Часть вторая
Всадник на берегу моря

В понедельник утром Марк Шохин сидел перед мольбертом в реставрационной мастерской Трубежского музея изобразительных искусств и размышлял над ролью случая в человеческой судьбе, а точнее – в собственной, которой, как ему казалось, он совершенно не умел управлять. Пора бы и научиться – не мальчик, почти сорок лет. Хватит плыть по течению. А течение вынесло его на такой пустынный берег, что и не снилось Робинзону Крузо. Вчера он проводил Лиду с Илькой и Патрика – век бы его не видал! Проводил в Москву. Пока еще в Москву. Но и Лондон был не за горами. Конечно, у них с Лидой – он горько вздохнул: эх, Артемида! – была странная семья, разделенная на два города, но все-таки – семья. А теперь и такой не будет…

Шохин прислушался: в первой комнате реставрационной мастерской звонил телефон. Наверняка это была Александра. В дверь поскреблась Вика:

– Марк Николаевич, это вас! – Александра Евгеньевна!

Он прошел по анфиладе к телефону. Голос у Саши был расстроенный:

– Шохин, приходи скорей! Тут в восьмом зале протечка – ужас! Все залило! И девочку свою захвати!

Он захватил «девочку» – Вика Смелянская работала у них второй год, всего робела, смотрела на него с явным обожанием и ловила каждое слово. Высоченная – метр девяносто! – она напоминала Марку Алису, внезапно выросшую от волшебной настойки. Или от гриба – от чего она там выросла-то? У Вики были неровно постриженные густые черные волосы, длинная челка, губы обиженного ребенка, невероятные карие глаза с яркими белками и длинными ресницами.

«Девочку» сосватала ему мама – и Вика была ее прощальным подарком. В музее залило библиотеку, надо было приводить в порядок множество книжек и гравюр – тогда и пришла Вика. Она, правда, ничего не умела, но после стажировки в Москве уверенно работала с бумажными материалами. И хорошо, Марку хватало живописи и всего прочего, а с бумагой возиться – женское дело.

Художественный музей города Трубежа располагался в особняке купца Барышникова, который, собственно, и положил начало музею, завещав в 1905 году свою коллекцию вместе с домом и всеми службами городу. Мастерская, где работал Марк, располагалась на втором этаже дворовой постройки – раньше там жила прислуга. Музей пережил несколько ремонтов и перестроек, но в целом сохранил свой облик. Здание было построено в стиле классицизма в первой половине XIX века неизвестным архитектором круга М. Ф. Казакова и до Барышникова принадлежало местному предводителю дворянства, впоследствии разорившемуся. Желтый дом с белыми колоннами и портиком знали все горожане: это была гордость Трубежа, и школьников начинали водить в музей с первого класса – они стайками сидели на чистейшем паркетном полу и, разинув рты, слушали экскурсоводов.

Дом был старый, и, несмотря на капитальный ремонт, длившийся чуть ли не десять лет, в нем все время что-нибудь случалось. Крышу после той протечки над библиотекой залатали, но сразу же начались протечки в тех местах, где сроду не протекало, и вот теперь, пожалуйста, – в восьмом зале.

Если бы Шохин только мог представить, к каким последствиям приведет эта проклятая протечка! Но он не мог, поэтому расстраивался пока из-за того, что видел: стена вся мокрая, живопись повело, графика – в грязных потеках. И в то же время невольно радовался, что есть чем отвлечься от неотвязных мыслей о Лиде и сыне, которых он потерял навсегда. Конечно, Артемида все уши прожужжала о том, как часто он будет видеться с Илькой. Но Марк знал – это только благие намерения: жизнь возьмет свое, и скоро его сын будет называть отцом Патрика, который Марку вполне мог бы и понравиться, если бы не отнял самое дорогое! Отнял? А не сам ли он толкнул Лиду в объятия этого британца?

В зале стоял крик: директор, завхоз, Александра, смотрительницы, рабочие – все наперебой возмущались и оправдывались. Пришла даже «Светочка» – Светлана Петровна Вигаркина, зам по науке.

– Как это могло случиться? Только год как крышу починили!

– Дык какой дождь-то был вчера!

– Дык! Я покажу тебе – дык!

– Это стена внутренняя, там чердак, как могло протечь, а?!

Марк, переглянувшись с Викой, стал заниматься своим делом: сначала поснимал окантовки с графикой, потом, ухватив за рукав рабочего, заставил того снимать рамы с живописью.

– Да осторожнее ты! Как там тебя – Владик? Давай, тащи в мастерскую. Аккуратнее! Вот чучело!

– Тише! – зашипела ему одна из смотрительниц. – Это же Владик! Светочкин племянник!

Марк забыл. Владик работал недавно и держался в музее только благодаря Светочке. Директор, получавший бесконечные жалобы, морщился, но ничего не мог поделать. Это был молодой, совершенно никчемный тип, ленивый и наглый, большой любитель выпить – если бы не Светлана Петровна, директор давно бы вышиб его пинком под зад.

Рассмотрев в мастерской размах ущерба, Марк успокоился: не смертельно! С живописью совсем просто – перетянуть холсты и кое-что так, по мелочи. Гравюры Вика умеет промывать, ничего страшного. Подклеит, отпрессует, будут как новые.

– А это?! Марк Николаевич, я не умею акварель!

Затеки были впечатляющие – как нарочно, именно на акварель пришелся основной поток воды.

– Ну ладно, не расстраивайся! Сделаем тебе опять стажировку, заодно и научишься, верно?

Сам он начал с главной ценности – с Айвазовского. Айвазовский был необычайно популярен у коллекционеров, сильно поднялся в цене, произошло уже несколько краж из музеев, поэтому они тряслись над своим шедевром и глаз с него не спускали. Это был «Всадник на берегу моря»: слева – верховой, чуть подальше, на самой кромке прибоя, – лежащая вверх дном лодка; справа – купа пышных дерев; а вдалеке, за золотой полосой спокойного моря, – огромное кучевое облако. И на самой линии горизонта – маленький парусник: а он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой!

Шохин помнил эту картину с детства – мать начала водить его в музей чуть не с трех лет. Маленького Марка страшно занимал и таинственный человек на коне, и не менее таинственный парусник – Ольге Аркадьевне приходилось выдумывать на ходу какие-то сказки. Потом, когда бы ни был в музее, Шохин всегда приходил на свидание к «Всаднику» и уже сам фантазировал целые романы, в которых он скакал верхом, задыхаясь от нетерпения, – но всегда опаздывал, и парусник уносил в сияющую даль его прекрасную возлюбленную. Почему-то ни разу не пришла ему в голову другая версия – что всадник встречает подплывающий парусник! Нет, что-то было печальное и таинственное в этой голубой и золотой картине, что заставляло сжиматься его мальчишеское сердце. От чего? От предчувствия неразделенной любви?

Марк снял грязный и мокрый крафт с оборота картины и удивился – холст был совсем новый. Разве картину дублировали? Он нахмурился, вспоминая, и вынул картину из рамы. Это была не дублировка! По кромкам он сразу понял, что второго холста нет. Что же это значит?! Так, спокойно. Надо подумать. Пятнадцать лет назад кончился капитальный ремонт музея, надо было срочно готовить новую экспозицию, Тамара одна не справлялась, и мать пристроила Марка к ней в подручные. Потом было несколько стажировок, но первой учительницей стала именно Тамара. Проработали они вместе всего два года, потом Тамара со скандалом уволилась. Но Марку этих двух лет хватило: Тамара была совершенно безумна, хотя реставратор от Бога. Невысокая, худая, какая-то темная с лица, она злобно смотрела на мир вечно прищуренными черными глазами, только и делала, что ругалась и все время курила – с пожарником у нее шла война не на жизнь, а на смерть. Длинноносая, наполовину беззубая, она казалась классической Бабой-ягой, как по внешности, так и по сущности.

Мать знала ее сто лет и жалела: «Ты не понимаешь, у Томы такая тяжелая жизнь. А как она хороша была в молодости!» Марк не верил, пока мать не разыскала старую фотографию: Тамара стояла рядом с сидящей на скамейке матерью и смеялась. Смеялась! Действительно – красавица. От прежней прелести сохранились только волосы – уже не такие длинные, как на фотографии, но очень густые и вьющиеся, некогда рыжие, а к старости – «перец с солью», как называла этот цвет мать.

Айвазовского реставрировала именно Тамара, впрочем, как и все остальное – Марк был тогда на подхвате. И он прекрасно помнил, как выглядел холст – еще бы, Айвазовский! Шутка ли! Он смотрел во все глаза, что делает Тамара, и даже… даже заполнил паспорт! Точно! Где же он? Тамара себя такими глупостями не утруждала, но Марк уже тогда понимал, как важно оставить описание всех процессов. Так вот, тот холст был совсем другой – старый холст с фабричной грунтовкой, высокого качества, но сильно пожелтевший и слегка обветшавший за сто с лишним лет. Этот холст был современным – обычная двунитка, он сам на таком писал. И грунт однослойный…

Марк никак не мог понять, что все это значит. Ощущая полную пустоту в голове, он стал искать реставрационный паспорт пятнадцатилетней давности и перевернул всю мастерскую, даже Вику привлек. В конце концов нашел. Так и есть! Описание сохранности было исчерпывающим, Марк помнил, как он старался тогда. Ну конечно, так и написано: холст фабричный загрунтованный; грунт двухслойный; нижний слой – коричневый, верхний – белый. Ага, вот и разрывы были на холсте, точно! И не дублировала Тамара, все верно…

Ну, и что это такое?!

Подделка – вот что это такое.

Копия!

Очень хорошая копия, просто шедевр.

Откуда она взялась-то?

И где… оригинал?!

Марк уныло вздохнул и отправился к Александре. Она главный хранитель, ей и решать. Вика проводила его тоскливым взглядом – опять пошел к Александре Евгеньевне! Вика, как и все в музее, знала про «великую любовь» Марка Шохина. Она все замечала: и как Марк смотрит на Александру, и как у него меняется голос при разговоре с этой… гражданкой Никаноровой.

Никанорова Александра Евгеньевна – господи, и не выговоришь! И что в ней такого, что Марк столько лет по ней сохнет? Совсем не красавица! Нет, конечно, в обаянии ей не откажешь: когда Александра начинала говорить, все слушали как зачарованные – так велика была магия ее негромкого, с чуть заметной хрипотцой, интеллигентного голоса. Никанорова была давно замужем. Вика сама видела ее знаменитого «Толика», когда тот заезжал за женой. Он был физик-теоретик и работал в соседнем наукограде, откуда Александра каждый день ездила на работу в Трубеж, что по местным меркам было подвигом: почти час на автобусе.

Вика знала, что, кроме Александры, у Шохина есть еще москвичка Лида, которая время от времени приезжает в Трубеж с ребенком. Вика однажды видела их вместе, и ее поразило странное ощущение: от Марка и Лиды, державших за руки маленького Илюшку, словно исходило сияние! Они прошли мимо, Марк кивнул Вике, ее обдало теплым и ласковым дуновением ветерка…

Вика долго смотрела им вслед. Мальчишка был копией Марка, а Лида… Да, ничего не скажешь, эффектная! И тоже высокая. Не то что эта бледная моль Александра. Разобраться во всем этом было решительно невозможно, поэтому Вике оставалось только вздыхать и краснеть, когда Марк на нее смотрел.

А Марк уже минут двадцать разговаривал с «гражданкой Никаноровой», но Саша все никак не могла уразуметь, что никто их Айвазовского с экспозиции не крал и копией не подменял.

