Глава девятнадцатая
Рождение «Мотылька»
И все-таки во время землетрясения мы потеряли больше, чем предполагали: дела наши пошли на спад. В конце августа сумма, которую мы позволили себе отложить, оказалась ничтожной, и я не мог не беспокоиться, не мог не думать о будущем без некоторой опаски, ведь мне уже перевалило за шестьдесят.
Я прикидывал и так и эдак: чем бы еще заняться, чем?
Стряхивая пыль со старой папки, где хранился проект ловли креветок на побережье Гвианы, собирая материал по разведению форели, производству рыбной муки, охоте на акул, я не переставал размышлять: «Что для меня ближе и понятнее, на чем можно было бы остановиться? Что придумать, чтобы заработать не только на хлеб насущный, но и обеспечить нашу старость?
Что-то надо найти, но что?»
Я совершенно забыл об одном случае, который произошел перед землетрясением.
Одиннадцатого июля тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года умерла после операции Альбертина Сарразен. Не читая французских газет уже многие годы, я вдруг узнал, что эта молодая женщина была писательницей и пользовалась успехом. В двух романах она рассказала о своей жизни в заключении и побеге из тюрьмы. Роман «Астрагал» сделал ее богатой, но несчастная девушка так и не успела этим воспользоваться. Статью о ней я прочитал в серьезной и толстой венесуэльской газете «Насьональ».
А не написать ли мне о своих приключениях?
– Рита!
– Что тебе?
– Я собираюсь написать о своей жизни.
– Уже пятнадцать лет, как ты мне твердишь об этом, и каждый раз повторяешь, что, как только ты опубликуешь свои мемуары, это будет настоящая бомба. Что-то она долго не взрывается. Бедный мой Анри, я уже не верю в это.
А ведь она права, моя малышка Рита, ибо каждый раз, когда мы собирались вечером в кругу друзей, кто-нибудь да говорил: «Анри, а почему бы тебе не описать все свои приключения?» И каждый раз я отвечал одно и то же: «Придет день, и я о них напишу, и, знаете, это будет настоящая бомба!»
– Увидишь, на этот раз я точно напишу!
– Ничего мне не обещай, все равно ты этого не сделаешь.
Разумеется, я так ничего и не сделал.
Почему? Прежде всего потому, что не считал себя способным к творчеству. Я был убежден, что не умею писать. Говорить? Да. Рассказывать истории? Сколько угодно, это пожалуйста. Но быть хорошим рассказчиком – одно, а уметь писать – совсем другое. Короче, я отбросил эту затею и перестал думать об этом.
Два месяца спустя после землетрясения, в конце сентября, я вытащил из пачки старых газет последний из оставшихся номеров «Насьональ», а все остальные отдал Марии. Газеты ей нужны, чтобы уберечь паркет от пятен краски. Пришли рабочие, зашпаклевали трещины в стенах, следы от землетрясения, и приготовились их перекрашивать. И снова на полосе этой смятой газеты мне бросилось в глаза сообщение о смерти Альбертины Сарразен.
Уже больше двух месяцев прошло. Бедняжка, она уже на том свете, а я вот живу, правда небогато.
«А ты ведь даже не попытался написать свои мемуары, сразу сдулся. Как некрасиво с твоей стороны!» Но у меня имелось столько веских причин для оправдания! Здесь почти никто не знал о моем прошлом, моя дочь уже семь лет как работала в британском посольстве, и нас с женой принимали за честных коммерсантов с безупречной репутацией. Кроме нескольких высоких полицейских чинов, никто ни о чем не ведал. Так неужто стоило всем пренебречь и бросить вызов? А что скажут во Франции мои сестры, племянники, тетушка Жю? И к тому же добиться успеха в литературе очень трудно, почти невозможно. «Нет, это несерьезно, Папи. Чтобы выйти из создавшегося положения, когда ты живешь хорошо, но зарабатываешь недостаточно для того, чтобы обеспечить себе старость, надо придумать что-нибудь другое». Что другое? Да у меня не было ничего другого на примете. Если бы я знал, где это другое. Но надо было выходить из положения – и точка. Это стало уже навязчивой идеей. И я начинал заниматься ею всерьез.
* * *
Прошло еще несколько дней, и случилось мне идти по улице Акведукто. Я опять забыл про Альбертину, забыл и о том, что совсем недавно хотел написать книгу. Этим воспоминаниям, как говорила Рита, уготована судьба бомбы, которой не суждено взорваться и даже пшикнуть, потому что она никогда не будет изготовлена.
