессионалов им нечего сказать. Но это было не так. Это означало только, что успех привел банкиров и юристов к пониманию тщетности их усилий, и они ничего не могли поделать, кроме как с легкой завистью и любовью оглядываться, словно из страны мертвых, на тех, кто в процессе борьбы еще ощущал себя живым.
Кроме Хейлов, не сумевших достаточно быстро выйти из дома, там были: несколько Беконов, адвокат по имени Кромвель без жены, которая оставила его, потому что он выигрывал все судебные процессы и никогда не бывал дома, звезда Голливуда и его преподаватель актерского мастерства из Восточной Европы, удивительно похожий на обезьяну, как на расстоянии, так и вблизи, действительно большой художник-портретист, его жена и дочь пяти-шести лет, дежурный лысый психиатр, в качестве компенсации отрастивший бороду, какие носили китобои в девятнадцатом веке и какую можно было с успехом использовать в качестве щетки для мытья бочек, две очень странные средиземноморские собаки, похожие на толстых грейхаундов, одна шоколадно-коричневая, другая светлее, цвета хаки, с несчастным видом растянувшиеся на солнце, покорно вытянув длинные шеи, и дремавшие, стоически пережидая нескончаемый человеческий разговор, и Виктор.
Мечты Виктора Бекона сформировались и покрылись глазурью весенним днем 1929 года, когда, будучи студентом предпоследнего курса Йеля, он сидел в своей комнате на кровати, уставившись на шкаф, дверцы которого были (не в первый раз) полностью открыты, обнаруживая его тщательно подобранный гардероб. Плотники построили этот шкаф вдоль всей глухой стены. Он ощущал подъем, как после приема опийно-кофеинового коктейля, которым его когда-то угостила хористка в «Чамли»: крошечные, микроскопические, теплые, почти инфракрасные лучи пробегали по его телу, доставляя едва ли не сексуальное удовольствие, которое более свойственно женщинам, предпочитающим, в отличие от мужчин, неторопливые путешествия, а не дикие скачки. Но он этого не знал. Он знал только изумительную, восторженную предоргазменную удовлетворенность, белый пенящийся океан которой бурлил у него в сознании, пока птицы снаружи щебетали песнь Эли. Напевая снова и снова вполголоса, словно тибетскую мантру: «Булабула, була-була, була-була, була-була, була-була, булабула, була-була, була-бу!» – он осматривал восемьдесят костюмов с Сэвил-Роу, ботинки фирмы «Пил», прогулочные трости, гетры, зонты и шляпы, бальные туфли, подтяжки, пояса и пальто, перчатки, рубашки и свитера из шерсти ангорских коз. А когда он причесывал волосы, ни один волосок цвета латуни не выбивался из ровных прядей и даже не пересекался с соседними волосками. Совершенные параллели до края земли, думал он, как в геометрии Евклида. Лучше, чем у Евклида. Конечно, Виктор знал, что волосы скоро начнут переселяться в мир иной, исчезая, прядь за прядью, в водостоках ванн и раковин, как нечто среднее между Алисой в Стране чудес и очень тощей змеей. Он был хорошо образован, умен и удивительно глуп. А под этими качествами скрывались черствость, равнодушие ко всему живому (мальчишкой он использовал лягушек в качестве воланов), злоба, резкая, как горечь ангостуры, и жестокость к женщинам, которая, сохраняясь даже в процессе подготовки его тела к семяизвержению, парализовала их, как будто они смотрели в глаза раскачивающейся кобре. Хотя никто из мужчин не мог ни разглядеть, ни понять это свойство, оно действовало на женщин так же, как в первобытные времена. Такие мужчины, как Гарри, рождались, чтобы защищать женщин от таких мужчин, как Виктор, но, не подозревая об этой угрозе, часто терпели поражение.
– Песчаные блохи, – объявила Кэтрин Гарри, когда они подошли к утрамбованной части пляжа, которую вода разглаживает дважды в день, а затем покидает. Им так понравилось гулять, тесно обнявшись, что теперь это им казалось гораздо удобнее, чем ходить отдельно, и в то утро они прошли таким образом весь путь до станции береговой охраны в Амагансетте и обратно. Однако, попав в поле зрения этой группы людей, они разомкнули объятия.