– Саш, ну ты что! Ты работаешь уже… сколько?

– Почти десять лет.

– Ну? На твоей памяти что-нибудь было? И на моей не было! Почти пятнадцать лет картина спокойно висела на стене. И если бы не протечка, мы бы знать не знали, что это подделка.

– Подожди… Ты хочешь сказать, что сразу повесили подделку?

– Это я и хочу сказать!

– А где же тогда оригинал?!

– Хороший вопрос. Оригинал был у нас в реставрации, это точно. Работала с ним Тамара.

– А кто вешал картину в зал?

– Я.

– Ты?

– Ну да, я вообще все там вешал. И расставлял.

– Значит, получается, кто-то изготовил копию, пока картина была в реставрации, и подменил ее, забрав оригинал?

– Получается так.

Александра смотрела на него как-то странно – слишком внимательно и пристально. Марк поежился:

– Саш, что ты на меня так смотришь? Ты что? Ты думаешь, что я… что я как-то к этому причастен?!

– Ничего такого я не думаю. – Она отвернулась, но Шохин понял – именно это и подумала. Ему стало так горько, что он даже закрыл глаза на секунду.

– Тогда зачем я тебе все это рассказываю? Я мог спокойно перетянуть холст, опять законвертировать крафтом, и никто бы не узнал! Потом, знаешь, такую копию мне и сейчас не сделать. А вот Тамара – могла бы. И копию сделать, и подменить. А я повесил – оборот под крафтом, холста не видно, а на лицо я и не смотрел в той запарке. Да и посмотрел бы – толку-то! Копия – просто шедевр.

– А Тамара, говоришь, могла?

– Могла. Это такая странная личность. И не думаю, честно говоря, что она сделала это из-за денег.

– А зачем тогда?

– Это месть.

– Месть?

– Понимаешь, она была не в своем уме, хотя работала прекрасно. Ее с трудом терпели в музее, а когда старый директор умер, новый – наш нынешний – Тамару сразу уволил. Она много скандалила и, уходя, как говорят, даже прокляла музей, так что вполне могла вот так своеобразно отомстить. Мама говорила, что Тамара – великолепная художница, хотя и сумасшедшая.

– Но тогда получается, что Айвазовский вполне может лежать где-нибудь у нее под кроватью!

– Ну да, если она его не уничтожила. Хотя не думаю – рука бы не поднялась. Все-таки художник…

Марк с Александрой молча смотрели друг на друга. Выход из этой невероятной ситуации был только один – никому ничего не говорить, вернуть копию в зал, а самим искать оригинал. А если оригинал не найдется…

А если не найдется, так и скрывать до конца жизни, уничтожив реставрационный паспорт. В описи коллекции Барышникова ничего не сказано про холст, Александра специально посмотрела. И картина еще сто лет спокойно провисит в экспозиции.

– Может, все-таки заявить в милицию, а?

– И что? Взлома не было, кражи не было. Ничего не было. Состава преступления нет! Сами и подменили, скажут. И я – первый кандидат в преступники.

– Да кто на тебя подумает!

– Ты же так и подумала.

Александра промолчала.

– Ладно, я попробую найти личное дело Тамары, а то не помню, где она живет. Как жалко, что мамы нет – уж она-то все про Тамару знала.

Мамы нет.

И Лиды больше нет.

И Александры, похоже, тоже.

Как она могла? Как она могла усомниться в нем?! После всего, что у них было! И после всего, чего у них не было. Марку казалось – они с Сашей друзья, и он даже не думал, что после разрыва с Лидой кто-нибудь еще сможет причинить ему боль – куда уж больнее! Но предательство Александры…

Это была последняя капля.

Надо выпить, подумал он.

Первый раз Марк напился на поминках матери, потом – на девятый день, потом… Нет, он не напивался каждый день до беспамятства! Но за всю свою жизнь не пил столько, сколько в этот год. Спиртное никогда раньше его особенно не прельщало, однако сейчас ему требовалось погасить чем-то черный огонь тоски, который постоянно горел в душе. Марк был уверен, что контролирует себя: что такое стопка водки за ужином для такого молодого и здорового мужика, как он? Да тьфу! Стопка, полстакана, стакан…

Наутро он вставал как огурчик – никакого похмелья. Зато спал как убитый. Испугался он только тогда, когда проснулся на веранде – как попал туда, не помнил. Накануне они с Лидой первый раз поругались из-за Патрика: Марк был уверен, что Артемида уже давно спит с этим проклятым британцем! И лжет ему в глаза. Испугался, но пить не перестал. Просто не мог остановиться. Так все и покатилось. Он скрывал эту слабость от всех и от себя самого в первую очередь. Делал вид, что все еще сидит верхом, когда на самом-то деле его давно сшибло с седла – нога застряла в стремени, и бешено мчащийся конь волочил за собой его бессильное тело…

Очнулся Марк только тогда, когда было вообще-то уже поздно – рыдающая Артемида кричала ему: «Ненавижу тебя, ненавижу-у». «Господи, что я делаю?» – ужаснулся он. Тогда он долго стоял перед портретом матери, которая смотрела на него с нежной укоризной: «Мальчик мой, как же так? Ты теряешь достоинство!»

– Мама, я больше не буду, – сказал он, как говорил всегда, и горько усмехнулся: сколько раз она это слышала, сколько раз…

«Я не буду опаздывать в школу, пропускать уроки, грубить отцу, приходить за полночь, гонять на мотоцикле, я не буду…

Я никогда не буду больше плакать.

Я всегда буду в седле.

Мужчины не плачут.

Ну да, плакать не буду, лучше напьюсь», – подумал он с горечью. Вот черт!

И – завязал. Он не покупал больше спиртное, нарочно держал в холодильнике недопитую бутылку водки, воспитывая волю, а когда тоска подступала к самому горлу, садился на мотоцикл и гонял по пустынным дорогам вокруг Трубежа – скорость, адреналин. Шохин так гордился собой! Гордился несколько месяцев, пока Артемида не привезла Патрика. Гордился весь понедельник – еще бы, не напился после расставания с Лидой и сыном. Молодец! И только выйдя от Александры, вспомнил полстакана водки, выпитые тайком от самого себя. «Ну и черт с ним! Напьюсь, и провались все пропадом!» И отправился к другу, который у него все-таки был. В результате Марк во втором часу ночи с трудом добрел до дома и заснул не раздеваясь.

Ни Марк, ни Александра в пылу разговора об Айвазовском совершенно не заметили, как тихонько приоткрылась дверь. Человек, стоявший за дверью, прекрасно расслышал все подробности и, осторожно прикрыв дверь, на цыпочках удалился.

«Интересно! – думал он. – Как интересно…»

Пока огорченный Марк и расстроенная Александра расходились по домам, тот человек, что подслушал их разговор, тоже бодро продвигался по направлению к своему дому. В голове у него роились самые разнообразные мысли и планы, которыми он срочно жаждал поделиться…

Вернее, жаждала.

Потому что голова с планами принадлежала Светлане Петровне Вигаркиной. Светочка Вигаркина была дочерью первого секретаря райкома, поэтому жизнь ее складывалась легко и безоблачно – до тех пор, пока райкомы не канули в вечность вместе с теми коммунистическими деятелями, которые не смогли приспособиться к новой жизни. Впрочем, папочка Вигаркин к тому времени уже не был первым секретарем, так как пребывал на заслуженной пенсии, да и саму Светочку давно уже называли исключительно по имени-отчеству.

Вместе с крахом Советского Союза рухнула и жизнь Вигаркиных. Папу хватил удар еще тогда, когда Борис Ельцин положил свой партбилет на стол президиума XXVIII съезда КПСС. Муж тут же сориентировался – быстренько развелся со Светочкой, ушел к любовнице и ловко разменял огромную квартиру, выселив бывшую жену в однушку тремя этажами ниже. Светлана Петровна была совершенно не приспособлена к жизни – все всегда делал любящий папочка. Устраивал в институт, в аспирантуру, выдавал замуж, добывал квартиру, машину, дачу, работу… Только ребенка ей надо было родить самой, но и на это она оказалась не способна. Оставшись одна, Светлана растерялась – как жить, было непонятно. Бывший муж процветал, занявшись каким-то бизнесом – строил особняк, то и дело менял машины и возил семью отдыхать на Кипр и в Египет.

– Что, все в музее киснешь? – спрашивал он при встречах. – И сколько там тебе платят? На хлеб-то хватает?

На хлеб хватало. Нет, по сравнению с простыми сотрудниками музея она была просто богачкой! Но по сравнению с прежней жизнью…

В музей она пришла из областного министерства – там не чаяли, как от нее избавиться, потому что Вигаркина была катастрофически глупа, несмотря на то что ухитрилась защитить кандидатскую диссертацию по рабочему движению в Западной Европе и добрый десяток лет работала над докторской. Кого теперь интересовало рабочее движение? Да никого. В музее она нахваталась кое-каких знаний по искусству и старательно раздувала щеки на всякого рода мероприятиях. Директор ее терпел, но когда в музей пришла Никанорова, вдруг оказалось, что Светлана Петровна совершенно лишняя – она плохо представляла, в чем же заключается ее роль как научного руководителя, да и, честно сказать, вообще не понимала, какая такая наука может быть в музее!

Организовать Светочка была не способна вообще ничего, и постепенно все вопросы стала решать Александра, поднявшись из простых экскурсоводов до главного хранителя. Директор, которому было уже за семьдесят, почти ни во что не вникал, делаясь ко второй половине дня вообще мало приспособленным для руководства и общения с сотрудниками по причине беспробудного пьянства.

Никанорова делала выставки, устраивала конференции, развернула целую сеть кружков и лекториев, выступала на всех открытиях и презентациях, ее любили местные власти, у которых она умела добыть лишнюю денежку для музея. А пресса так просто обожала! Нет, в самом деле, зачем брать интервью у этой мрачной зануды Вигаркиной, когда есть очаровательная Александра с милой улыбкой и горящим взглядом, способная разливаться соловьем на любую тему!

Никанорова была все, а Светочка…

А Светочка исходила злобной завистью и вынашивала планы по свержению директора, надеясь занять его место – она ведь кандидат наук, почти доктор. Ну да, она, конечно, уже немножечко пенсионерка, но зато какой опыт руководящей работы! Вигаркина постоянно «стучала» на директора в министерство. Да там и так видели, что пора менять кадры. Но мадам Вигаркину никто всерьез как возможного кандидата не принимал.

Но в последнее время жизнь Светланы Петровны Вигаркиной изменилась так круто, что иногда по утрам, глядя на себя в зеркало, она бледнела от ужаса: не дай бог, кто узнает! Как, каким образом это могло с ней случиться, она решительно не понимала. Она безумно боялась этого человека – и жить без него не могла. Когда он смотрел на нее своими прищуренными зелеными глазами и усмехался, Светочка трепетала, а уж когда он…

Нет, об этом нельзя было даже думать!

Прожив свою женскую жизнь «всухомятку» – брак как-то сразу не задался: муж с трудом ее терпел и быстро начал изменять, – Светлана вдруг оказалась в некоем эротическом дурмане. И это в ее-то годы! Никто не знал, но Светочка просто обожала дамские любовные романы и прочла их целую кучу, утешаясь чужими страстями, – рассыпающимися книжонками в белых бумажных обложках была завалена вся квартира. Поэтому, когда возник этот человек, она сразу же почувствовала себя героиней любовного романа.

