Глава шестнадцатая
Телохранитель. Паблито

Раздался стук в дверь (звонок не работал), и я пошел открывать в предвкушении, что это кто-нибудь из моих многочисленных продавцов меди, на ком – пусть хотя бы на одном из них – я смогу выместить свою злость, обрушив на него весь свой запас бранных слов, а может, даже поколотить, если он окажется слабаком.

Но на пороге стоял мой лучший друг – полковник Боланьо. Он, как и члены его семьи, всегда называл меня Папийоном. Только они, и никто больше в Венесуэле. Для всех остальных я был Энрике или дон Энрике, в зависимости от того положения, которое я занимал на тот или иной момент. На этот счет у венесуэльцев отличное чутье: они сразу видят, процветаешь ты или на мели.

– Привет, Папийон! Сколько же лет мы не виделись! Наверное, уже больше трех.

– Да, Франсиско, три года.

– Что же не заходишь? Посмотрел бы, как я устроился на новом месте, я ведь недавно построил дом.

– Ты меня не приглашал.

– Друга не приглашают, он приходит сам, когда захочет. Если у твоего друга есть дом, то это и твой дом. Пригласить друга – значит оскорбить его, уравнять с теми, кто не может прийти без приглашения.

Я не стал возражать, чувствуя, что он прав.

Боланьо обнял Риту, сел и в задумчивости облокотился на стол. Снял полковничью фуражку.

Рита подала ему кофе, а я спросил:

– Как ты узнал мой адрес?

– Это мое дело. А почему ты сам не сообщил мне его?

– Много дел и много забот.

– Забот?

– Предостаточно.

– Значит, не вовремя пришел.

– Почему?

– Хотел попросить у тебя в долг пять тысяч боливаров. Немного прижало.

– Никак не могу, Франсиско.

– Мы разорены, – сказала Рита.

– Ах, вы разорены? Ты разорен, Папийон? Неужто правда разорен? И у тебя хватает наглости заявлять мне об этом? Ты разорен и скрываешься от меня? Потому и ко мне не заходишь, чтобы не рассказывать о своих бедах?

– Да.

– Ну тогда позволь сказать тебе, что ты мерзавец. Когда у тебя есть друг, то именно ему и рассказывают о своих заботах и от друга должно ждать, что он поможет выбраться из беды. А ты большой мерзавец, потому что и не вспомнил обо мне, своем друге, готовом подставить тебе плечо. Представь себе, о твоих несчастьях я услышал от других. Вот и пришел сюда, чтобы помочь.

Мы с Ритой не знали, куда деться, и от волнения не могли даже говорить. Мы действительно ни к кому не обращались и ничего ни у кого не просили. Хотя многие, кому я оказывал большие услуги, кто был обязан мне даже своим положением в обществе, знали о наших трудностях, никто из них не пришел и не предложил нам хоть чем-то помочь. В основном это были французы, а среди них встречались как порядочные люди, так и проходимцы.

– Говори, что я могу для тебя сделать, Папийон.

– Нужно очень много денег, чтобы открыть новое дело. Только так мы могли бы зарабатывать себе на жизнь. Если у тебя и есть такие деньги, ты не можешь позволить себе одолжить их нам. К тому же вряд ли они у тебя есть, потому что сумма требуется серьезная.

– Так, Рита, одевайся, мы все вместе едем обедать в лучший французский ресторан.

К концу обеда договорились, что я подыщу себе подходящее дело и скажу ему, какая необходима сумма. Наш разговор Боланьо заключил такими словами:

– Если у меня хватит денег – нет проблем, если не хватит – займу у братьев и у зятя. Но, даю слово, ты получишь столько, сколько тебе потребуется.

Всю остальную часть дня до самого вечера мы с Ритой только и говорили что о Франсиско Боланьо, о его чуткости.

– Тогда, на каторге в Эль-Дорадо, он отдал мне свой последний костюм, хотя был еще простым капралом, и только для того, чтобы я прилично выглядел, а сегодня он пришел и протянул нам руку, чтобы мы могли встать на ноги и идти дальше.