На этой чертовой улице Акведукто располагался магазин французской книги, и мой путь лежал мимо витрины, а в ней – книжонка, а на книжонке красная полоса: 123 000 экземпляров, и эта проклятая полоса не могла скрыть от моих глаз название – «Астрагал».
«Ни хрена себе, продано сто двадцать три тысячи экземпляров! Почем же идет эта книжица? Тридцать боливаров, то есть почти тридцать три франка». И я раскошелился, чтобы стать обладателем этой знаменитой книжки.
«Вот так Альбертина! На одной книжонке отхватила такую пачку денег! С такими бабками ей больше не надо было промышлять квартирными кражами, чтобы жить припеваючи со своим Жюльеном».
Прочитав «Астрагал», я был восхищен. Но что же поразило меня в «Астрагале»? Что я там нашел? Приключения или музыку слов? Да не было там почти никаких приключений. Во время побега она сломала ногу. Встретила Жюльена, и тот ее спрятал. Она влюбилась, и когда казалось, что между ними уже все на мази, он надул ее и слинял. Вот незадача! Но зато как написано! Не просто какая-то картина, а шедевр!
А кто читает шедевры?
Кого можно убаюкать словами, красивыми, отточенными фразами?
Кто ходит в оперу? Мало кто.
А эта книга – опера. Это так. Значит, не так уж и плохо, если сто двадцать три тысячи человек любят оперу, да если с каждого проданного билета двадцать процентов идут девчонке, замесившей книжку на астрагальной мучке. Такое начало позволяло открыть счет в банке, купить домик где-нибудь в теплых краях, чтобы укрыться от дождя… Я ей положил двадцать процентов, как если бы сам был издателем. Но в издательских делах я пока не разбирался.
Я отложил книгу в сторону. Как тут было не обалдеть, узнав, что есть такие крали, которые, сдав экзамен на бакалавра в тюрьме, готовятся там же к университетскому экзамену и пишут такими мудреными словами, не заглядывая в словарь!
«Представь себе, приятель, что у тебя приключений в сто раз больше, чем у нее, и тысяча мелочей, более интересных для рассказа. И если бы ты мог все это изложить, то продали бы не сто двадцать три тысячи книг, а в десять раз больше». Это определенно, но только, увы, надо уметь писать, а это не мой случай.
А что, если, вместо того чтобы подыскивать красивые фразы и убаюкивать моего читателя музыкой красивого слога, я возьму да и растормошу его? Если, вместо того чтобы писать для него, я ему все расскажу?
Рассказать ему? А почему бы нет? У меня уже есть опыт выступлений перед большой аудиторией!
– Рита! Ты не сохранила письмо от «Европы-1»? Ох, давнишнее письмо, думаю, оно пришло в пятьдесят седьмом или пятьдесят восьмом, лет десять назад.
– Да, дорогой, сохранила, а как ты думал!
– А ты можешь мне его дать?
Через минуту она приносит письмо.
– Что ты хочешь с ним делать?
– Подзарядиться хочу от него, чтобы оно дало мне мужество написать мою знаменитую книгу.
– Бомбу? Она взорвется наконец?
Вот это письмо:
«ЕВРОПА-1»
РАДИО-ТЕЛЕВИДЕНИЕ
22 января 1958 г.
Мсье Анри Шарьеру.
Каракас (Венесуэла)
Дорогой мсье!
Уже несколько недель назад я решил обратиться к Вам с письмом и в нескольких строках выразить Вам свои поздравления и самую искреннюю благодарность. И если большая занятость в конце года мешала мне осуществить мое решение, то сегодня я не хочу больше откладывать, поскольку мой большой друг Карлос Аламон, с которым я только что с огромным удовольствием встретился в Париже, завтра улетает в Каракас и передаст Вам мое письмо. Вы согласились дать интервью Пьеру Роберу Транье, одному из семи радиожурналистов, которых мы направили в разные страны мира, и Ваша личность придала этой беседе такую красочность и живость, что передача сразу же пошла в эфир «Европы-1», она взволновала наших слушателей, была признана лучшим репортажем, переданным в тот вечер, и обеспечила Транье первую премию. Я совершенно убежден, что это прежде всего Ваша заслуга, и мне следует сказать Вам «браво». Вне всякого сомнения, Ваше обращение будет услышано, и я вместе с Вами выражаю надежду, что оно сослужит добрую службу Вашим товарищам, которые, как и Вы сами, доказали свою способность вновь адаптироваться к жизни на свободе.
