– Надо было в Залужье собраться, – сказал Шефуня. – Там хоть ресторан приличный. Ты б меня спросила, Антонова, я бы тебя научил.

– В Залужье все новое. – Соня обиделась. – У нас с ним никаких воспоминаний не связано. Там вообще помойка была, когда мы в школу ходили.

– Здесь зато теперь помойка стала, – хмыкнул Шефуня.

Шефуня был недалек от истины, но Рита рассердилась. Молодец какой! Или сам все устраивай, или не приходи, или, раз пришел, скажи спасибо.

– Ничего, Шеф, потерпишь, – сказала она. – Отдайся воспоминаниям и получай удовольствие.

– Это да, – согласился Шефуня. – В принципе, хорошо, что собрались. Ностальгийку погоняем…

На месте ресторана «Меченосец», где Соня собрала одноклассников, раньше было кафе-мороженое – любимое место для прогуливания уроков. Так что воспоминаний, конечно, хватало. И главная городская площадь за окном тогда выглядела точно так же, как теперь: Ленин с кепкой в руке, здание районной администрации и универмаг; в этом смысле тоже предоставлялся полный простор для сентиментальности.

Прозвище у Шефуни появилось из-за фамилии – Шевчук, так-то никаких лидерских наклонностей он никогда не выказывал. Он и в школе вечно брюзжал по любому поводу, и Рита всегда его одергивала. После школы он уехал учиться в техникум во Владимир, там теперь и работал менеджером в автосалоне.

На гулянку собралось человек двадцать. Пришла первая учительница Надежда Алексеевна и математичка Функция. Обещал прийти физик. Соня Антонова вместе с мужем Витькой Наумовым – они поженились сразу после выпускного – придумали какие-то конкурсы: вспомни начинку булочек в школьном буфете, докажи теорему Пифагора, нарисуй портрет своего соседа по парте и прочее подобное. Конкурсы выглядели глуповато и напоминали свадебные, но не раздражали.

Сначала Рита даже удивилась тому, что снисходительно воспринимает все эти нехитрые развлечения, а потом поняла: значит, разорвалась ее связь с той жизнью, частью которой были и конкурсы про начинку булочек, и эта площадь, и этот город. Вот потому-то она с неподдельным интересом слушает рассказ Оли Трофимченковой о том, как поступала в университет ее дочка, и Наташки Коревской, которую при встрече не узнала, про отдых в Анталье, и даже Шефунино брюзжанье воспринимает спокойно. Все это – слишком вне ее жизни, чтобы задевать и тем более раздражать.

Это как-то ободрило ее. А то после вчерашнего созерцания детской площадки и лавочки под окнами родного дома ей до сих пор не по себе было.

Ну и выпила она, конечно, – хоть и не много, но все же. Это способствовало благодушию. Может, не только это, но что еще, Рита понять не могла. Понимание ускользало от нее, и ей уже даже интересно было поймать его за виляющий хвостик, разобраться – а почему, собственно, ей легко и чуть ли не хорошо в давно забытом, ничем ей не близком круге одноклассников, и даже музыка, отборная отечественная попса, не режет слух.

– Рит, а где твой Салынский сейчас? – спросила Наташка.

– Понятия не имею, – пожала плечами Рита. – В Америке учился, в Хьюстоне, а куда потом подевался, не знаю.

– Ну вот! – засмеялась Наташка. – А влюблена же ты в него была – мы угорали вообще. Прямо не узнать тебя было. Так вот любовь и проходит, – глубокомысленно заключила она. – Как молодость – без следа.

– Ну почему без следа? – возразил Митя Гриневицкий. – От молодости много чего остается.

У Мити если что и осталось от молодости, то привычка к клетчатым рубашкам. Рита его особенно, правда, не разглядывала, но и на беглый взгляд было заметно, что он выглядит старше своих лет. Их общих лет.

– Ну что вы сидите! – воскликнула Соня, подходя к столу. – Давайте хоть потанцуем! Помните, как на выпускном выплясывали?

Из всего выпускного Рита помнила только свой медленный, томительный танец с Игорем. Все остальное действительно прошло, растворилось в прошлом, и действительно без следа. Как будто происходило не с ней, а с каким-то другим человеком; да так оно и было, конечно.