Мы заплатили просроченный долг за нашу квартиру, прежде чем перебраться в прекрасный ресторан, удобно расположенный на авеню Лас-Делисиас, все в том же квартале Сабана Гранде. Он назывался бар-ресторан «Габ». Там нас и застал приезд Длинного Шарля.

Шарль де Голль, тогдашний президент Франции, прибыл с официальным визитом по приглашению президента Венесуэлы Рауля Леони.

Каракас, как и вся Венесуэла, отмечал это событие. Не только официальные лица или привилегированные классы, а как я и сказал, вся страна. Простые люди с мозолистыми руками, в соломенных шляпах и холщовой обуви, весь этот добросердечный народ взволнованно ждал Шарля де Голля, чтобы приветствовать его.

В «Габе» имелась малая крытая терраса; сидя там с одним французом, который пытался посвятить меня в тайны производства рыбной муки, я спокойно потягивал аперитив. Француз тихонько рассказывал мне о своем изобретении в этой области, усовершенствованием которого он как раз занимался. Когда на него выдадут патент, можно будет заработать миллионы. По значимости его изобретение можно сравнить с появлением первого кино. Он перешел на шепот и принялся косить глазами в сторону, чтобы придать нашему разговору еще более конфиденциальный характер и назвать сумму, которую я мог бы вложить в его исследования. Не дурак. Проходимец выражался изысканными словами, позаимствованными не в какой-нибудь Центральной школе, как, например, Клэрво, а в знаменитой Центральной школе Парижа, альма-матер выдающихся инженеров.

Всегда забавно слушать, когда собеседник рассказывает вам истории с единственной целью – навешать вам лапшу на уши. Я настолько увлекся его трепом, что совсем не заметил соседа за другим столиком, навострившего уши и склонившегося в нашу сторону. И не замечал его до тех пор, пока не развернул маленькую записку от Риты, переданную мне через гарсона. Сама Рита стояла за кассой. В записке говорилось: «Не знаю, что́ ты обсуждаешь с этим типом, но уверена, что твоему соседу очень интересно подслушать ваш разговор. Смахивает на тихаря».

Чтобы отделаться от изобретателя, я настоятельно посоветовал ему продолжать исследования и добавил, что лично я настолько верю в его успех, что незамедлительно вступил бы в дело, если бы у меня были накопления, но, к сожалению, это не так. Он ушел, а я поднялся и, обернувшись, оказался лицом к другому столику.

Там сидел очень крепко сбитый парень, безупречно одетый – галстук и прочее, костюм стального цвета; перед ним стоял стакан аперитива и лежала пачка французских сигарет «Голуаз». Спрашивать о его профессии или национальности не было никакой надобности.

– Perdone usted, fuma cigarillos franceses?

– Да, я француз.

– А я вас не знаю. Скажите, вы, случайно, не телохранитель при Длинном Шарле?

Крепыш поднялся из-за стола и представился:

– Я комиссар Бельон, отвечаю за безопасность генерала.

– Очень приятно.

– А вы тоже француз?

– Не надо, комиссар, вы прекрасно знаете, кто я, и совсем не случайно сидите на террасе у меня в ресторане.

– Однако…

– Не тратьте слов. Одно говорит в вашу пользу: вы намеренно выложили пачку сигарет на стол и сделали это для того, чтобы я с вами заговорил. Да или нет?

– Совершенно верно.

– Еще аперитив?

– О’кей. Я пришел к вам, потому что отвечаю за безопасность президента. С помощью нашего посольства я должен подготовить список подозрительных лиц, которым надлежит покинуть Каракас перед приездом генерала. Этот список будет представлен в Министерство внутренних дел, и оно примет необходимые меры.

– Я тоже в списке?

– Пока нет.

– Что вы знаете обо мне?

– У вас семья, и живете вы честно.

– А еще что?

– Одну из ваших сестер зовут мадам… и живет она в Париже. А другая – мадам… – проживает в Гренобле.

– А дальше?

– Ваш приговор теряет силу за истечением срока давности в следующем году, в июне шестьдесят седьмого.

– Кто вам сказал?

– Я знал об этом еще до отъезда из Парижа, и здешнее консульство тоже поставлено в известность.

– Почему же консул не дал мне знать?