Еще раз «браво», и спасибо Вам за то, что Вы помогли заинтересовать и взволновать наших слушателей.
Позвольте мне, дорогой мсье, выразить Вам мои самые лучшие пожелания.
Луи Мерлен,
директор «Европы-1»
Стало быть, мои рассказы вызывали интерес не только у моей жены, племянников, племянниц, друзей, незнакомых людей, скажем, при встрече, но также у невидимых слушателей радиостанции «Европа-1».
Семь корреспондентов, разъезжающих по странам мира и берущих по одному интервью в неделю, за два месяца сделали пятьдесят шесть репортажей. И надо же – интервью с Папийоном отдали первое место! Да, я вполне серьезно мог рассчитывать на удачу.
Так вперед, к этой новой авантюре!
Незачем ломать голову – буду писать, как говорю.
Значит, надо говорить перед тем, как писать.
На следующий день в каракасском универмаге «Сиарс» я купил самый лучший магнитофон из имевшихся в наличии, разумеется в кредит. Пятьсот долларов.
И пошел наговаривать – говорил и говорил, а магнитофон все крутился и крутился. Стоп – пуск. Стоп – пуск. Я мерил шагами комнату и продолжал говорить: то от магнитофона иду, то к магнитофону, надо же было убедиться, что он крутится. При этом я не выпускал из рук микрофон.
Я наговаривал на пленку ночью.
Наговаривал утром.
Наговаривал днем.
Наговорил столько, что сели голосовые связки и охрипший голос перестал проходить в микрофон.
Я тут же бросился переписывать содержание с ленты на бумагу. Я был полон энергии и набит историями до отказа. Потрясающий материал! Прослушав некоторые отрывки, Рита плакала, словно кающаяся грешница. Больше не было вопросов. Если ты рассказываешь своей жене истории, известные ей в деталях, а она снова заливается слезами, разве могут быть сомнения в успехе?!
Еще как! Едва магнитофонная запись легла на бумагу, как вышло настоящее дерьмо!
Я не мог опомниться, я ничего не понимал.
Перечитав пятьдесят две страницы, я попросил Риту, чтобы она тоже прочла, и в конце концов мы решили напрочь отказаться от этой дряни.
Сказано – сделано. Днем я помог Клотильде уложить аппарат за пятьсот долларов в багажник ее машины – не хотел его больше ни слышать, ни видеть. Для Клотильды это был ценный подарок, а для меня истинное облегчение избавиться от него.
Я снова напрягал голосовые связки, но на этот раз виной тому был не магнитофон.
– Все. Хватит. Не будем больше говорить об этом, милая. Прощайте, телята, коровы, свиньи и все их отродье! Жан-Жак Повер, издатель, может спать спокойно: не будет конкурента, способного унять буйный ветер, посеянный «Астрагалом».
Наступил ноябрь. Я по-прежнему ломал голову, как бы мне найти нечто такое оригинальное, чтобы заработать на пансионат для престарелых, но ничего не вырисовывалось.
Поскольку друзей у меня хватало, и люди это были самые разные, то и предложения мне поступали всякие, одно затейливее другого. У одного приятеля был собственный участок земли в Венесуэльской Гвиане, и он знал, что там в окрестностях водится золотишко. Он предложил мне «открыть» золотую жилу и, подав заявление, зарегистрировав и надлежащим образом установив границы, подыскать лоха, который бы ее купил. Простая операция. Достаточно зарядить патрон от охотничьего ружья золотым песком да крохотными самородками и выстрелить в землю в разных местах. Когда геолог, нанятый ошалелым покупателем, приедет покопаться там, где ему укажут, он даст положительное заключение. Пришлось объяснить ему, что патроны, начиненные золотым песком, – дорогое удовольствие и вряд ли принесут доход. Стоит нам выпалить сотню раз из ружья, и мы определенно разоримся. А если к тому же не найдется покупатель?..
* * *
Первые наброски я сделал в рабочем кабинете нашего бара «Скотч».