Впервые появившись в ее доме, он оглядел Светочку жестким взглядом, а во второй раз без лишних церемоний взял за гладкие бока и завалил на диван, она и пикнуть не успела! Он поселился в ее квартире, вертел ею как хотел, а Светочка с утра до вечера обмирала от сладкого ужаса. Она не блистала умом, но все же понимала – что-то здесь не так. Зачем молодому мужчине нужна такая… такая… в общем, такая, как она?!

– А что? – сказал Бонд, подняв бровь. – Ты еще хоть куда! Сдобная, свежая, непотасканная. Есть за что подержаться. А эти… вешалки-то молодые, кому они нужны.

Светочка про себя называла его Джеймсом Бондом: внешне он слегка напоминал актера, сыгравшего в последнем фильме Бондианы, – Дэниела Крэйга. Она пристроила Бонда в музей – зачем ему это понадобилось, она не понимала, но старалась делать все, как он хочет, потому что иначе… иначе ей приходилось худо. На работе Бонд вел себя прилично, обращался к ней исключительно по имени-отчеству – только один раз, когда она чем-то вывела его из себя, пришел к ней в кабинет, запер дверь, развернул ее спиной к себе, задрал юбку и…

Светочка, вся красная от унижения, уперлась руками в стол – за дверью по коридору ходили сотрудники, дважды звонил телефон, а она, дергаясь всем телом, давилась от рыданий, потому что Бонд зажал ей рот рукой, чтобы не кричала. Застегивая брюки, он сказал: «Еще раз не сделаешь по-моему – пожалеешь». И ушел. С тех пор она слушалась беспрекословно.

Когда Светочка рассказала ему про подслушанный разговор Марка с Александрой, Бонд заинтересовался. Вне себя от радости – такой шанс свалить директора вместе с Никаноровой! – она поделилась с ним своими планами.

– Что ты хочешь? Стукнуть в министерство? Зачем? Ты что, совсем дура? Это ты-то – директором хочешь быть? Ой, ду-ура! – Бонд захохотал.

Светочка обиделась:

– Почему это я не могу быть директором?

– Да не смеши народ. Из тебя директор как из меня английская королева! Сиди тихо, поняла, курица? – Он повернулся и взял ее жесткой рукой за белое горло. – Только пикни – придушу! Не успела еще никому вякнуть?

– Дюлечка! Никому!

– Дюлечка! – передразнил он Светлану. – Смотри у меня. Тоже мне, в директоры собралась. Да ты только для одного и годишься!

И сказал – для чего. Он никогда не стеснялся в выражениях.

Утром Шохин проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо:

– Марк Николаевич! Марк Николаевич!

– Да не тряси ты так!

Он с трудом разлепил веки и опять зажмурился. Над ним возвышалась Вика. Кошмар какой-то. Но это был не кошмар, а живая Вика, которая не отставала и трындела что-то про работу и ключи. Марк с трудом встал, поплелся в ванную, с риском для жизни умылся, оглядел себя в зеркале – ужас! Ну и рожа. Мрачно пошел на кухню, и Вика тут же поставила перед ним большую кружку с кофе – черный, сладкий, с лимоном, все, как он любит. После кофе полегчало, и он стал оглядываться в поисках сигарет. Вика подала.

– Может, омлет сделать?

Он с отвращением поморщился. Вика тревожно смотрела на него своими невероятными глазищами, и Марк неожиданно для себя самого сказал:

– Она его увезет!

Вспомнил выходные и чуть не застонал: «Господи, ну что я за мужик! Просто святая Тереза! Созидатель всеобщего счастья! Вот черт…»

– Она – это ваша Лида? А куда она увезет Илью?

– А ты откуда знаешь про Лиду? И Илью?!

Вика пожала плечами: да кто, мол, не знает.

– Она куда-то уезжает?

– Замуж она выходит! В Англию!

– В Англию? – Вика неожиданно повеселела. – Ну и что? Можно в гости ездить! Подумаешь, сколько там лететь-то? Всего ничего!

– Действительно…

– И звонить, и письма писать! И по скайпу!

– По скайпу?

– Ну да, через Интернет! Так здорово, говоришь – и видишь собеседника! У вас есть Интернет?

– Интернет? Интернет есть. Компьютера нету.

– Ничего, купите ноутбук, я вам помогу!

Марк слегка опешил от ее напора. Она сидела, улыбаясь и скрестив стройные ноги в узких джинсах, моргала густыми длинными ресницами и медленно краснела под его взглядом.

– Послушай, а тебе сколько лет?

– Мне? Двадцать четыре. Почти двадцать пять, а что?

– Двадцать пять?! Я думал, около двадцати…

– Значит, я неплохо сохранилась!

Марк растерянно ее разглядывал. Почему он решил, что она такая юная? Что-то у него явно с головой не в порядке. Как же Вике может быть двадцать, когда она уже давно закончила училище!

– А ты зачем пришла-то?

– Так за ключами! От мастерской. Вы же вчера закрывали, а ключей на охране нет. Я решила, вы с собой забрали. Случайно…

– Ключи?

Хоть убей, но Марк забыл про все ключи на свете. Нет, мастерскую-то он точно закрыл, а что дальше? Ах, черт! Он вдруг вспомнил про Айвазовского. Беда…

– Ты знаешь, я их, наверно, у Саши оставил. У Александры Евгеньевны. Мы долго разговаривали, и я на стол положил, а она не заметила, а то бы сдала на охрану.

– У Александры Евгеньевны…

– Ну да. Подожди, я сейчас только душ приму, и поедем. Сделай мне еще такого кофе, ладно? Ты хорошо делаешь кофе.

И приунывшая было Вика опять улыбнулась.

Первый раз Вика увидела Марка на юбилее училища – она только поступила, а Марк был совсем взрослый, не то что она, наивная первокурсница. Вика знала – он сын обожаемой всеми преподавательницы Ольги Аркадьевны. Вика с первого же занятия влюбилась в нее – невозможно было не влюбиться. Необыкновенно женственная, изысканно красивая, очень добрая и внимательная, она всегда собирала вокруг себя толпу учеников, обожателей и поклонников. На Марка Вика весь вечер таращилась, как маленькая. Шохин заметил, очень смешно передразнил, а потом даже подошел, оказавшись с ней почти вровень – всего чуть-чуть пониже, подумаешь!

– Привет! Ну и глаза у тебя – с ума сойти!

Вика тут же залилась краской. Марк улыбнулся, подмигнул ей и отошел, а видевшая все девица тут же зашипела:

– Даже и не думай! Ты что! Это же Марк Шохин! Он тебя проглотит и не заметит! Да к нему из таких, как мы, очередь стоит…

Вика покосилась на советчицу – та была на редкость некрасивая, и Вика обиделась: с какой стати та сказала «из таких, как мы»?! Вика не считала себя некрасивой – высокая, да! Но некрасивая – никогда.

Марк не был особым красавцем. Но обаяния, артистичности и лихости ему было не занимать. Хотя после училища он успел закончить еще и Строгановку, среди романтичных студенток о нем продолжали ходить легенды, тем более что Марк часто бывал у матери в училище. Вика видела его на фотографиях – к юбилею по всем этажам развесили стенгазеты разных лет. Марк по молодости развлекался вовсю: то отпускал запорожские усы или волосы чуть не до пояса, а то щеголял в необыкновенной шляпе с полями, и везде его окружали разнообразные девицы. И мотоцикл! Такого не было ни у кого в городе – трофейный, привезенный еще дедом Марка из Германии.

Вот и тогда Марк участвовал в театрализованном приветствии от старых выпускников, а потом лихо уехал на мотоцикле, посадив за спину кого-то из училищных красоток. Вика затосковала, потому что не представляла, как подобраться к нему поближе. Конечно, время от времени они встречались. Он попадался Вике в городе, забегал к матери в училище, Вика ходила в музей на вернисажи, и Марк всегда отвечал на ее робкое «здрасьте» улыбкой, но особого внимания не обращал. А потом…

Что было потом, Вика старалась не вспоминать. Она справилась, и ладно. Справилась! Если бы не Шохины, еще неизвестно, как и справилась бы! Это произошло на последнем курсе – Вика наткнулась на Ольгу Аркадьевну в коридоре, когда приползла к полудню в училище.

– Вика! Что я слышу! Тебя собираются отчислить? Как это могло случиться, а? Ты же была у меня лучшей ученицей! Что с тобой, девочка? – Ольга Аркадьевна присмотрелась, потом… принюхалась и ужаснулась. Вика была пьяна.

Ольга Аркадьевна развернула ее и увела с собой. Жила она на другом конце города, и от конечной остановки троллейбуса надо было еще довольно долго тащиться пешком. Шли они медленно, с остановками и разговорами. Разговаривала, впрочем, одна Ольга Аркадьевна. Вика помалкивала – ей было чудовищно стыдно. Она поняла, что последнее время не жила, а копошилась в какой-то мерзкой яме с грязью, и вот Ольга Аркадьевна вытащила ее оттуда за шкирку, как котенка, вляпавшегося в дерьмо. И оказалось – жизнь продолжается: цветут вишни, жужжат пчелы, светит солнце – прямо перед ними бежала трясогузка, покачивая хвостиком. Отбегала и ждала, пока они подойдут, а потом опять семенила дальше.

Дом, куда ее привела Ольга Аркадьевна, был большой – с балкончиками и даже какими-то башенками. На веранде – разноцветные стекла ромбиками, от которых падали красные, синие и зеленые блики. Они долго пили чай со вкусными ватрушками, и Вика все больше приходила в себя.

– Я… я так пыталась забыться, – наконец смогла она выговорить.

– А что, есть от чего забываться?

– Да.

– И как, получилось?

– Не очень…

Ольга Аркадьевна видела, что с девочкой беда, но Вика не шла на откровенность. И Ольга Аркадьевна отступилась. Вечером пришел Марк, и Вике стало совсем плохо. Ольга Аркадьевна уговаривала ее остаться на ужин, и она так перепугалась, что Марк, засмеявшись, сказал:

– Оставь ее, мама! Не видишь – она стесняется.

Увидев Вику, Марк ужаснулся: от той первокурсницы, что так по-детски таращилась на него в училище, не осталось ничего, а в черные, полные отчаяния глаза и вовсе было страшно смотреть. Вся серая и какая-то неопрятная – круги под глазами, ногти обкусанные, а волосы тусклые, словно давно не мытые. Беспризорница. Но коленка, выглядывавшая из модной прорехи на джинсах, была розовой и круглой, а когда Марк, провожая, пошел за ней следом к калитке, то увидел сквозь другую прореху полоску белой нежной кожи на бедре и отвел глаза.

Марк набрал ей большой букет нарциссов, которые росли как трава и заполонили весь сад, и Вика, не чуя под собою ног, убежала на троллейбус. Полночи Вика сидела на кровати – думала, мечтала и смотрела на собранные Шохиным нарциссы – свет фонаря из окна как раз попадал на вазу. А утром начала новую жизнь. Вика сдала сессию – не так хорошо, как всегда, но вполне прилично, учитывая поздний старт. И, купив фотоаппарат, на все лето уехала путешествовать. Две недели прожила в Москве и месяц в Питере, обойдя все музеи. В Эрмитаже она провела неделю – садилась прямо на пол и сидела часами, разглядывая понравившуюся картину. Перед маленькой «Мадонной Литтой» Леонардо Вика расплакалась. Господи, она существует на самом деле!

Ей казалось, что искусство – натюрморты Снейдерса и пейзажи Коро, пышные телеса красавиц Рубенса и кривоногие сеятели Ван Гога; женщины Модильяни с длинными шеями и осколками синего неба в глазах; прекрасные мужчины Ван Дейка в плоеных воротниках; все эти малахитовые вазы, рыцари в доспехах, кареты, золотые скифские браслеты, наборные мозаики и выцветшие гобелены – все это великолепие льется, как благородное вино, в ее больную душу, и черная дыра, которая там было образовалась, постепенно зарастает.