– Официально он не знал вашего адреса.

– Он знал его, когда посылал ко мне французов, оказавшихся в затруднительном положении, чтобы я им помог.

– Это по линии французского землячества, совсем другое дело.

– Может быть. И все же спасибо за хорошую новость. Могу я пойти в консульство и получить официальное подтверждение?

– В любое время.

– Но скажите, комиссар, вы ведь сидите с утра у меня на террасе не для того, чтобы сообщить мне о прекращении моего дела за давностью лет, и не для того, чтобы дать мне знать, что мои сестры не изменили своего адреса? Не так ли?

– Верно. Я пришел, чтобы познакомиться с вами, Папийон.

– Вы знаете только одного Папийона – человека из полицейского досье в Париже, этого сборника лжи и преувеличений, вы знаете его по фальсифицированным протоколам допросов. Вы знаете его из досье, по которому невозможно установить, каким он был раньше, а уж тем более каким он стал.

– Откровенно говоря, я тоже так считаю, с чем вас и поздравляю.

– Вот вы со мной и познакомились. А теперь вы включаете меня в список на выдворение на время пребывания де Голля?

– Нет.

– Прекрасно. Хотите, комиссар, я вам скажу, почему вы здесь?

– Это будет забавно.

– Да потому, что вы рассуждаете так: авантюрист, он всегда ищет способ, как бы урвать деньги. Значит, Папийон, даже если он исправился, по всем меркам авантюрист. Отказаться за солидную сумму самому действовать против де Голля он, пожалуй, может, но чтобы отказаться от тугой пачки за простое соучастие в подготовке покушения – вряд ли.

– Продолжайте.

– Вы попали пальцем в небо, дорогой комиссар. Во-первых, даже за целое состояние я никогда не ввяжусь в преступную политическую акцию, тем более против де Голля. А во-вторых, кто может быть заинтересован в организации покушения в Венесуэле?

– ОАС.

– Верно. И это не только возможно, но и вполне вероятно. Уж сколько раз оасовцы терпели провал во Франции, а в такой стране, как Венесуэла, им проще простого добиться своего.

– Проще простого? Почему?

– С такой организацией, как у них, оасовцам не надо проникать в Венесуэлу обычным путем, скажем, через морские порты или аэропорты, не говоря уж о береговой линии почти в две тысячи километров. Сухопутные границы страны весьма протяженны: Бразилия, Колумбия, Британская Гвиана. Они могут перейти их запросто, когда захотят, в любое время. И никто их не заметит, не сможет заметить. Это ваша первая ошибка, комиссар. Но есть и другая.

– Какая? – спрашивает Бельон, улыбаясь.

– Оасовцы, если они такие крутые ребята, как о них говорят, ни за что не станут вступать в контакт с местными французами. Они знают, что полиция непременно выйдет на французов. Поэтому первый шаг предосторожности – на пушечный выстрел не приближаться ни к кому из французов. Не забывайте также, что ни один злоумышленник не остановится в отеле. Здесь сотни людей, готовых сдать комнату кому угодно, не спрашивая документов. Поэтому ребят, готовящих здесь покушение на де Голля, не стоит искать среди французов, как проходимцев, так и добропорядочных.

Мне показалось, что при этих словах улыбка на лице Бельона слегка потускнела. Я почувствовал, что он ушел озабоченный, пригласив меня напоследок навестить его в Париже, когда я смогу туда вернуться. Он дал мне свой адрес на Елисейских Полях. В свое время я наведался туда и получил ответ: «Такого не знаем». А жаль, было бы забавно вновь повидать комиссара, который проявил ко мне такую корректность. Меня не выдворяли из Каракаса, как других французов, во время пребывания де Голля: впрочем, этот визит прошел без всяких историй.

И как дурак я аплодировал де Голлю.

И как дурак я прослезился при виде президента моей страны.

И как дважды дурак, едва оказавшись в присутствии этого великого лидера, спасшего честь моей родины, я забыл, что эта страна послала меня на вечную каторгу.