За последнее время в ночных барах Каракаса произошли перемены. Туда зачастили юнцы; они делали набеги небольшими группками, пить не умели, только искали себе на задницу приключений. До землетрясения они ко мне ни разу не заходили. Но после пары нашествий, обернувшихся скандалом, я понял, что надо делать. Для поддержания порядка в баре я постоянно должен быть на месте, но не на виду у всех. Маленький кабинет, примыкающий к залу, позволял мне не мозолить глаза, когда все в порядке, и появляться в баре, когда потребуется. Чтобы скоротать время, я приносил в кабинет газеты и свои деловые бумаги.
Среди прочих тетрадей появилась еще одна. Школьная тетрадь, скрепленная спиралью. В таких тетрадях мы записывали свои ежедневные расходы, поставку спиртных напитков и так далее. Скучно до чертиков.
И вот, вновь обретя уверенность, что я смогу собраться с духом, я написал первую тетрадь «Мотылька».
Закончив, как-то в воскресенье я решил прочитать написанное жене, дочери и шурину, пришедшему к нам на обед.
Они слушали с таким интересом, что забыли посмотреть передачу «5 и 6», своего рода спортивную лотерею, по которой можно выиграть больше миллиона боливаров. Каждое воскресенье триста тысяч игроков живут этой надеждой.
Ободренный таким результатом, на который я особенно не рассчитывал, я принялся за вторую тетрадь. Результат был тот же – попадание в самое яблочко. Мы все так считали. Но потом я начал сомневаться. Не делали ли они мне снисхождение, ведь это мои близкие? Было бы глупо продолжать, не узнав заранее мнение других людей, самых разных, даже если оно окажется менее положительным.
Я приготовил бутылку виски, бутылку аперитива, оплетенную бутылку кьянти и все остальное, чтобы в субботу во второй половине дня принять несколько человек, которые должны были откровенно высказаться по поводу моего сочинения. Один профессор из числа приглашенных пояснил мне, что такое собрание разных людей во Франции называется «литературно-художественным комитетом».
Я нервничал. Гости ожидались к шести, а часы уже показывали четыре. «А что, если придут, послушают и, выйдя из дома, посмеются надо мной?»
Оставалось надеяться, что они не окажутся слишком лицемерными. Я подбирал их весьма тщательно. Во-первых, два сутенера, ставшие честными коммерсантами. Я им отводил важную роль за их глубокое знание историй из жизни преступного мира. Затем шел инженер, известный экономист, в прошлом ближайший сотрудник Лаваля. Парикмахер, он много читал и знал все произведения Альбертины Сарразен и не только ее. Преподаватель французского языка. Профессор литературы из Каракасского университета, дзюдоист из Лиможа, обладатель черного пояса. Химик из Лиона. Парижский кондитер. Все – французы.
Почти все явились ровно в назначенный час. Не хватало только преподавателя французского. Он пришел, когда я уже прочитал двадцать страниц.
От длительного чтения и от страха у меня пересохло в горле. Все молчали, лица слушателей оставались непроницаемы. Настоящее испытание огнем. Появление опоздавшего вызвало оживление. Он извинился, шумно опустил несколько кусочков льда в свой стакан и наконец уселся.
– Итак, я продолжу, господа.
– Нет, – возразил профессор литературы. – Я настаиваю на том, чтобы Анри перечитал нам те же страницы. Они превосходны, и я хочу, чтобы вы их тоже послушали, а мы получим возможность насладиться ими дважды. Все согласны?
Согласны были все. И мое сердце запело. Я читал несколько часов подряд. И в течение этого времени они ничего не ели и почти не пили. Значит, им было интересно.
Из дома мы вышли поздно. Я усадил их в ресторане напротив нашего бара «Скотч» и, перед тем как самому присоединиться к ним за столом, заскочил на минутку в бар, вытащил Риту из кассы, завел ее в кабинет, крепко обнял и стал целовать, приговаривая:
– Победа, милая! Дело в шляпе! Уверен. Я это чувствую. Бомба взорвется и громыхнет так, что всем чертям станет тошно!
И я оставил ее со слезами на глазах, а сам поспешил присоединиться к «литературно-художественному комитету». Мы наслаждались прекрасным мясом, зажаренным на гриле, и со всех сторон на меня сыпались похвалы.
Бывший сутенер: «Дружище, до сих пор не можем прийти в себя. Честное слово».
Сотрудник Лаваля: «Написано живо, энергично, легко читается».