– Нам обязательно к ним подходить? – спросил он.
– Они видели, как мы вышли из-за дюн у нашего дома. Нельзя их избегать, а то будет выглядеть, как будто мы боимся. Нам просто надо к ним подойти, – сказала Кэтрин. – Виктор справа. Я не могу показать ему, что мне страшно или стыдно. Я не сверну. Если останемся стоять, сможем уйти довольно быстро. Только не садись, тогда нам придется задержаться на час.
– Я думал, это камень, – сказал Гарри, имея в виду Виктора. – Он где-нибудь бывает без родителей?
– Это несправедливо. Ты видишь его всего во второй раз.
– Но много раз его воображал.
Когда они поднялись на плоскую приливную полосу, разговор прекратился.
– Кто это? – спросили преподаватель актерского мастерства со смесью волнения и зависти, которая могла исходить только от того, кто был настолько похож на обезьяну, что маленькие дети при виде его думали, что их привели в зоопарк. – Для танцоров они слишком сильны. Гимнасты? Боже, посмотрите на них.
Актер втянул живот, чтобы выглядеть не хуже вновь пришедших. Только художник и его жена, отличавшиеся превосходным темпераментом, оставались совершенно спокойны. Даже адвокат ощутил себя несчастным, так как у него вместо жены был закон, никому на самом деле не нужный. Дочь художника, девочка с платиновыми волосами, спала на руках у отца, а собаки не оторвали голов от земли. Виктор не стал, как актер, готовиться к встрече с Гарри, напрягая мышцы, но, напротив, позволил себе расслабиться в знак презрения. Он так опустил челюсть, что у него растянулись щеки.
Эвелин принялась представлять всех друг другу, что заняло почти пять минут, и в конце этой процедуры, когда в облаке тумана над волнами образовалась расплывчатая, колеблющаяся на ветру радуга, она представила Гарри Виктору. Виктор поднял предплечье, как умирающий краб, не отрывая локтя от песка. Гарри полностью вытянул руку, чтобы коснуться руки Виктора, мягкой, как минога. Когда Гарри твердо и быстро пожал ее, Виктор так же быстро и ни для кого, кроме них двоих, незаметно согнул указательный палец и царапнул ладонь Гарри.
Гарри это не понравилось, и он во всеуслышание спросил:
– Что значит, когда при рукопожатии кто-то почесывает вам ладонь указательным пальцем?
– Это значит, что он вами интересуется, – сразу же ответил преподаватель, которого звали Артур Тоуни, хотя родился он Зигмундом Пржиемски. Когда все удивленно посмотрели на него, он добавил: – В некоторых кругах… Я так думаю.
– Виктор, а что вы думаете на этот счет? – продолжал свое Гарри.
– Это означает, – пренебрежительно сказал Виктор, – что человек, который так сделал, считает, что другой просто придурок.
– Это у четырехлетних так принято?
– У сорокалетних.
– И когда же это прекращается?
– Никогда, – сказал Виктор. – Это прекращается, когда придурок подыхает.
– От чего? От бешенства?
– От чего угодно, – продолжил Виктор. Он взглянул на Кэтрин, которая была явно раздражена, но, несмотря на это, румяная от утреннего солнца, выглядела потрясающе. – Может быть, от удушья при сдавливании грудной клетки. – Вдруг заметив, что ужасаются даже его родители, Виктор добавил: – От испуга, – и впал в непробиваемое молчание.
– От испуга! – воскликнул Артур Тоуни.
– Харли, – сказал Билли, игнорируя Виктора, – это моя дочь, Кэтрин. Она играет в театре.
Представлять Харли не было необходимости. Все в Соединенных Штатах знали Харли. Его глаза быстро скользнули по ней, и он пренебрежительно поджал губы. Кэтрин явно была обижена, хотя старалась этого не показывать.
– В какой картине вы снимались в последний раз, Харли? – не теряя времени, вежливо спросил Гарри.
– В «Далиле».
– Это та, где говорящая собака, или это было в «Огне над Булимией»?
– Румынией. «Огонь над Румынией». Я играл пилота бомбардировщика, который…
– Мне понравилась та, что с говорящей собакой. Она затмила все.