И как трижды дурак я готов был дать палец на отсечение, чтобы только пожать ему руку или принять участие в торжественном обеде, данном в посольстве в его честь, на который меня, конечно, не пригласили. Но косвенно преступный мир сумел все-таки взять реванш: на торжество проскользнули несколько бывших французских шлюх, которые, сменив шкуру, если так можно выразиться, благодаря удачному замужеству, вручили охапки цветов восхищенной «тетушке» Ивонне – жене президента.

Я посетил консула, и он зачитал мне извещение о закрытии моего дела за давностью лет в следующем году. Еще год – и я поеду во Францию.

Должен заметить, что ни в начале моей жизни на воле в Венесуэле, ни в последующие годы и ни при каких обстоятельствах я не испытывал неудобств со стороны посольства или консульства. Они меня не беспокоили и не надоедали. За все эти долгие годы ноги моей у них не было, но зато в моем ресторане часто засиживались как посольские, так и консульские сотрудники.

Наше положение быстро улучшалось, и я снова занялся ночными барами, купив «Scotch Club» в Чакаито, на пересечении всех дорог, в самом центре Каракаса. Любопытная история, поскольку я встрял в это дело, чтобы выручить одного беднягу, француза-парикмахера, которого грязные подонки задумали ободрать как липку. Этот жест поборника справедливости в будущем обернется к моей выгоде.

В течение многих лет я перестраивался на ночной образ жизни. Сейчас ночная жизнь Каракаса становится день ото дня все более и более пошлой, теряет свою богемность, которая в прошлом придавала ей шарм. Не тот пошел народ. У новых посетителей не хватает культуры и светскости привилегированного сословия.

Я практически все время проводил на улице, стараясь как можно реже появляться в баре, бродил по городу, по ближайшим кварталам и волей-неволей знакомился с жизнью городских ребят, уличных мальчишек, стайками кочующих по ночному городу в надежде заработать несколько монет, а также с их неистощимой фантазией и изобретательностью, столь обычной за бортом нормальной жизни, если твои родители ютятся в кроличьих клетках. Впрочем, это были не всегда хорошие родители, среди них много встречалось и таких, кто из-за нужды без малейших колебаний эксплуатировал своих детей.

И эти мальчишки отважно шли в ночь, чтобы принести в свой барак ту небольшую сумму денег, которую от них требовали. В этих шайках обретались ребята от пяти до двенадцати лет. Одни чистили обувь, другие стояли у дверей кабаре и предлагали подъехавшему гуляке покараулить его автомобиль, пока он накачивается вином, третьи, опережая швейцара, бросались открывать дверцу подкатившей машины. Тысячи уверток, тысячи унижений, тысячи хитроумных находок, чтобы боливар за боливаром насобирать десятку и к пяти-шести утра принести ее домой.

Разумеется, у меня завелись друзья из их числа, очень достойные и понимающие смысл дружбы. Они не просили меня о помощи сразу и напрямую – только когда уже почти выдыхались, ночь была на исходе, а собрать не удалось почти ничего. Тогда они приходили ко мне.

Наша дружба, почти что сообщничество, была очень трогательна. Частенько, когда мой знакомый клиент собирался сесть в свой большой автомобиль, я просил его не обижать мальчишек. У меня на этот случай была припасена сакраментальная фраза: «Послушайте, сделайте широкий жест! Сотая доля денег, которую вы просадили в этом заведении, очень пригодилась бы бедному мальчонке». В девяти случаях из десяти она срабатывала, и расщедрившийся гуляка отваливал парнишке десять или двадцать боливаров одной купюрой.

Моего лучшего друга звали Паблито. Он был маленький, тощенький, но смелый и дрался как лев с более рослыми и старшими по возрасту. В борьбе за выживание каждый искал свою выгоду, и если посетитель не указывал определенно, кто будет сторожить его автомобиль, то при выходе из бара его монету получал самый шустрый. Из-за этого случались рукопашные схватки, чтобы заставить уважать себя и отстоять то, что тебе принадлежит.

Моему маленькому приятелю нельзя было отказать в уме и смышлености. Читать он научился по газетам, которые иногда продавал. Мог обставить любого в борьбе за право открыть дверцы подкатившей к тротуару машины. Быстрее других выполнял мелкие поручения: приносил бутерброды, кукурузные лепешки или сигареты – все то, чего не было в баре.