Преподаватель французского языка и профессор литературы: «Вы очень одаренный человек».
Дзюдоист, кондитер и химик в один голос заявили, что мне надо продолжать и что меня ждет непременный успех.
Парикмахер: «Если ты напишешь всю книжку так же, как эти две тетради, выйдет что-то потрясающее».
На завершение работы мне потребовалось два с половиной месяца.
Поскольку члены «литературно-художественного комитета» оспаривали между собой право первому прочесть тетради и спорили из-за места в очереди, при условии, что каждый держит у себя тетради не более сорока восьми часов, я решил, что все идет хорошо.
Закончил я в январе тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года.
Вот они, мои тетради, все до единой. Я перечитывал их так часто, что знал почти наизусть.
Итак, тетради лежали дома на письменном столе. Но что с ними делать дальше? Нельзя же посылать рукописи. И кому посылать? Если не сделать себе копию, то обязательно найдется какой-нибудь проходимец, который скажет, что не знает, кто это написал, и денежки прикарманит, если тут вообще пахнет деньгами.
Отлично! Написал книжку и сам не знаю, на кой ляд и что с ней делать! И я принял решение: для начала перепечатать все на пишущей машинке в трех экземплярах.
Ох уж эти машинистки: югославка, русская, немка и последняя – мартиниканка. Из-за них Кастельно придется написать в предисловии: «Эта книга печаталась непрофессиональными машинистками, которые менялись и не всегда хорошо владели французским…»
О да, они не всегда хорошо владели французским, но зато были до такой степени увлечены, что однажды, когда я бесшумно вошел в комнату, где работала машинистка, я увидел, как она стоит перед пишущей машинкой и энергично жестикулирует. Так она разыгрывала какую-то сцену из книги.
Эта история начинала влетать мне в копеечку: деньги требовались на магнитофон, пишущую машинку, виски, обеды «литературно-художественного комитета», пачки бумаги, оплату работы машинисток, по крайней мере двуязычных (поскольку мы жили в Венесуэле). Книга действительно приобретала весомость. В отпечатанном виде в ней оказалось шестьсот двадцать страниц. На перепечатку ушло восемь недель – по четырнадцать листов в день. Я подбил расходы – получилось три тысячи пятьсот долларов. К счастью, мы могли себе это позволить, и Рита, чтобы меня успокоить, сказала, что деньги потрачены не зря, потому что, если даже книгу не издадут, это будет три необычных подарка для членов семьи на Рождество.
– Нет, – ответил я, – два подарка. Один экземпляр – для тебя. Никогда не знаешь, что будет потом. Так что лучше один приберечь.
Итак, передо мной лежали три стопки отпечатанной бумаги, по шестьсот двадцать страниц каждая, а я пребывал все в том же затруднении, что и прежде. A может быть, еще в большем.
Тетради принадлежали мне, и только мне. Они были написаны моей рукой, пусть даже с помощью подсознания, или второго «я». Бумага отображала мой почерк, им были выписаны все буквы. Никто не мог воспроизвести их в точности, ведь почерк у всех разный. В своей писанине только автор и может разобрать, не задумываясь ни на секунду, те фразы, которые повествуют о его прошлой жизни. Когда же я собственноручно переносил их на бумагу, то вновь переживал это прошлое, и столь явственно, что, казалось, будто я не писал эти фразы, а жил в них.
Тетради принадлежали мне, и только мне. Но когда двуязычные машинистки перевели мои фразы и мой стиль в печатные буквы, произошло нечто серьезное и очень важное.
Эти листы перестали быть моими. Во всяком случае, они стали не только моими. Теперь страницы могли подвергнуться настоящему судебному процессу, где судьями будут читатели, и я не смогу защитить написанное. Ведь к каждому читателю не приставишь своего адвоката, их приговор нельзя будет обжаловать.
Я задумался о том, как же теперь издать книгу? И прежде всего о том, заинтересует ли она издателя? Как это узнать? Надо до него добраться. Я размышлял так: «Книга понравилась всем членам пресловутого „литературно-художественного комитета“, всей моей семье, друзьям-венесуэльцам, говорящим по-французски, бывшему послу в Лондоне Гектору Сантаэлле, даже моему близкому приятелю, человеку авторитетному и искушенному в такого рода историях, Жану Майе де ла Треваншу, и одному полемисту-коммунисту, Эрнани Портокарреро. О чем все это говорит? Да ровным счетом ни о чем.