Вика совершенно опьянела от обилия прекрасного и в каком-то зале опять заплакала – перед «Амуром и Психеей» Кановы. Психея держала пальчиками за крылья бабочку, опуская ее в подставленную ладонь Амура, и Вика просто заболела от совершенства этих мраморных возлюбленных, от невыносимой красоты их нагих тел и страстного желания вручить кому-то свою душу – как хрупкую бабочку.

Она даже знала – кому…

И мраморный Амур – он ведь тоже чуть-чуть пониже Психеи!

После училища Вика некоторое время проработала на фабрике художественных промыслов – собственно, училище и существовало при фабрике, – но ей там не понравилось. Жила она как в затворе: со старыми друзьями распрощалась, новых не завела. Спряталась в раковинку, словно улитка, и редко высовывала рожки наружу, пугливо озираясь, а при первых признаках опасности тут же пряталась обратно. Ничего, можно и одной прожить!

Потом ей повезло – подвернулось место в частном детском саду. Вика занималась с детьми лепкой и рисованием, и все бы хорошо, но хозяйка так придиралась, что сил не было никаких. И когда Ольга Аркадьевна пообещала пристроить ее в музей, Вика страшно обрадовалась и, не раздумывая, ушла из детского сада, хотя платили там больше, чем в музее. Теперь Вика была счастлива. Правда, нашлась и своя ложка дегтя в этой бочке меда, но Вика старалась об этом не думать и поменьше встречаться с этим «дегтем», благо на работу тот являлся не каждый день.

Вику приводила в восторг одна только возможность смотреть на картины, гравюры, акварели. Да что смотреть! Держать в руках, разглядывать близко-близко! Когда Марк заметил, как загорелись ее глаза при виде старинных книжек, которые ей предстояло «лечить», он засмеялся и сказал: наш человек!

Каждое утро она просыпалась с улыбкой. Сейчас, сейчас она увидит Марка! Увидит, конечно. Не всегда это было радостью, иногда просто мучением, потому что Марк строго держал дистанцию, и Вика не знала, как ее сократить, – за годы пребывания «в затворе» она слегка одичала и отвыкла разговаривать. Ей порой казалось, что Марк считает ее полной дурой. Вика помалкивала и все время краснела, проклиная эту свою несчастную особенность, не понимая, что на самом деле румянец ее только красит. А Марк иногда нарочно ее дразнил, чтобы увидеть, как розовеет нежная, очень белая кожа. Потом, попривыкнув, она перестала смущаться.

Вика внесла в мастерскую немного домашнего уюта: разгребла угол под чайный столик, купила смешные кружки, какие-то необыкновенные чаи. И Марк, который раньше обедал где придется, теперь с удовольствием устраивал перерыв для «чаепития в Мытищах», потихоньку пытался заглянуть внутрь раковинки: что ж там такое прячется-то? И пару раз, разговорившись, Вика ловила на себе задумчивый взгляд Марка.

И вот теперь она в его доме и варит кофе! Подумав, Вика все-таки сделала омлет. Пришел из душа Марк, выпил кофе, потом рассеянно поковырял омлет. Вика отвернулась, потому что совершенно не могла на него смотреть, так он ей нравился. Когда они вышли в сад, выяснилось, что Марк собирается ехать на мотоцикле, и Вика струсила. Это что же, она сейчас сядет на эту страшную штуку и ей придется прикоснуться к Марку? Прижаться к нему?!

– Ну, ты чего? Давай! Надень-ка шлем. Не бойся!

Она робко села, натянула шлем.

– Держись крепче. Да не так! Обними меня.

Марк взял ее руки и сцепил у себя на груди.

– Поехали!

Вика сидела, прижавшись к спине Марка, чувствуя тепло его тела, запах кожи и чистой хлопковой рубашки, под рукой билось его сердце, ветер свистел от скорости – Вика была согласна провести так остаток жизни, так что, когда Шохин затормозил перед музеем, она не сразу очнулась. Марк снял шлем – Вика все сидела, обнимая его.

– Эй, на борту! Ты там что, заснула?

Вика соскочила и, не оборачиваясь, помчалась к входной двери. Марк покачал головой. А Вика после полета на мотоцикле, который и длился-то всего минут десять, чувствовала себя как… как Маргарита на метле – все ей было нипочем! Шохинская Лида выходит замуж, да еще так далеко, в Англию! Марк свободен! Конечно, еще остается Александра, но ею можно пренебречь, все равно она Марка не любит. Внутри себя она слышала громкую музыку – трубы, скрипки и литавры, что-то вроде известной мелодии «Время, вперед!», сопровождающей заставку телевизионного «Времени».

– Вика! Зайди к Александре за ключами, а то мне в архив надо, ладно?

– Хорошо.

Вика вдруг вернулась, сунула ему в руки свой шлем и уставилась в глаза – она была слегка выше, но Марку все равно казалось, что она смотрит на него снизу вверх.

– Я вас люблю. Вот! – сказала она, взмахнув своими волшебными ресницами, и ушла.

Шлем упал и покатился по булыжнику. А Марк стоял разинув рот. Да что ж такое происходит-то!

В архиве работала Зинаида Михайловна, которая сохраняла все подряд, нужное и ненужное, но найти что-нибудь в ее запутанном хозяйстве было сложно. После часа лихорадочных поисков Марк наконец держал в руках пыльную папку с личным делом Васильевой Тамары Сергеевны. Надо же, она всего на десять лет старше матери, а он-то считал, что ей все сто пятьдесят! Так, и живет она, если еще жива, конечно…

Ты подумай! Тамара жила в «Белом доме» – так местные называли многоэтажку из белого кирпича, где размещались в основном райкомовские и прочие советские работники, теперь уже бывшие. А Марку представлялось, что она, как настоящая Баба-яга, обитает в какой-нибудь избушке на курьих ножках, которых в Трубеже еще хватало, несмотря на пожары, регулярно освобождающие места для новой застройки. Он записал номер квартиры и, решив, что не пойдет к Александре – видеть ее совсем не хотелось, – отправился в мастерскую. Но Александра караулила его у своего кабинета, и пришлось зайти.

– Шохин, ты прости меня, пожалуйста, за вчерашний разговор. Я не знаю, как я могла вообще такое подумать.

– Почему ж не могла? – мрачно произнес Марк. – Ты ведь меня совсем не знаешь. Всего-то лет десять знакомы.

– Обиделся. Ну, хорошо, я дура, идиотка, стерва – все, что хочешь! Просто я… испугалась. Прости меня.

– Да ладно. Я пойду? Хотел к Тамаре сходить, вдруг она что помнит. Хотя сомнительно. Да и жива ли она…

Саша проводила Марка грустным взглядом: она была виновата и знала это. Ну как он не понимает? Она главный хранитель, и отвечать в случае чего придется именно ей! А в архиве Зинаида Михайловна, ворча, ликвидировала последствия разгрома, учиненного Марком.

– Что это у вас за бардак такой? Вам помочь?

– Помоги, голубчик! Видишь, что делается.

– Искали что-то?

– Да Шохину зачем-то личное дело Васильевой понадобилось…

– Вот это, что ли?

«Голубчик» быстро пролистал пожелтевшие листы дела и присвистнул:

– Да она ж сто лет как уволилась! Зачем ему?

Присвистнул он совсем по другому поводу, но Зинаиде Михайловне знать об этом не следовало. Смотри ты, как все удачно складывается!

Раздумывая о Тамаре, Марк совершенно забыл о Вике и ее признании и, только увидев ее в мастерской, вспомнил – ах ты, господи! Еще и это! Но Вика держалась как ни в чем не бывало и позвала его пить чай. Ну ладно, чай так чай, надо смыть эту архивную пыль. Они сидели напротив друг друга за маленьким столиком, и Вика поджимала, как могла, ноги, чтобы не коснуться невзначай Марка. А он все посматривал на нее и хмыкал – надо же! А потом вдруг неожиданно для себя самого произнес:

– Ты знаешь… То, что ты мне сказала сегодня… Мне еще никто такого не говорил.

– Правда?

Она сразу расцвела, засияла глазами. Шохин не выдержал и погладил ее по щеке. А Вика взяла его руку и поцеловала в ладонь. У Марка вдруг дрогнуло все внутри, и он прикрыл лицо свободной рукой.

– Ладно, все как-нибудь образуется, не переживай! – сказал он и вышел.

А Вика улыбалась – образуется! Все образуется! Ее переполняло счастье, и она немножко попрыгала, размахивая руками и дрыгая ногами, словно резвящийся щенок. Все образуется!

– Что это ты? Гимнастикой занимаешься? – Это был Владик.

И что его принесло? Испортил праздник.

– Тебе что надо?

– Да просто так зашел, а что – нельзя?

– Нечего тебе тут делать.

– Смотри какая! Твой-то где? Шохин?

– Ушел по делам.

– Так ты тут одна?..

– Слушай, вали отсюда. Стой! Куда тебя понесло? Что ты там потерял?

– Да ладно, дай картину рассмотрю. Вот это, что ли, Айвазовский?

– Хватит!

К счастью, у Владика зазвонил мобильник, и он ретировался, а то Вика уже не знала, как его и выставить. Тоже, ценитель живописи! Айвазовский ему понадобился! Вика все бы отдала, чтобы не видеть Владика никогда в жизни.

До «Белого дома» Марк дошел пешком – недалеко. Квартира Тамары была на третьем этаже. Жива ли она? Может, тут уже другие люди обитают? Но открыла сама Тамара. За прошедшие годы она еще больше похудела и сгорбилась, совершенно поседела. Нос почти упирался в беззубый рот, а на подбородке росла редкая седая борода. Но черные глаза смотрели все так же остро. Баба-яга, один к одному!

– Тамара Сергеевна! Это я, Марк. Помните меня? Я сын Ольги и Николая Шохиных…

Человек, стоящий на площадке этажом ниже, внимательно слушал: ага, старуха его впустила. Ладно. Он поднялся, постоял у двери, прислушался, потом осторожно открыл замок ключом, вошел и прикрыл за собой дверь – ни замок не звякнул, ни дверь, ни половица не скрипнули. Человек на цыпочках прошел по коридору на звук голосов – старуха принимала гостя в кухне. Марк сидел спиной, а бабки человек не боялся. Да она ни черта не видит и не слышит! Он спрятался за пыльной занавеской, прикрывавшей какие-то пальто, висевшие вдоль стены, и затаился. Только бы не чихнуть!

А Марк оглядывался и ужасался: боже, какая помойка! Грязь, пыль, паутина, свободного угла нет – в кухню он прошел по узенькой тропинке среди занавесок и коробок, здесь тоже все было заставлено коробками, банками, чашками, щербатыми кастрюльками и обгорелыми сковородками. Одних чайников он насчитал штук семь! На полу сидел огромный оранжевый заяц с одним глазом, а на подоконнике среди цветочных горшков с засохшими геранями прятались разномастные куклы-инвалиды: кто без руки, кто без ноги, а кто и вовсе без головы. В комнате, куда Марк успел заглянуть по дороге, было то же самое. «Кошмар! – думал он. – Нет, Тамара, конечно, всегда была не в своем уме, но чтобы дожить до такого…»

– Долго ты собирался, – сказала Тамара и закурила какие-то вонючие сигареты.