– А вы чем занимаетесь? – спросил Артур Тоуни таким кислым тоном, что в нем мог бы растворяться металл.
Гарри повернулся к нему, приложил палец к губам и сказал:
– Ш-ш-ш! Предоставьте говорить шарманщику, а то он не будет вас кормить.
На этом их властно прервал психиатр, обращаясь к Гарри одновременно так, словно там никого, кроме них, нет, и так, словно выступает перед аудиторией.
– Вижу, – сказал он, – что вы совсем недавно были солдатом. Это так?
– Да.
– И были вы им четыре года?
– Да.
– Война закончилась, – сказал он скорее доброжелательно, чем ядовито.
– Тогда скажите это вон тому жирному почесывателю чужих ладоней, который назвал меня придурком и пытался мне «угрожать». А также Георгу Четвертому и его шимпанзе, которые отнеслись к Кэтрин как грязные твари, которыми они и являются. – Для Гарри, много повидавшего на войне, такие пикировки были просто детскими игрушками.
– И все-таки, чем вы занимаетесь? – спросил Харли, чувствуя, что может превзойти Гарри только в одном – в том, что он известен, а Гарри нет. Гарри сказал:
– Я хотел стать кинокритиком, но во время обучения просмотрел слишком много фильмов, от которых меня тошнит, – возможно, вы их знаете, – поэтому сменил профессию и теперь охочусь на обезьян и убиваю бегемотов.
– Вы говорите о моем сыне? – с негодованием спросил Вилли Бекон.
– Прошу прощения?
– Ясно же, что я не обезьяна, – сказал Виктор, словно спросонья.
– А кто тогда здесь обезьяна? – без подсказки догадался Артур Тоуни.
– Не могу поверить, – провозгласил юрист. – Этот человек здесь пять минут, а мы уже готовы поубивать друг друга.
– В этом нет его вины, – заявила Кэтрин.
– Не заступайтесь, – сказал психиатр.
– Почему же не заступаться? – спросила Кэтрин. – Когда на вас наступают, доктор, вы же не уступаете?
– Я не наступаю, Кэтрин, я слушаю.
– О, прошу вас, избавьте меня, – сказала она.
– Да, это не его вина, – заявила мать Виктора, обращаясь к Кэтрин. – А ваша.
– Я могу уладить это, я могу уладить, – сказал психиатр, ставя на кон свою профессиональную репутацию.
– Можете? – спросил Билли, скептически и несколько удивленно, потому что участвовал во многих переговорах и полагал, что в данном случае не было другого решения, кроме как разойтись и дать всем время успокоиться.
– Да. Я гарантирую, что если Виктор и Гарри вместе прогуляются к клубу и обратно, к тому времени, как они вернутся, между ними воцарится мир, а также между Кэтрин и Харли, между Хейлами и Беконами.
– Вы в своем уме? – спросил адвокат. Как официальный партнер ведущей юридической фирмы в Нью-Йорке и защитник с носорожьей шкурой, он говорил все, что ему вздумается.
– Я психиатр, а вы юрист. Это может считаться ответом на ваш вопрос?
– Именно что, – уверенно сказал адвокат.
– Послушайте, – заметила Эвелин, – они же подерутся.
– Нет, нет-нет, – настаивал психиатр. – Это сработает. – Он повернулся к Виктору, который поднимался, одну за другой ставя руки на песок перед собой, словно встающий на ноги слон. – Никто не собирается никого убивать. Прогуляйтесь. Давайте.
Когда они ушли, не глядя друг на друга, Кэтрин присела и вздохнула. К ней повернулся художник. Он был высок и строен, волосы его сияли серебром на солнце, так же, как волосы Кэтрин светились темно-рыжим золотом.
– Кэтрин, – сказал он, сразу же поднимая ее выше Харли и всех остальных, потому что был единственным, кто останется в истории, и все это понимали. – Я хотел бы написать ваш портрет. Билли, что вы об этом думаете? Она в полном цвету.
– Ты просто смешон, – промолвил Виктор.
– Так же, как и ты, – спокойно бросил назад Гарри.