Может быть, они просто любят приключения сами по себе. А это вовсе не значит, что публика полюбит книгу. Поэтому ее без всяких претензий нужно предлагать со словами: «Если она вам не нравится, то, может, вы ее перепишете?» Если только я сам не перепишу ее раньше, да только это дело мне дорого обойдется. Придется еще выбросить деньги на эту затею, не будучи уверенным, что тебя издадут».
Решение вопроса подсказал мне один приятель, бывший в Каракасе проездом. Он ждал у меня в баре Жозефа Карита, брата сестер Карита, знаменитых парижских парикмахерш. Жозеф опаздывал, и приятель попросил у меня разрешения полистать отпечатанную рукопись. Он даже не заметил, что его ожидание затянулось на два часа. Хороший знак.
Он увез во Францию две тетради. Один из его друзей должен был их посмотреть и в случае необходимости перепечатать.
Целый месяц по утрам я ждал почтальона. Мне не терпелось увидеть отзыв профессионального писателя и переписанный отрывок об острове прокаженных.
Наконец я получил письмо и бандероль, но никак не мог решить, что открывать сначала – ведь прокаженные уже не будут «моими прокаженными». Часы пробили одиннадцать, а я так ни к чему и не притронулся, не вскрывал ни письмо, ни бандероль. Они лежали нераспечатанными на письменном столе. Я ждал, когда все соберутся к обеду.
Волею случая на обед к нам заглянули двое гостей – преподаватель французского языка с женой.
– Открывай сначала письмо.
Французский писатель сообщал мне, что моя история его очень заинтересовала, он обещал мне сделать хорошую книгу из моих мемуаров, написанную на хорошем французском языке. Серьезную книгу, высокого литературного достоинства. Условия предлагались следующие: пятьдесят процентов моего авторского права плюс 18 000 франков за работу и на прочие расходы. «Прилагаю эпизод о прокаженных. Надеюсь, он вам понравится».
Мертвая тишина. У меня сдавило горло, и я начал читать «эпизод о прокаженных на хорошем французском». Наконец-то я увижу свой рассказ в форме, пригодной для издания.
Я закончил. «И это мои прокаженные? Но это невозможно! Это не мои прокаженные! Их больше нет! Я проиграл».
– Но послушайте, Анри, у вас прокаженные получились потрясающие, совсем не то что здесь, – заверил меня преподаватель французского языка. – У вас такой подавленный вид, Анри!
– Ты шутишь! Нет, я удивлен, я в недоумении. Как не недоумевать, когда читаешь эти страницы и видишь своих прокаженных обезглавленными! Если издатели все такие, то это хуже, чем на каторге; с ними нужно держать ухо востро, чтобы не сожрали живьем. Он еще и в накладе не останется, исправляя мою книгу. Ишь ты, хочет пятьдесят процентов, ни больше ни меньше! Не беспокойся, я люблю драку. Уже начинаю заводиться, авантюра только подхлестывает. Я собирался играть по-честному, как, мне казалось, и должны поступать в этом особом мире, но вижу, в этих джунглях придется действовать в зависимости от людей и от обстоятельств. Не сомневайся, я справлюсь и с дебрями, и с проходимцами при галстуках и наградах и не раскрою свои карты до того самого момента, когда смогу объявить, что выиграл и срываю банк.
Превосходно. Будет очень увлекательно никому не доверяться и никому не верить. Первое, что нужно сделать, – так это прикинуться дурачком, несчастным, легко уживающимся в двух лицах, как бальзаковский отец Горио, заикаться, отвечая на вопросы, и прикидываться глухим, чтобы подольше потянуть с ответом.
Кто кого – издательский мир или негры-поденщики?
Нужно будет внушить им, что ваша проза, пусть даже на самом деле она лучше, чем у них, обязательно должна быть переписана.
Кого же упрашивать первого? «Ашетт»? «Плон»? Я знаю только этих двоих. Но ведь должны быть и другие.
– А почему бы не издателя Альбертины Сарразен? – говорит Клотильда.
– Великолепная мысль, малышка!