Марк предложил ей свои, она рассмотрела пачку, неловко вытянула одну, понюхала и положила ее в карман засаленного фартука.

– Да возьмите все! – Марк пожалел, что не догадался захватить ей какой-нибудь гостинец.

– И возьму! Хорошие, не это дерьмо! Чай пить будешь?

– Чай…

Марк представил, что у нее за чай, и передернулся.

– Спасибо, я только что пил на работе.

– Все равно у меня к чаю нет ничего. Я сладкого-то не ем, диабет у меня. А ты сладкое любишь, я помню. Всегда тебе пастилу приносила, маленькому…

Правда, вспомнил вдруг Марк, приносила пастилу. И зефир в шоколаде!

– Как там Олька?

– Мама… мама умерла. Больше года назад.

– Умерла? Ишь ты. И тут меня опередила! А я вот все живу, не помру никак. Олька-то молодая совсем, а померла…

– Тамара Сергеевна! Я к вам зачем пришел-то? Спросить про Айвазовского!

Человек за занавеской навострил уши.

– Помните, вы реставрировали?

– Айвазовского? Чего ж не помнить? Помню.

– И копию сделали?

– Сделала.

– Тамара Сергеевна! А где оригинал?!

Старуха вдруг захохотала, затряслась, закашлялась, утирая выступившие слезы.

– Оригина-ал? Ах-ха-ха! И кто же это такой умный? Кто обнаружил?

– Я, случайно.

– И как это ты?

– Да по холсту догадался.

– Молодец!

– Так где подлинник-то, Тамара Сергеевна?

– Где! Ольке отдала! Я ж не дура. Она тебе не сказала?

– Нет, мама ничего не говорила!

– Так спроси! Я хотела по-другому, но раз сам догадался, ладно. Пусть сейчас отдаст. Спроси у Ольки-то!

Марк открыл было рот, но понял: она уже забыла, что «Олька» умерла!

– Правда отдали? А может, тут у вас где-нибудь, а?

– Говорю, Ольке отдала.

Человек за занавеской дождался ухода Марка, потом, когда старуха ушла в комнату, осторожно выбрался, спустился этажом ниже и вошел в квартиру, располагавшуюся как раз под старухиной. Достал мобильник, набрал номер и спросил:

– Ты в музее? Шохин сейчас должен вернуться. Если пойдет к Никаноровой, послушай там, о чем говорить будут. Да повнимательней.

Он ни на секунду не поверил старухе – еще чего, так и отдаст она кому-то эдакую ценность! Наверняка у нее зарыто где-нибудь среди хлама. Человек поморщился – дело ему предстояло неприятное. Он надел резиновые перчатки и вернулся в квартиру Тамары – та спала не раздевшись. Скорчилась на диване среди тряпья. «Да она и так еле жива, – подумал он. – Никто и не спохватится. Ладно, делать так делать». Человек достал из кармана шприц с прозрачной жидкостью, снял наконечник, спустил воздух и не очень ловко, но решительно всадил шприц бабке в бедро. Та не пошевелилась, но через какое-то время захрипела. Потом затихла. Человек включил свет и стал методично обыскивать захламленную квартиру, стараясь не сильно шуметь.

Марк же поверил Тамаре сразу. Мама вполне могла не знать, что именно оставила ей Тамара, а для той, одержимой манией преследования, ничего безопаснее дома Шохиных не было. Сколько раз она прибегала к ним «спасаться» – ей все казалось, что соседи по коммуналке строят ей козни…

По коммуналке!

Да это же отец и устроил Тамаре квартиру в «Белом доме», вспомнил Шохин. Как это он все позабыл? В детстве Марк ужасно боялся «тетю Тому», хотя та называла его цыпленком и приносила сладости, – уж больно громко она говорила, много ругалась и страшно дымила сигаретами… Марк удивился, что подозрительная Тамара пустила его в квартиру. Провожая, она вышла на площадку, придержала за рукав и поманила пальцем – он наклонился, и Тамара хриплым шепотом сказала:

– Он думает, ему достанется! Черта лысого!

– О ком это вы, Тамара Сергеевна?

– О ком! Сам знаешь! Ходит тут, вынюхивает, думает, не знаю, что ему надо!

Марк ушел, вздыхая: опять она за свое! Но, уже подходя к музею, вдруг приостановился, задумавшись, – что-то там такое было у Тамары странное… То, чего быть не должно.

Вика видела в окно, как Марк вернулся, но до мастерской так и не добрался. Зашел в главное здание, через некоторое время вышел с Александрой, они покурили на лавочке, и Марк уехал. Вика вздохнула. Она так ждала его! Обещал же, что все образуется! А ведь ей показалось, когда поцеловала его ладонь, что…

А Марк задумчиво бродил по своему дому – где же это может быть? Постоял, любуясь, перед портретом матери: «Мама, помоги мне! Пожалуйста!» Потом пошел в ее комнату – уже прошло больше года, а он все никак не мог себя заставить тут разобраться. Да и зачем? Пусть все останется, как было при ней. Осмотрелся, заглянул в один шкаф, другой, оглядел стеллаж. Придвинул стул, влез, кое-что достал, посмотрел. Усмехнувшись, покачал головой: ну, Тамара! А ведь он было поверил. Надо будет завтра зайти к ней еще раз.

В эту ночь Марк долго не мог заснуть: сначала все размышлял о Тамаре и Айвазовском, об Ильке, Лиде и Патрике, а потом оказалось, что он думает о Вике. Целый день он словно носил в ладони ее поцелуй, да и сейчас его чувствовал. На самом деле он давно приметил Вику, но старательно обходил стороной – боялся. Словно зимой, в жуткую стужу, увидел жалкого брошенного котенка или щенка, который уже не скулит, а только смотрит в глаза каждому прохожему, постепенно теряя надежду. Увидел и прошел мимо, потому что не мог – ну, никак не мог! – забрать щенка себе. Сжал зубы и закрыл глаза, надеясь: кто-нибудь подберет и спасет. А он не мог. У него своих забот хватало.

Какое, собственно, ему было дело? Да никакого! Мамина ученица, и все. Если бы не высокий рост, может, и вообще не замечал бы – девчонки эти, они все на одно лицо. Он и не вспоминал о ней от встречи до встречи. Хотя каждый раз было странное ощущение, будто Вика чего-то ждет от него. А он может это дать, но… не хочет. Марк даже не сразу понял, что чувствует Вику на расстоянии. Шел, например, по улице и вдруг – словно толчок в спину! А это Вика стоит и смотрит. Потом стал замечать, как резко портится настроение, а потом обязательно встречал Вику – или почти сразу, или в конце дня, но обязательно!

И когда мама стала за нее просить, первая мысль была: нет, ни за что! Но разве мог он маме отказать? Когда стали вместе работать, Марк первое время был настороже, а потом привык. Да и Вика держалась скромно – тише воды ниже травы. Она казалась ему такой безнадежно юной, что Марк относился к ней примерно как к маленькому Илюше. Она глазела на него и краснела, и Марк старался поменьше с ней общаться, чтобы не смущать. Конечно, Шохин не мог не замечать, что Вика влюблена. Это было приятно, что скрывать, но… зачем? Зачем ему нужны такие сложности? А то, что с Викой все будет непросто, он понимал. Это не легкая интрижка, это – серьезно.

Но сейчас…

Сейчас, когда он остался совершенно один…

И даже Александра его предала!

Может быть, попробовать?

А что такого?

Хоть кто-то будет счастлив…

Но на самой грани сна промелькнула мысль о том, что все это один раз уже было: и страх одиночества, и желание осчастливить женщину, и невыносимая потребность быть любимым. С кем, когда это было…

Может, во сне?

А сон ему снился странный. Марк бегал по собственному дому от одного зеркала к другому. В каждом он видел не собственное отражение, а лицо Лиды – она что-то быстро, взволнованно и беззвучно говорила, стуча по стеклу изнутри. Но Марк никак не мог разобрать, что именно, – и бежал к следующему зеркалу, где повторялось то же самое, пока, наконец, в последнем зеркале не увидел вместо Лиды Вику. Она улыбалась, а потом ударила кулаком по стеклу – Марк отпрянул, окровавленные осколки посыпались на пол. А в разбитом зеркале царила полная тьма. Марк проснулся.

Черт, приснится же такое…

И подумал: может, позвонить Артемиде?

И что сказать? «Вернись, я пропаду без тебя»?

Поздно, Шохин. Поздно.

С утра Марк попробовал еще поискать Айвазовского, но безуспешно, только потерял время и сильно опоздал на работу. Вика тут же стремглав к нему ринулась, и Марку не осталось ничего другого, как распахнуть ей объятия.

– Ну что ты! Куда ты так торопишься… Подожди…

Вика дышала ему в ухо, ее ресницы щекотали кожу. Она повернула голову и посмотрела Марку прямо в глаза:

– А чего ждать?! Пока ты подцепишь еще кого-нибудь? Или пока мы состаримся? – Порассматривала его некоторое время и жалобно спросила: – Может, ты меня наконец поцелуешь?

И он поцеловал. Прошло примерно лет двести, когда он смог от нее оторваться – отцепил от себя и держал подальше на вытянутых руках. Вика медленно моргала, и взгляд у нее был совсем потусторонний.

– Вика? Ау!

Она пришла в себя и увидела Марка – он улыбался.

– Все. Хватит. А то это вообще черт знает что такое!

Марк усадил Вику и сам сел напротив, взяв ее за руки. У него все как-то путалось в голове, потом вспомнил:

– А у тебя почему-то вкус вишни!

– Это я жвачку жевала… вишневую…

– Жвачку! Господи, с кем я связался!

– А ты со мной связался?

– Получается, что так.

Они еще поулыбались друг другу, и Марк, наконец, опомнился:

– Послушай, тут у нас некоторые неприятности, и я сейчас уйду по делам. Ты выживешь?

– Выживу…

– Вот и хорошо. Я вечером приеду за тобой. Я пошел?

– Иди…

На пороге он обернулся и признался:

– Всю ночь о тебе думал.

Вика долго сидела, улыбаясь, пока вдруг не пришел завхоз, который ни разу еще у них в мастерской не был. Работал он совсем недавно, Вика почему-то слегка его опасалась и не верила простецкому виду, который тот так ловко умел на себя напускать. Завхоз полез осматривать крышу – «на предмет протечки», как он выразился. Потом задержался у разложенных на столе картин:

– Да-а, стихия, одно слово! Это ж надо, как оно. Поправить-то можно?

– Конечно, Марк Николаевич все исправит.

– Марк Николаевич, говоришь? Ну, он-то исправит, не вопрос! – И, окинув ее на прощание жестким взглядом прищуренных глаз, ушел.

Во дворе Марк выкурил сигарету, потом зашел к Александре – вчера он ей звонил в ночи, так что в основном Саша была в курсе событий. Она тоже не теряла времени даром и облазила весь Интернет в поисках хоть какой-нибудь информации: а вдруг их Айвазовский продавался где-нибудь на аукционе?