– Ты же понимаешь, – угрожал Виктор, – что я побью тебя, слабака. Я боксировал в Йеле и не таких укладывал.
– Что укладывал – пиццу в коробки?
– Ты имел наглость возникнуть ниоткуда, вывалиться, как из задницы, и украсть у меня Кэтрин. Как долго ты ее знаешь, десять минут? А я знаю ее с самого ее рождения.
Они шли по утрамбованному песку. Солнце поднялось уже достаточно высоко, ветер почти прекратился, и прибой успокоился.
– Это правда, Виктор, – сказал Гарри, старательно сдерживаясь, – я не знаю ее так долго, как ты. Но я ее не насиловал. И это дает мне определенное преимущество.
– Это она тебе сказала? Что я ее изнасиловал? Я ее не насиловал. Это она меня соблазнила.
– Конечно, она во всем виновата. Собственно, она, наверное, изнасиловала тебя, верно? В конце концов, ей было тринадцать, и весила она всего сто фунтов, а тебе было тридцать один, и весил ты – сколько? – тысячу? Видишь ли, я знаю, какой она была в том возрасте, потому что знаю ее сейчас. Знаю, что ей нравится, знаю, кто ее любимый поэт, знаю ее сердце. Она была такой хрупкой, помнишь? В период глубокого увлечения Эмили Дикинсон, что у молодых девушек всегда вызывает стремление насиловать и соблазнять, тем более что она была такой грубой и приземленной. Кто же поверит ей, а не тебе, который утверждает, что тебя в тридцать один год «соблазнила» тринадцатилетняя девочка? Ты просто не смог устоять. Она даже не созрела как женщина, сукин ты сын. Будь благодарен закону, Виктор, потому что если бы не закон, я бы тебя убил.
– Никого бы ты не убил. Ты еще увидишь, что тебе ее у меня не отобрать, – уверенно и спокойно сказал Виктор. Безупречность произношения представлялась Гарри тем окном, в которое так долго выглядывала Кэтрин, когда вынуждена была созерцать Виктора, и это сделало Гарри одновременно и более осторожным, и более решительным.
– Я никого ни у кого не отбираю. Если она останется со мной, это будет потому, что она сама так решила. Я никаких усилий к этому не предпринимал.
– Черта с два ты не предпринимал.
– Не в том смысле, что ты имеешь в виду. Она не кубок за победу в яхтовых гонках и не банк, который ты пытаешься купить.
– Что ты можешь знать о банках? – снисходительно спросил Виктор, потому что других доводов у него не было.
– О банках я много чего знаю, я должен им уйму денег. Я знаю о банках столько, сколько кролик знает о лисах.
– Каким банкам? – спросил Виктор.
Гарри тут же пожалел о сказанном, поняв, что это было опасной неосторожностью. Глаза у Виктора загорелись, напомнив Гарри мерцание глазка в дровяной печи в Вермонте.
– Думаю, я получу Кэтрин назад, потому что ты, по-моему, боишься драться, – заявил Виктор, когда они в очередной раз прибавили шагу. Теперь они шли так быстро, что Виктор почти задыхался. Гарри решил, что если Виктор и в самом деле захочет на него напасть, то из-за размеров и веса Виктора будет лучше, если это произойдет, когда он запыхается.
– Виктор, – начал Гарри, шагая еще быстрее, но не так быстро, чтобы Виктор смог это заметить: хитрость заключалась в том, чтобы занимать ему голову, в то же время заставляя его идти все быстрее и быстрее. – Последние четыре года я провел на войне. Мне не нравится воевать. Это страшно. Можно быть самым умелым воином в мире, но в одно мгновение может произойти что-то такое, из-за чего все твои умения и опыт, все, что ты знаешь, вся любовь и вся память – все превратится в гниющее мясо. И назад не вернуться. Это тебе не теннис, где можно начать новую игру. Я не знаю, чем ты занимался во время войны, но знаю, что делал я. Сегодня любому будет очень трудно заставить меня драться. Я действительно ненавижу это занятие. Но… Если кто-то меня заставит, вынудит, если мне придется драться, знаешь, что я сделаю?
– Что ты сделаешь?