После обеда Клотильда позвонила в магазин французской книги, чтобы узнать адрес Повера. Через пять минут она уже печатала письмо: г-ну Жан-Жаку Поверу, Париж, Шестой округ, улица Нель, 8, – в котором говорилось, что я каторжник, бежавший более двадцати пяти лет назад, разорен землетрясением, что мне шестьдесят один год и в таком возрасте трудно поправить свои финансовые дела, а поскольку он издал «Астрагал», так почему бы не помочь и мне, опубликовав мои мемуары, разумеется плохо написанные, но я ведь не писатель, и он легко подыщет кого-нибудь, кто из этого материала мог бы сделать хорошую книгу. «Старый уголовник обращается к вам; что-то мне подсказывает, что я сделал правильный выбор. Надо доверять людям, я заранее принимаю все условия, которые вы сочтете честными и разумными. Прилагаю несколько отрывков и прошу вас их просмотреть».
Я не дурак, чтобы посылать им всё. Кто знает, что они могут сделать!
Двадцатого августа письмо и отрывки из книги отправились заказной почтой.
* * *
«Чего ты ждешь, парень? Повер наверняка выбросил твои отрывки в корзину! Уже двадцатое сентября, целый месяц без ответа. Заинтересованный человек давно бы ответил».
И все же я надеялся, что Повер в отпуске. Ведь издатель может себе позволить длительный и шикарный отпуск за счет трудящихся в поте лица авторов. Если до тридцатого сентября ничего не придет, напишу в другое место.
Утром двадцать восьмого я получил желтый конверт. Вскрывая его, я весь дрожал. Внутри обнаружился простой лист бумаги, тоже желтый. В поисках очков, которые, как назло, куда-то запропастились, я ворчал: «Вечно в этом доме бардак!»
Подошла Рита.
– Все-таки ответили.
– Посмотрим.
И я принялся читать:
Дорогой мсье Шарьер!
Нас действительно очень заинтересовали те фрагменты из книги, которые Вы нам выслали. Они послужат основой для отличного повествования.
Если Вы этого еще не сделали, постарайтесь написать всю книгу в том же духе, что и прочитанный нами материал. Все получилось очень живо и непосредственно. Этому замыслу мы уделим самое пристальное внимание.
Прежде чем делать Вам какие-либо предложения, мы хотели бы прочитать полностью все, что Вы написали.
И так далее.
Подпись: Жан-Пьер Кастельно.
* * *
Мы трижды прочитали это письмо. Сначала я, затем Рита, потом опять я. Произносили вслух каждую фразу, каждое слово, взвешивая все нюансы, как нотариус, который читает завещание так, чтобы наследники поняли, что́ говорится в документе в целом и точное значение каждого слова в отдельности.
– Ура, милая! Ура! Дело сдвинулось! И этот, как его там… ну, чья подпись там стоит? Ах да… Этот Кастельно найдет еще много живого и непосредственного в таких историях, о которых он даже не догадывается.
– Спокойно, дорогой. Новость действительно прекрасная. Но от нее до издания книги – целая пропасть.
– Милая, эти парни не тратят свое время на бессмысленную переписку. Если они ответили, значит их это заинтересовало. Да или нет?
– Да. Но что дальше?
– С другой стороны, они делают мне комплименты: «Все получилось живо, непосредственно, это послужит основой для отличного повествования». Тебе смешно? Не думаешь же ты, что эти жулики-издатели станут рассыпаться перед тобой в комплиментах просто так? Чем больше они тебе говорят, что все хорошо, тем дороже им это будет стоить. Значит, они действительно такого мнения. Но так как они хитры, то позволяют себе высказываться только наполовину. Хочешь, я, беглый каторжник и писатель с улицы, скажу тебе, что означает это самое «живо, непосредственно, основа для отличного повествования, присылайте всю книгу»?
– Ну?
– Это значит: получили три потрясающих отрывка из книги. Если остальное выдержано в том же духе, книга исключительная.
– И ты собираешься послать им все шестьсот двадцать страниц?
– Ты что, смеешься? Я сам все отвезу.
– Поездка обойдется недешево.
– Идет игра, малышка! Идет игра, разве нужно говорить об этом? Мы ставим на кон нашу халупу, те гроши, которые лежат в банке, весь наш актив. Игра, ты слышишь? Банко. Иду ва-банк. И слушай меня хорошенько. На этот раз я чувствую, я уверен, что французы скажут: «Девятка в выигрыше, загребай денежки, Папийон. Наконец-то ты сорвал банк в твоей беспутной жизни!»