– Ты знаешь, я еще позвонила в Третьяковку и Русский музей! Никто ничего не слышал о подобной картине. Так что, похоже, наш «Всадник» где-то лежит припрятанный! В Третьяковке на экспертизе была похожая вещь – «Берег Отузской долины», но она по размеру больше и всадников там двое…

Александра быстро говорила, посматривая на Марка искоса – она все еще чувствовала неловкость. Но ведь она извинилась! Так в чем же дело? Марк какой-то странный сегодня…

– А ты знаешь, сколько сейчас Айвазовский стоит на аукционах? В 2007 году в Стамбуле «Парусник у берегов Крыма в лунную ночь» потянул шестьсот с лишним тысяч долларов – по размерам они с нашей почти одинаковы. А в Швеции один лесоруб нашел картину Айвазовского «Битва за Бомарзунд»! Не то чтобы нашел – она всю жизнь висела у него дома на стене, представляешь? За миллион долларов ушла на аукционе! А рекорд для Айвазовского – три с лишним миллиона! В 2006 году на торгах Sotheby’s в Лондоне была продана его картина «Варяги на Днепре», но она большая, раза в четыре больше нашей. Очень много, конечно, подделок и копий, еще прижизненных, но они стоят намного меньше. Тамарина копия, я думаю, тысяч на сто потянет. Ну, на двести…

– Долларов?!

– Да нет, что ты, – рублей!

Марк слушал Александру и как-то непонятно себя чувствовал. Потом вдруг до него дошло: он был… свободен?! Сашина магия больше на него не действовала – ни взгляд серых тревожных глаз, ни волшебство ее голоса, ничего. Он смотрел на Александру и видел перед собой просто усталую женщину в очках. Надо же, как странно…

– Послушай, а зачем ты так коротко стрижешься? – вдруг спросил Марк, перебив Сашу на полуслове. – Такая коса у тебя была!

– Коса? А что? Так плохо? – спросила совершенно растерявшаяся Александра.

– Да нет, не плохо. Просто… косу жалко.

Саша, недоумевая, долго смотрела на закрывшуюся за ним дверь, и весь день ее преследовало странное ощущение потери – как будто умер кто-то близкий.

Марк долго звонил в Тамарину квартиру, но безрезультатно. В магазин, что ли, ушла? Посидел во дворе, подождал. Обошел ближайшие магазины – куда она могла подеваться? Еще раз позвонил – все без толку. Странно. Толкнулся к соседям: в одной квартире никто не отозвался, в другой дома был только ребенок – судя по голосу, лет десяти, в третьей дверь открыли, но от хозяина так разило перегаром, что расспрашивать было бесполезно.

– Бабку-то? Бабку не видел…

Мужик стоял босиком, и, покосившись на его корявые ступни, Марк вдруг вспомнил, что такое странное было в Тамариной квартире: на полу под грязной занавеской, за которой висели какие-то пыльные одежды, стояли совершенно новые, чистые и довольно дорогие кроссовки! Марк задумался. Выйдя из подъезда, постоял, еще подумал, потом решительно направился в сторону, противоположную музею. Когда он вернулся, было уже совсем поздно, но Вика ждала его, сидя во дворике на лавочке курильщиков.

– Прости, что так долго. Я даже не надеялся, что ты здесь.

– Я здесь.

– Ну что, покатаемся? Или отвезти тебя домой?

– Отвези меня к себе. Насовсем. Пожалуйста!

В глазах у нее что-то дрожало и переливалось, и Марку даже показалось, что на секунду он провалился куда-то в глубь ее взгляда, как в колодец. Он моргнул и встряхнул головой. Вика все так же смотрела на него с мольбой, ее губы вздрагивали – выносить все это не было никакой возможности, поэтому Марк просто обнял Вику и спросил:

– Ты думаешь, это хорошая идея?

– А почему нет? Я люблю тебя. Ты один, я одна, и я… тебе нравлюсь. Ведь я же тебе нравлюсь, нет?

– Нравишься. – Удивляясь самому себе, Марк вздохнул и сказал: – Ну ладно, давай попробуем…

– Только заедем ко мне, я возьму кое-что, ладно?

Они уехали, так и не заметив, что из окна первого этажа южного флигеля на них смотрел человек, плохо различимый в полутьме из-за грязного стекла. Но он очень хорошо их разглядел.

Вика, в отличие от Тамары, как раз и жила в избушке на курьих ножках – оказалось, снимает там угол. И Шохин вдруг понял, что вообще-то совершенно ничего о ней не знает, кроме того, что она мамина ученица и любит его. Вика вышла с рюкзаком, и они отправились к Шохину – начинать новую жизнь.

– Сейчас я буду тебя кормить. Голодная?

– А чем ты будешь меня кормить?

– Мясом.

– Мясо я люблю.

Она села за стол, опустила голову на сложенные руки и стала следить за Марком, суетившимся на кухне. Взгляд у нее был слегка потерянный, и от утренней радостной экзальтации не осталось и следа. Она боится, понял Марк. Ужасно боится. Тогда – зачем?! Когда мясо уже почти подрумянилось, Марк не выдержал и сел рядом:

– Устала?

– Немного…

– Послушай, если ты сомневаешься или передумала, только скажи, и я отвезу тебя домой.

– И мяса не дашь?

– Конечно. Еще чего, мясо на тебя переводить!

– Нет уж! Заманил меня ужином, а теперь – отвезу!

– Тогда, может, порежешь помидоры, а?

Вика засмеялась – ладно.

Он показал Вике дом и сад, все время что-то говорил, развлекал – старался, как мог, но она молчала, только улыбалась да поглядывала на него, взмахивая своими сказочными ресницами. Чем ближе к ночи двигалось время, тем больше она нервничала. И Марк решил: напрасно они затеяли эту историю. И зачем он только пошел на поводу у девчонки? Любви ему захотелось! Привел ее домой – словно кошку подобрал. Решил так спастись от одиночества? Лучше бы на самом деле кошку завел. А что, это идея! Ну ладно, как-нибудь. Он решил, что не станет на нее покушаться. Поспит девочка ночь в соседней комнате – ничего страшного.

Но тут Вика, наконец, появилась – длинноногая, в короткой темно-красной ночнушке, на которой был изображен какой-то зверек. Залезла к нему в постель и прижалась, обняв. Марк взъерошил ей волосы – пропустил через пальцы тяжелые, густые пряди и нежно поцеловал – в щеку, потом, не удержавшись, в губы. И хотя всего пару минут назад Шохин не собирался ни на что «покушаться», сейчас он вполне определенно почувствовал желание. Вика так вкусно пахла, так тесно прижималась, так крепко обнимала дрожащими руками, и сердечко ее колотилось, как пленная птичка. Марк умилился:

– Вот она, моя вишневая девочка! Опять жвачку жевала?

– Нет, это паста такая.

– А что за зверь у тебя на майке?

– Медвежонок! Он на барабане играет. Правда смешной?

– Да ты сама медвежонок!

– Чего это я медвежонок? Разве бывают такие длинные медвежонки?

– А ты такой… голенастый медвежонок! – Марк поцеловал Вику чуть более жадно и нетерпеливо, и она вдруг замерла, словно в обмороке. А потом резко села, стянула ночнушку и улеглась на Марка сверху – длинненькая, легкая, теплая. Заглянула ему в лицо – в полумраке ее глаза казались совершенно черными и бездонными. Она больше не дрожала и так решительно принялась за дело, что Марк, которому она невольно причинила боль, вздрогнул:

– Не спеши!

– Ладно…

И тут же укусила его. Да что ж это такое?! Марк был слегка ошеломлен ее напором – впервые в жизни инициатива была не на его стороне, и ему оставалось только принимать этот шквал чувственных эмоций. Вика почти мгновенно заснула, а Марк еще долго маялся без сна. У него было очень странное ощущение от этой близости, но в чем именно заключалась странность, он не в силах был понять.

Утром Марка разбудил аромат кофе. Он пришел на кухню и некоторое время подсматривал за Викой. Не замечая его, она с задумчивым видом накрывала на стол – ставила чашки, поправляла, опять передвигала. Ей так шел темно-красный цвет этой смешной рубашки с медвежонком – он подчеркивал невероятную белизну кожи, и Марк решил: надо ее написать! Не в этой майке, конечно, а подобрать драпировку такого же цвета. Черное, белое, вишневое…

Вика увидела, как он смотрит, и, конечно, покраснела. Она опять выглядела взволнованной и залепетала что-то о прошлой ночи. Но Марк не стал слушать, а просто снял с нее рубашку – боже, какая белая кожа! Он взял ее тут же, посадив на стол. Посыпались на пол так заботливо расставленные Викой чашки, а когда под ногой Марка хрустнул тонкий фарфор, он только успел подумать: ракушка. Это ракушка разбилась…

Весь следующий день Марк думал о том, что с ними происходит. Время от времени он выходил из своей комнаты посмотреть на Вику – она робко поднимала на него глаза и краснела. Он никак не мог определить чувство, которое испытывал с того самого момента, когда Вика поцеловала его ладонь. Нежность, сострадание, жалость? Но это чувство разъедало его изнутри, как ржавчина железо.

Проведя с Викой всего одну ночь, он понял – оправдались худшие опасения: она очень непростая, с какими-то своими заморочками и страхами, с явно надломленной психикой. И в постели у них все было очень далеко от идеала – несмотря на его опыт и ее старания. Но ему вдруг так понравилось, что Вика у него в доме… Он не сразу сообразил, в чем дело. Наконец, осознал: он же забрал щенка домой! Принес, замерзшего, за пазухой, отогрел, накормил, приласкал. Вот оно что! Вика была его собственная! Она принадлежала ему целиком, от макушки до пяток – со всеми страхами и комплексами. И ее нервная улыбка, и внезапный румянец, и вишневые поцелуи, и длинные ноги с узкими ступнями, и вихры жестких черных волос, и удивительные глаза – все это принадлежало ему, и только ему.

Впервые в жизни у Марка была женщина, о которой он мог сказать – моя. Всегда он был при ком-то, всегда на обочине. Всадник на берегу моря. А теперь вдруг почувствовал себя… хозяином жизни! Их общей с Викою жизни. Это было приятно, черт побери. Сама мысль, что Вика принадлежит ему, возбуждала. Как будто к ней был прицеплен ярлычок – «собственность Марка Шохина». «Моя женщина». Он посмаковал эти слова и улыбнулся: «Моя!»

В пятницу утром Марк опять зашел к Тамаре, и опять она не открыла. Шохин посидел во дворе под деревянным грибом, покурил, внимательно рассмотрел окна – точно так же, как и вчера, у Тамары были задвинуты темные занавески. Человек из квартиры этажом ниже, который давно наблюдал за Шохиным, достал мобильник, набрал номер и сказал:

– Он возвращается. Действуй. Да поаккуратнее!

Тем временем Вика пребывала в крайнем раздражении: Марка все не было, зато опять приперся Владик, сидел в мастерской как приклеенный и надоел просто ужасно – нес какую-то ахинею и не хотел выметаться.

– Послушай, шел бы ты отсюда! Ну что тебе надо?

– Да ладно! Подумаешь, уж и зайти нельзя старому приятелю.

– Какой ты мне приятель, опомнись!

– А то ты забыла.

– И помнить нечего. Давай, вали отсюда!

Владик стоял у окна, поглядывая то во двор, то на Вику, которая упорно на него не смотрела, занимаясь работой. Господи, что с ним стало! Руки трясутся, зеленый какой-то, глаза мутные, а ведь был когда-то… Додумать мысль Вика не успела, потому что Владик вдруг обнял ее своими трясущимися руками, подойдя сзади.

– Ты что?! Совсем обалдел? – Вика вскочила, оттолкнув Владика. Тот полез было опять, но тут внезапно появившийся Марк схватил его за воротник и сильно толкнул в угол. Владик упал, однако сразу поднялся и загородился стулом.

– Что тут у вас происходит, черт побери?!

– Он вдруг пристал ко мне!

– Вдруг! Прям вдруг! То сама лезет, а то – вдруг!

– Я лезу?! Да ты что, с ума сошел, что ли?

– Да ладно! По старой памяти…

– Это что значит – по старой памяти, а?