– Я его убью. Эта сторона во мне спит, но если ты ее разбудишь, что, по-моему, тебе не по силам… но если ты это сделаешь, то я тебя убью. Мне не хочется, но я это сделаю.
Они дошли до клуба и быстро повернули назад.
– Я получу ее обратно, – сказал Виктор, – потому что не думаю, что ты сможешь выжить в этом мире. В конце концов, что это за имя – Коупленд? Оно подозрительно. Что это за имя – Гарри? Тебя кличут, как кота в Белом доме?
– Ты имеешь в виду того кота, – спросил Гарри, – офицера конной артиллерии в Великой войне, жесткого и молчаливого фермера, который сбросил атомную бомбу и противостоит Сталину?
– Все равно он просто кот, – сказал Виктор, – как и ты.
– Ты слишком мало знаешь обо мне, чтобы судить.
– А я думаю, что все-таки могу. И всякий раз, когда будешь целовать ее, Коупленд, думай о том, сколько раз она брала у меня в рот.
Гарри отпрянул, как от удара. Несколько волн с шумом разбились и отхлынули, прежде чем он сказал:
– Любовь выжгла все, что было до нашей встречи, как если бы ты никогда к ней не прикасался. Как только мы с Кэтрин увидели друг друга, мы вычеркнули все годы, когда она была с тобой. А недавно, знаешь, что она мне сказала? Она сказала: «Виктор?» – таким тоном, словно я упомянул о домашней скотине. Она сказала, что теперь ей кажется, будто она побывала в санатории в Швейцарии или Нью-Мексико и все в ней полностью очистилось от тебя, словно ты никогда к ней не прикасался, словно она никогда тебя не знала и ты вообще никогда не существовал. Она сказала: «Когда я была с ним, это было ужасно. Это было похоже на рытье канав и мытье посуды. Я все это время была несчастна». Ну что, хорошая оценка, Вик? Знаешь, все, что мы делаем в жизни, так или иначе оценивается. И не только Бруксом Аткинсоном, который решает, продолжать шоу или закрыть. Твое шоу закрыто навсегда, занавес опущен, огни погасли.
– Так чем же ты все-таки занимаешься? – спросил Виктор.
– Знаешь, сколько раз меня об этом спросили за последний час? Что вы за люди?
– Возможно, мы те, кто умеет чувствовать слабину.
Они вернулись в компанию, и все выжидающе замолчали. Психиатр посмотрел на них, вздохнул и ничего не сказал. Гарри снова ощутил, как хорошо быть рядом с Кэтрин.
Стоя в стороне, он видел эту группу так, словно все они были воспоминанием. Женщины, стоявшие на солнце, были прекрасны в своих разноцветных одеждах и шарфах, ярко освещенных прямыми лучами, их шляпы и волосы колыхались от легкого бриза, который со временем унесет шляпы прочь. Они разговаривали, но он их не слышал. Издали, откуда он на них смотрел, они казались глянцевыми и горячими, словно покрытые глазурью фигурки, только что вынутые из печи после обжига. Синева за ними так потемнела от жары, что выглядела почти как ночное небо.
Он надеялся, что Кэтрин уйдет из окружения этих людей, известных в той или иной области, пусть и в разной степени, и поднимется в дневной свет настоящего, безвозвратно покинет прошлое и подойдет туда, где он стоит. У него не было никакого желания отделять ее от родителей или от мира, к которому она привыкла, но отделение уже происходило, и он видел его на картинке, открытой его взору, одновременно дробящейся и неподвижной.
Они что-то говорили ему, но он их не слышал. Художник смотрел на Гарри и понимал, что, проникнув в подлинную композицию сцены, тот остановил время, чем художник и сам занимался изо дня в день. Он улыбнулся и крепко прижал к себе дочь, наблюдая, как Кэтрин поднимается над окружающими, словно освобождаясь от уз гравитации и времени, скользит по песку и, едва ли понимая, что делает, обнимает Гарри так, точно никто их не видит, потому что всех уже давно унесло прочь.
– Кэтрин? – окликнул ее отец. – Кэтрин? Когда вы придете обедать?
Она повернулась, но не смогла разобрать его слов, потому что, как когда-то случилось и с ним, сейчас ее тоже подхватил поток.