Танцевать под песню Наташи Королевой она не пошла, а осталась за столом с Гриневицким. То ли его тоже не привлекали развлечения такого рода, то ли он просто забыл, как вообще танцуют. Второе, кстати, вероятнее: присмотревшись, Рита поняла, что Митя выглядит не только старше своего возраста, но и как-то проще, чем выглядел в юности. В школе он лучше всех шел по математике, и можно было ожидать, что к сорока годам чего-нибудь в жизни добьется. Но судя по вот этой опрощенности, которая проявлялась в едва определимых, но неопровержимых деталях – в стрижке, сделанной в дешевой парикмахерской, в загрубелости рук, в застиранности рубашки, которую он надел в ресторан, – было понятно, что этого не произошло. Если бы он не назвал себя, Рита его и не узнала бы, может. Как располневшую Наташку не узнала, и мужа Сони, и многих, с кем не встречалась двадцать пять лет.

Муж Сони, отплясывавший в общем кругу, вдруг что-то вспомнил, подошел к столу и сказал Гриневицкому:

– Мить, насчет террасной доски я договорился, завтра тебе отзвонюсь.

– Ладно, – кивнул Митя.

Они не сказали друг другу ни одного необычного или хотя бы интересного слова, но то, что сказали, вдруг поразило Риту. То есть не слова их, не смысл сказанного, а что-то в интонациях, в жестах.

Она наконец поняла, что показалось ей таким удивительным в сегодняшней встрече, какое ощущение точно прошло мимо нее в череде множества испытанных ею – в отличие от большинства ее одноклассников – жизненных ощущений.

Это было физическое ощущение того, что ты проживаешь свою жизнь среди людей, которых знаешь с рождения.

Увидев после двадцатипятилетнего перерыва Наташку, и Олю Трофимченкову, и Шефуню, и Гриневицкого, Рита не могла не заметить, как сильно они переменились. И сама она, конечно, переменилась не меньше, и это, наверное, расстроило бы ее и даже испугало, если бы не ошеломила ее сейчас и не отвлекла вот эта догадка – что у одноклассников, живущих в Меченосце, есть то, чего нет и никогда не будет у нее: ежедневная, повседневная жизнь среди тех, с кем связана молодость, связано детство. Вот ведь все они не воспринимаются ею как чужие – ни Наташка с ее рыхлой фигурой и безвкусным макияжем, ни Шефуня с его глупым всезнайством, ни Митя в тусклой клетчатой рубашке. Они отличаются от нее во всем, а стены между ними нет, и разговаривать с каждым ей так же легко, как в детстве, и до сей минуты она даже не сознавала, что это так, просто разговаривала весь вечер, как в первом или в десятом классе. Но для нее это стало так только сегодня и на один вечер, а они каждый день живут среди своих, в биополе своих – и это такая жизнь, которой у Риты нет и никогда уже не будет. Может, она не особенно хороша, эта их жизнь, и даже наверняка так и есть – что хорошего в ежедневном общении с Наташкой или с быстро опьяневшим Сониным мужем? – но это жизнь, которой Рита лишена. И ничего с этим уже не поделаешь – людей, которые окружают тебя сейчас, в нынешней твоей жизни, не вставишь ведь в свое детство и не проживешь с ними первую юность, а значит, никогда уже не сделаешь их по-настоящему своими. Ты навеки среди чужих.

Рита даже поежилась от этой догадки.

– Холодно тебе? – спросил Гриневицкий.

– Нет, – ответила она. – С чего ты взял?

– Дочка так ежится, когда ей холодно.

– Сколько твоей дочке? – машинально спросила Рита.

– Пятнадцать. А у тебя дети есть?

– Нет.

– Почему?

Все-таки Гриневицкий переменился не только внешне: раньше он не задавал бестактных вопросов.

– Так, – пожала плечами Рита. – Не сложилось. – И неожиданно для себя предложила: – Давай выпьем.

Гриневицкий отказываться не стал. Текила на их половине стола кончилась, и он принес ее с другой половины.

– И соль вот, – сказал он. – Но лайма нет.

– И не надо, – махнула рукой Рита. – Текила и без лайма хороша. Просто мягкая водка.

Она действительно любила текилу, хотя мода на нее давно прошла. Впрочем, она ничего в своей жизни не делала из таких посторонних соображений, как мода.

Видимо, именно эта рюмка текилы, выпитая с Гриневицким, оказалась последней каплей для того, чтобы Рита опьянела по-настоящему и море стало бы ей по колено. Ну, не море, может, нет ведь здесь никакого моря… Но музыка есть, и пол дрожит от топота танцующих, и что это она сидит как засватанная?..

– Пошли, Митька, танцевать! – объявила Рита, поднимаясь из-за стола.

Стул, с которого она встала, при этом опрокинулся, так что выглядел ее порыв, наверное, очень уж разухабисто. Ну и ладно! Не все ли равно, как она выглядит в Митиных глазах? А другие и вовсе на нее не смотрят – танцуют в свое удовольствие. И она будет!