– Марк! Не слушай его!

– Да ты ничего про нее не знаешь! Ты думаешь, она что, святая невинность, да?

– Замолчи! Марк, он все врет!

– Да она со всем училищем перетрахалась! Давала всем направо и налево!

Вика закрыла лицо руками, Марк выкинул Владика за дверь, отвел ее руки и взглянул: в глазах ужас. Вика вырвалась и бросилась прочь, Марк ринулся за ней, но она была быстрее – Марк оступился на лестнице, – и, когда он, хромая, вывалился во двор, Вика уже перебегала улицу к троллейбусу, чуть не попав под колеса автомобиля.

– Вика! Вернись!

Но она вскочила в троллейбус, и тот резво покатил в сторону центра. А, черт! Марк кинулся к мотоциклу и, стремительно развернувшись, полетел вдогонку. Нога болела и мешала, мотоцикл шел как-то странно, но Марк не обращал внимания. Догнал троллейбус на повороте, но не вписался и передним колесом задел синий бок троллейбуса. Мотоцикл повело и опрокинуло набок. Инерция движения протащила Марка вперед сквозь арку ворот, и со всего маху он влетел в большую кучу щебенки во дворе. «Зря не надел шлем», – подумал он и услышал страшный крик Вики, бежавшей от троллейбуса, потом потерял сознание. Вика бросилась к Марку, но ее не пускали. Она все кричала, потом приехала «Скорая» и его увезли…

В том, что с Марком будет все в порядке, Лида нисколько не сомневалась, хотя и не знала, откуда вдруг взялась эта уверенность. Она сидела рядом с Александрой, а по больничному коридору нервно ходила высокая черноволосая девушка – Вика. Что это еще за Вика?!

Уже подъезжая к Трубежу, Лида внезапно отключилась на какое-то время – только что молилась, сжимая руки: «Марк, я люблю тебя, будь жив!» – и вдруг не то задремала, не то опять потеряла сознание и очнулась, когда дама с соседнего кресла – та, что пичкала лекарством, – потрясла ее за плечо:

– Мы приехали! Миленькая, уже Трубеж!

Лида так странно себя чувствовала, что, выйдя из вагона, некоторое время постояла, соображая, как ей быстрей добраться до больницы. Вся сумятица последних дней и часов улеглась, и она чувствовала себя удивительно спокойно. Никогда еще она не ощущала себя такой сильной и уверенной, никогда не была в такой гармонии с собой и миром. Все сомнения и метания спали с нее, как спадает высохшая оболочка с куколки – бабочка вылупилась и расправила крылья. Крылья любви. Увидев в больнице Вику, она сначала ничего не поняла – при чем тут эта девочка, совершенно безумная на вид?!

– Это Вика. Она работает с Шохиным второй год. – Александра мрачно посмотрела на Лиду. Они обе покосились на Вику, когда та присела на секунду, а потом опять вскочила…

Лида внимательно ее рассмотрела: высоченная, конечно, но красивая, ничего не скажешь. И так убивается! Когда же Шохин успел?! Может, они давно вместе, просто он не рассказывал? Да и с какой стати он стал бы ей рассказывать…

– И что? У них роман, что ли?

– А ты не знаешь?

– Нет. А ты?

И Александра не знала. Она понятия не имела, что Марка и Вику что-то связывает, и догадалась об этом, только когда увидела Вику, бьющуюся в истерике возле Марка, лежащего на щебенке, – на место события тут же сбежался весь музей.

У Александры с Лидой были сложные отношения: обе соблюдали холодный нейтралитет, испытывая по отношению друг к другу хорошо замаскированную под светскую любезность ревность. При редких встречах с Сашей Лида всегда испытывала сильное чувство женского торжества и даже почти жалела ее. «Пусть он тебя любит, спит-то – со мной. И ты даже не знаешь, что теряешь», – думала она.

А Саша так завидовала той необременительной, как ей казалось, легкости отношений Шохина с Лидой – и это несмотря на общего ребенка! – что иногда просто ненавидела Лиду, не признаваясь самой себе, что именно ребенок и является причиной зависти. Сейчас у Саши было очень тяжело на душе: все это время она жила с ощущением потери, и вот теперь это ощущение вполне могло оправдаться. Нет, нет, невозможно! Он обязательно выкарабкается! Шохин… Он был всегда, и Саша не могла представить, что…

Именно Марк давал Александре то, чего не хватало в ее жизни с мужем: понимание, нежность, сочувствие. Его любовь – как масло на черством хлебе их с Толиком брака. Шохин всегда был на ее стороне, всегда поддерживал. Он всегда у нее был. Несмотря на Лиду, Илью, несмотря на каких-то девиц на стороне, Шохин принадлежал ей, и это наполняло жизнь Саши смыслом. Особенно в последнее время, когда его отношения с Лидой разладились. Марк ничего не рассказывал Александре, но она сама многое видела и слышала. И теперь, без того теплого света любви, который она все время ощущала, ей стало очень холодно жить. Только потеряв его привязанность, Александра поняла, чего лишилась, и не хотела потерять его самого. А тут еще и Вика…

А Лида внимательно смотрела на Вику и думала: «Что же теперь делать? Все не так, как ты воображала. Опять – все не так. Если даже Александра ничего не знает о Вике, значит, это только что началось. Значит, Шохин ухватился за эту девочку от отчаяния и тоски, от одиночества. Значит, ты опоздала. Но, может быть, стоит побороться? Может быть, еще не все потеряно? А девочка обойдется».

А девочка все бегала по коридору, и Лиду это раздражало. Она не выдержала и остановила ее. Вика посмотрела диким взглядом.

– Успокойся сейчас же! Немедленно! Саша, ты не принесешь водички?

Александра пошла за водой к кулеру, стоявшему поодаль, а Лида, взяв Викино лицо в ладони, резко сказала:

– Успокойся! Посмотри мне в глаза!

И в ту же самую секунду сама словно провалилась куда-то вглубь, в мерцающую черноту, а когда вынырнула на поверхность, то видела перед собой уже не соперницу, а несчастную маленькую девочку, почти помешавшуюся от горя. Девочку, которая ждала от нее помощи и спасения, цеплялась за нее и плакала. Господи, да она совсем еще ребенок… Бедная! И, совершенно позабыв все свои планы по отвоевыванию Марка, Лида обняла Вику:

– Все будет хорошо. Ты слышишь? Он справится.

– Откуда? Откуда ты знаешь?! – Вика напряженно смотрела ей в лицо, готовая поверить всему, что она скажет, и Лиде вдруг стало больно от такого сокрушающего доверия. «Господи, она же видит меня впервые в жизни…»

– Конечно, справится. Это же Шохин. Разве он сможет уйти, зная, что… что ты так его любишь? Никогда.

– Ты ведь Лида, да? – бормотала Вика, хватая Лиду за руки. – Я так восхищалась тобой! И твой мальчик, он так похож на Марка, но я никогда, никогда! Ты мне веришь?! Я люблю Марка, очень сильно, но я никогда! Ты ведь сама его оставила, правда? Я только поэтому! А так – никогда! Ты же… Ты же не хочешь вернуться, нет?! – В ее глазах появился ужас. Вика вдруг стала заваливаться на бок, так что Лида с трудом ее удержала.

– Саша! Саша, позови кого-нибудь, она в обмороке! Скорее!

Лида обреченно думала: ну, и что теперь делать? Если она сама, гораздо менее эмоциональная и сентиментальная, чем Шохин, испытывает к Вике такое мощное сострадание, что же должен чувствовать Марк?! А он еще наверняка спал с ней. Вряд ли удержался – такая красотка. Разве можно бороться с этой девочкой? Проще убить ее своими руками. То же самое, что утопить котенка или щенка. И Лиде даже не казалось странным, что существование Вики ничего не изменило в ней самой, в ее любви к Марку. Просто теперь ей придется принять еще и Вику. Только и всего. Главное, Шохин жив. Все остальное – неважно.

Марк сидел за столом на веранде. Лето, солнце, цветные блики, щебет птиц, аромат шиповника, букет васильков на столе – преувеличенно яркие краски, как бывает только во сне. Что-то это все ему напоминало, потом догадался – его собственную картину! Точно! Летняя веранда, крынка с васильками и тарелка с клубникой…

Вошла мать, неся поднос с чашками. Марк вскочил:

– Что ж ты не позвала, я бы принес!

Поставил поднос на стол, поцеловал мать и удивился: какая она молодая! Она выглядела точно так, как на давнем портрете, висевшем в большой комнате. Женщина в полном расцвете красоты – светлый узел волос, смеющиеся глаза, длинное золотистое платье, зеленое яблоко в руке. Напротив в плетеном кресле сидел отец – Марк и не заметил, когда тот появился. Мать разлила чай. Неизвестно откуда взявшийся самовар исходил паром, над клубничным вареньем в хрустальной вазочке вилась пчела. Родители улыбались, глядя на него, а Марк никак не мог сообразить, что происходит:

– Но вы же… умерли? Или нет?

– Да, сынок.

– А я? Почему я с вами? Здесь? Я что… тоже умер?

– Нет, дорогой! Нет!

– Значит… я… могу вернуться?

– Должен.

– Почему – должен?

– Потому что тебя там ждут.

И веранда, и самовар, и цветные блики – все начало постепенно расплываться, уходить в белесый туман. Марк закричал:

– Мама, мама!

Она приблизилась, – ее прекрасное лицо проявилось отчетливей – и сказала:

– То, что ты ищешь, гораздо ближе, чем ты думаешь.

То, что я ищу?

А голос отца произнес издалека:

– Не все является тем, чем кажется.

И Марк вдруг понял: все так просто! Как же он раньше не догадался…

Он бесконечно долго падал сквозь белесый туман, потом откуда-то сверху увидел больничную палату и собственное бесчувственное тело. Ничего себе! Живого места нет! Рядом, в коридоре – он и это видел, – сидели на лавочке три женщины: та, что никогда его не любила, та, что родила ему сына, и та, которая…

– Очнулся! – сказал врач. – Вы меня слышите? Вы в больнице. Вы попали в аварию, но сейчас все хорошо. Не волнуйтесь, отдыхайте…

Ему жутко повезло, объяснил врач. Если бы не эта щебенка! Можно сказать, отделался испугом: сотрясение мозга, пара сломанных ребер, несколько трещин в разнообразных костях, богатая коллекция ушибов и ран, некоторые из которых пришлось зашивать, размозженный палец на ступне, вывихнутая еще на лестнице нога и всякие пустяки в виде многочисленных царапин и ссадин. Правда, ушибы стоили переломов – вся левая сторона тела у Марка была просто черной: его протащило по асфальту и щебенке, да еще придавило мотоциклом. На какое-то время он опять забылся, а когда открыл глаза, увидел Лиду, которая смотрела на него с улыбкой, хотя внутренне ужасалась: господи, вся физиономия ободрана, синяки, повязки!

«Я умер, – подумал Марк. – Умер, и мне дали второй шанс. Это параллельная жизнь, с Лидой и Илькой. И никакого Патрика!» Несколько секунд он в это верил, а потом Лида сказала:

– Хорош! Что это ты устроил, а, Шохин? Прямо каскадер! Вон пассия твоя вся обрыдалась. Господи, какое счастье, что ты жив!

– Моя… кто?!

– Пассия! Это Александра ее так изящно назвала. Вика, твоя девочка! Откуда ты ее взял-то? Не рассказывал ничего! Она так переживает, просто чудовищно! Почему-то считает, что виновата в этой аварии.