Малыш Паблито сражался ночи напролет, чтобы помочь своей бабушке, совсем старенькой, с седыми волосами и выцветшими голубыми глазами. У нее был ревматизм, да такой сильный, что она совсем не могла работать. Мама сидела в тюрьме за то, что дала бутылкой по голове соседу, который хотел украсть у них радио. Мама была очень красивая. В свои девять лет он оказался единственным кормильцем в семье. Заботился о старенькой бабушке, младших братике и сестричке. Он не хотел, чтобы они выходили на улицы Каракаса ни днем ни ночью. Он был главным в семье, и ему приходилось обо всех заботиться, всех защищать.

И я помогал Паблито, когда у него выдавалась неудачная ночь или когда возникали разные трудности, что бывало довольно часто: то нужны деньги бабушке на лекарство, то нужно нанять такси, чтобы отвезти ее в больницу для бедняков.

– А еще моя бабушка страдает от приступов астмы, Энрике. Ты представляешь, какие это расходы!

Каждую ночь Паблито выдавал мне устную сводку о здоровье своей бабушки. Однажды от него поступила большая просьба: ему нужны были сорок боливаров, чтобы купить бабушке матрац. Из-за астмы бабушка не могла спать в гамаке, врач сказал, что от этого у нее сжимается грудная клетка.

Паблито часто устраивался в моей машине. И вот однажды с ним разговорился постовой, опершись одной рукой на дверцу автомобиля, а другой поигрывая револьвером. Случайно произошел выстрел, и постовой без всякого умысла всадил Паблито пулю в плечо. Мальчишку срочно доставили в больницу и сделали операцию. На следующий день я его навестил. Спросил, где стоит его хибара и как ее найти. Он ответил, что без его помощи найти ее невозможно, а в таком состоянии врач не позволяет ему подниматься с постели.

Ночью я разыскал товарищей Паблито в надежде, что кто-нибудь проводит меня к его бабушке. Замечательная уличная солидарность: все в один голос утверждали, что не знают, где она живет. Я не поверил ни единому слову, поскольку каждое утро на заре они дожидались друг друга, чтобы всем вместе идти в свой квартал.

Я был заинтригован и попросил медсестру дать мне знать, когда Паблито навестит кто-нибудь из родственников или соседей. Я оставил ей номер телефона своей квартиры. Два дня спустя, после звонка медсестры, я приехал в больницу.

– А, Паблито, ну как дела? Ты чем-то недоволен?

– Нет, Энрике, просто спина побаливает.

– А всего несколько минут назад смеялся, – говорит посетительница.

– Вы его родственница, мадам?

– Нет, соседка.

– А как чувствуют себя бабушка и малыши?

– Какая бабушка?

– Бабушка Паблито, конечно же.

– Но у Паблито нет бабушки!

– Вот те на!

Я отвел женщину в сторону. Оказалось, что у него действительно были младшие сестра и брат, но никакой бабушки не было. А мать вовсе не сидела в тюрьме. Она несчастная душевнобольная, неопасная для окружающих, но совершенно безответственная.

До чего же замечательный этот малыш с улиц Каракаса! Ему так не хотелось, чтобы его друг Энрике знал, что мама у него полоумная. Он предпочел бы, чтобы она сидела в тюрьме, но была красивой. Вот он и сочинил небылицу о бабушке-астматичке, чтобы его приятель-француз, помогая ей, на самом деле мог облегчить страдания его матери.

Я вернулся к постели своего дружка, который не смел поднять на меня глаза. Я осторожно приподнял его подбородок. Глаза были закрыты. Наконец, когда он открыл их, я произнес:

– Паблито, eres un tronco de hombre.

Я незаметно сунул ему купюру в сто боливаров на содержание семьи и вышел счастливый и гордый оттого, что у меня такой друг.

Думаете, Паблито был всего лишь маленьким бродягой с улиц Каракаса? Нет. Это была исключительная душа, закаленная превратностями жизни с первых же своих шагов. Этот девятилетний мальчонка каждую ночь боролся за то, чтобы у его семьи на столе был кусок хлеба.