– Моя девочка?! – Марк, наконец, вспомнил – Вика! Яркие картинки замелькали перед ним, как кадры кинофильма: «Я люблю тебя… Отвези меня к себе навсегда… Моя собственная женщина…» Да, жизнь была все та же. То же место судьбы, что вчера. Или сегодня?

– Сколько я тут валяюсь? Когда я навернулся-то?

– Сегодня, сегодня утром. А сейчас ночь уже. Как ты себя чувствуешь? Врач сказал – ничего смертельного. Но выглядишь ужасно.

– Да так примерно и чувствую, как выгляжу. А ты откуда взялась?

– Приехала. Ты представляешь, Шохин, у меня в квартире наводнение было! Сосед сверху залил, воды – по щиколотку…

Лида бормотала, шмыгала носом, улыбалась и вытирала набегавшие слезы, а Марк ничего не понимал: какая вода?! Почему Лида здесь?

– Артемида.

Лида замолчала. Какое-то время они просто смотрели друг на друга, потом Лида тихо спросила:

– Марк, ты же не хотел, а? Ты ведь… Нет? Это же случилось не потому, что я… что мы…

– Нет! Нет, даже и не думай так, ты что? Это просто несчастный случай. Ну, не плачь, не надо.

– Я не плачу! – Она опять зашмыгала носом. – Ничего, Марк! Все нормально. Главное – ты жив.

– А ведь я так и не покатал тебя ни разу на мотоцикле… А теперь и катать не на чем…

– Ничего, я это переживу.

– Вот видишь, все-таки меня вышибло из седла…

– Ты знаешь, я думаю, эта ваша шохинская установка – неправильная. Ничто нас в жизни не может вышибить из седла. Это красиво, но неверно. Потому что и может, и вышибает. Жизнь, она сильнее нас. Главное – уметь подняться. Даже если под тобой убили лошадь, все равно надо идти дальше. Это главное. Никто не может всю жизнь оставаться в седле, никто. Так что ничего страшного. Ты жив, ты еще будешь в седле! Я помогу в случае чего. – Лида улыбнулась: – Подсажу тебя в седло, так и быть.

– Ты придешь еще?

– Да, завтра. И послезавтра. В воскресенье уеду. Я позову Вику?

– Как она?

– Ей укол сделали, что-то успокоительное. Марк, а у тебя с ней…

– У меня с ней. Да. Говорит, что любит меня. – Марк зажмурился и поморщился, как от боли. – Представляешь – любит! Ну, что тут поделаешь…

– Да, действительно. Я пошла? – Марк открыл глаза, и Лида быстро построила на лице вполне правдоподобную улыбку. – Марк, а можно?.. Можно, я скажу это?

Марк рассмеялся:

– Ну, скажи, скажи! Я же вижу, тебе хочется.

– Ну и рожа у тебя, Шарапов! – с чувством произнесла Лида и выскользнула за дверь, загоняя внутрь подступающие слезы. Любит – что тут поделаешь!

– Ну, как там Шохин? – спросила Александра, проводив взглядом Вику, которая, еле передвигая ноги, входила к Марку.

– Ничего, – вяло ответила Лида. – Выглядит, конечно, чудовищно. Но ничего, выкарабкается. Сейчас он, правда, на обезболивающих, дальше хуже будет.

– Вот несчастье! Ну ладно, пожалуй, мне надо идти. Вряд ли Шохин захочет меня видеть. – Но сама не двинулась с места. – А что, это правда? Вы с Шохиным действительно разошлись?

Лида пожала плечами – не хватало еще с Александрой объясняться.

– Я тебя понимаю. Любая бы ухватилась за такой шанс.

Лида нахмурилась и покосилась на Сашу.

– Он где живет, в Лондоне?

– В Лондоне.

– Какой-нибудь лорд?

– Да нет, самый обычный британец. Вообще-то ирландец.

– А зачем ты сегодня ехала в Трубеж?

Наконец сообразила, подумала Лида. Хорошо, Марк не додумался.

– Я в прошлый раз забыла ноутбук.

– А-а. А то я подумала, вдруг ты решила вернуться к Марку. А тут – Вика!

В голосе Саши слышалось злорадство, и Лида внутренне усмехнулась:

– Скажи, а вот если бы ты была на моем месте и решила вернуться к Марку, а тут Вика – что бы ты стала делать?

– Так ты и вправду передумала?!

– Я задала тебе гипотетический вопрос. Мне просто интересно.

– Ну, во-первых, я бы никогда не оставила Марка, – снисходительно произнесла Александра.

Лида хмыкнула про себя и подумала: ну-ну!

– А в данной ситуации… Что может значить эта недавняя связь по сравнению с вашим общим ребенком и… Сколько вы вместе? Шесть лет? Даже говорить не о чем.

– То есть ты бы через нее просто переступила? А вдруг она возьмет и?..

– Что? Попытается бороться?

– Нет. Покончит с собой. Ты же видишь, какая она.

– Нельзя поддаваться на эмоциональный шантаж. А ей к психиатру надо.

– А если Марк ее любит?

– Любит? Да у него таких девчонок – вагон и маленькая тележка. Скажешь тоже – любит!

– Ну да, конечно. Любить он может только тебя.

Саша уныло взглянула на Лиду:

– Нет, меня давно не любит. С тех пор как ты появилась.

– А если она его… держит? Эмоционально, как ты говоришь. Ты же держала, и столько лет.

– Я? Я его не держала.

– Ну конечно! Именно что держала. – Лида вдруг опомнилась: и что это ее понесло на этот дурацкий разговор? Как будто мнение Александры может что-то изменить.

Когда Вика, наконец, вошла к Шохину, ее саму было впору укладывать на больничную койку. Она упала на колени около кровати и вцепилась в его руку, бессильно лежащую на простыне. Марк погладил ее по щеке, вытирая пальцами текущие слезы.

– Не плачь. Ничего страшного не произошло.

– Марк, ты… ты не бросишь меня, нет? Из-за того, что Владик сказал? Я объясню, я тебе все объясню! Я сама хотела, но…

И тут Марк вспомнил остальное. Черт побери! Голос Владика снова зазвучал у него в голове: «Ты думаешь, она что, святая?! Да она трахалась со всем училищем!» Вика смотрела ему прямо в глаза – с ужасом, отчаянием и надеждой, и Марку стало так больно от ее взгляда, что он чуть не застонал – было больней, чем от всех его ран и ушибов, вместе взятых. Вика собралась что-то сказать, но Марк прикрыл ее губы ладонью:

– Тсс! Потом ты мне все объяснишь, хорошо? Поцелуй меня!

Вика поднялась, наклонилась и осторожно прикоснулась губами к его разбитой щеке. А Марк сказал очень тихо, но твердо:

– Ничего не бойся. Все будет хорошо. Я люблю тебя.

Выйдя из палаты, Вика, не в силах двигаться дальше, прислонилась к стене, съехала по ней на пол и заплакала, уткнувшись в колени. Лида кое-как подняла ее:

– Ну что ты? Все же хорошо?

Зареванная Вика, глядя ей в лицо – господи, какие же глаза у этой девчонки! – дрожащими губами выговорила:

– Он меня любит! Он сам сказал! Он все равно меня любит!

– Что ж ты плачешь, дурочка?

Они обнялись. А Саша поняла, что не может больше этого выносить. Хватит. Сил ее нет!

– Я, пожалуй, пойду. Лида, ты где переночуешь? Хочешь…

– Да мы с Викой пойдем домой. Да, Вика?

– Домой…

– К Шохину.

– Ну да, конечно.

– Александра Евгеньевна! – очнулась вдруг Вика. – Александра Евгеньевна! Марк велел вам сказать!

– Что?

– Что все в порядке! Он знает, где картина! Она в безопасности!

– Картина?

– Он сказал, вы поймете.

– В безопасности?

– Ага.

В троллейбусе Вику совсем развезло: она поминутно зевала, закрываясь ладошкой, и встряхивалась, как мокрая собака, чтобы не заснуть.

– Ой, как есть хочется! Марк меня так вкусно кормил…

– Да, готовит он хорошо. А ты когда ела-то в последний раз?

– Не помню… утром, наверно…

– А вы с Марком давно вместе?

– Мы?

Вика пыталась сообразить, как давно они вместе. Все перепуталось у нее в голове, и казалось, что между тем первым вечером и сегодняшним днем прошли годы.

– Мы… мы давно… всю жизнь…

– Всю жизнь? – Лида засмеялась. – Ладно, ты устала, а я к тебе с расспросами. Сейчас приедем, поедим чего-нибудь и отдохнем.

Но отдохнуть им не удалось – весь дом был перевернут вверх дном. Не весь, конечно, – всего три комнаты. Но с испугу показалось, что по дому прошел ураган. Вызвали полицию и тут же пожалели. Приехавшие полицейские были настроены критически, и Лида их вполне понимала – дело дохлое. Один пошел посмотреть, другой лениво задавал вопросы, попросив предъявить документы. У Лиды паспорт был с собой, а Викин остался в сумке, забытой на работе. Вика вообще плохо понимала, что происходит, только моргала, переводя взгляд с одного работника полиции на другого, поэтому Лиде пришлось взять на себя все разговоры.

– И кем же вы, гражданка… Михайлова Лидия Алексеевна… приходитесь хозяину дома?

«Хороший вопрос, – подумала Лида. – Ой, запутаем мы его сейчас!»

– Ну, если коротко, то я – бывшая жена Шохина. Неофициальная. А Виктория – как твоя фамилия? Смелянская? – нынешняя, скажем так.

– Тоже – неофициальная?

– Да.

– И где же сам господин Шохин?

– Господин Шохин в настоящий момент находится в реанимации, куда он попал после случившейся утром аварии.

– Так-так…

Полицейский смотрел на них со все большим подозрением:

– Вы можете сказать, что пропало?

– Боюсь, что нет. Я теперь редко здесь бываю и плохо знаю, что где точно находится.

– А вы, гражданочка?

– Я? Я тоже не могу…

– А может, никакого взлома и не было, а, гражданочки бывшая и настоящая? Может, это вы сами все устроили, пока ваш общий муж в реанимации? Что вы здесь хотели найти, какие такие ценности?

– Послушайте, что вы такое говорите?!

Спас их от ретивого сержанта неожиданно появившийся «старший оперуполномоченный Синельников Сергей Геннадиевич», которого Лида, впрочем, прекрасно знала. Сережа Синельников был невысок ростом, выглядел гораздо моложе собственных лет, имел вид эдакого недотепы, Иванушки-дурачка, и вовсю этим пользовался. Когда накануне к нему заявился Марк со своими неясными подозрениями и невразумительными россказнями про исчезнувшую Тамару, Сережа было отмахнулся. А, ерунда! Старуху Васильеву он тоже знал – кто ж в городе не знал «безумную Тамарку». Она бродила по улицам с вечной сумкой на колесиках, совершенно пустой на вид, и что-то мрачно бормотала себе под нос.

Сережа пошел по стопам своего отца, работавшего с Шохиным-старшим, так что Марк не зря отправился именно к нему. Марк не стал вдаваться в подробности и умолчал об Айвазовском, сказав только, что у Тамары находится одна музейная вещь, которую хорошо бы забрать, а старуха куда-то провалилась. И вот вам, пожалуйста! Шохин в реанимации, дом обыскивали – что-то тут не так. Из местных никто в здравом уме не подошел бы к дому Шохиных ближе чем на километр, значит…

Сережа первым делом поехал к Шохину в больницу и только покачал головой, увидев живописную наружность Марка:

– Ничего себе! Эк тебя угораздило!