Она схватила Митю за руку и потащила в общий круг. Вместо Наташи Королевой как раз запел Челентано, это было приятно. Да и вообще приятно отплясывать так, чтобы пол под ногами трещал! Среди развеселившихся, смеющихся, ни единой задней мысли не имеющих людей, которых знаешь почти с рождения.

Рита в самом деле плясала так, что чуть каблуки не сломала, и сломала бы, если бы это были шпильки, но она давно уже не носит шпильки, каблуки у нее удобные, и туфли тоже, удобные и красивые, разрисованные, эх!..

– Митька, надо срочно выпить еще, иначе упаду, – заявила Рита, обнаружив себя в его объятиях.

Челентано, оказывается, запел уже «Mar perke», танцующие разбились на парочки, и ей достался Гриневицкий.

– Надо так надо, – сказал он. – Налью.

Текилы он ей налил, надо признаться, очень ловко – не прекращая танцевать. Рита выпила и поставила рюмку ему на плечо. Рюмка, конечно, упала, это показалось ей ужасно смешным, и она рассмеялась. Митя тоже.

– Ты пьяная, Рита, – сообщил он. – Знаешь?

– Знаю! – весело подтвердила она. – И что?

– Да ничего. Танцуем дальше.

– А потом? – глупо спросила она.

– Потом воздухом подышим.

– А надо?

– Надо.

Хоть Митино лицо и расплывалось слегка у Риты в глазах, но она видела, что он улыбается, и вполне доброжелательно. Ну а что бы ему не желать ей добра? Она ему того только и желает!

Он вообще нравился ей с каждой минутой все больше. Даже клетчатая рубашка уже нравилась – выглядит из-за своей застиранности непрезентабельно, зато ладоням приятна. Рита держала Митю за плечи, чтобы твердо стоять на ногах, поэтому рубашку его ощущала именно ладонями.

Музыка стихла, все захлопали почему-то, засмеялись, да не почему-то, а от радости, что вот они встретились, и им легко вместе, и хорошо; Рита поняла это так ясно, как если бы все произнесли это хором вслух. Она и сама присоединилась бы к этому хору.

– Пошли теперь, – сказал Митя.

– Куда? – не поняла Рита.

– Дышать, – объяснил он.

На площади стояла такая тишина, что если бы не музыка, доносящаяся из ресторана, можно было бы подумать, что они не в центре Меченосца, а в деревенской глуши. Впрочем, Рите и в этом виделась сейчас какая-то прелесть. Она даже с недоумением вспоминала, что еще с утра все это ее раздражало.

– Ты за плечо держись, – сказал Митя. – Не то упадешь.

– Мы же не танцуем уже! – засмеялась Рита.

– Все равно держись.

Она схватилась за его плечо, и вовремя: качнуло ее так, что ей показалось, ветер налетел.

«Не ветер это, – умиротворенно подумала она. – Это меня изнутри штормит».

Какое при этом умиротворение, казалось бы? А вот поди ж ты.

– Митька, а знакомо ли тебе уныние? – спросила Рита.

– Конечно.

Он опять улыбнулся в темноте; Рита то ли почувствовала, то ли разглядела это в отсвете фонарей, далеко стоящих от ресторанной двери.

– Почему конечно? – пожала плечами она. – Мне, например, до сих пор оно не было знакомо.

– У нас слишком по-разному жизнь сложилась, – заметил он.

– Ты своей недоволен?

– Рит, совсем не хочется пошлить.

Ей показалось, что он поморщился.

– Я тебя обидела? – спросила она.

– Нет. Вернемся танцевать?

– Если честно, не хочу, – сказала Рита.

– А чего хочешь?

– Хороший вопрос! Если бы знать. Счастья, природы, любви.

– Ну, счастья не обещаю, а природы здесь хватает, сама знаешь.

О любви он умолчал, но Рита и не имела его в виду в этом смысле.

– Где это – здесь? – хмыкнула она. – Здесь вон только Ленин торчит с неизменностью судьбы.

– На природу могу отвезти, – предложил он. – На дачу. Там и переночуешь, кстати. А утром насладишься пейзажем в полной мере.

– На чью дачу? – не поняла Рита.

– На твою. А ты что подумала?

– Ничего не подумала. – Рита помотала головой. – А почему ты должен везти меня на мою же дачу?

– Потому что у меня есть от нее ключи. Твоя мама дала.

– Зачем?

– Я у нее ремонт буду делать. Пол перестилать.

– Вон что!

– Ну да.

«А почему бы и нет? – вдруг подумала она. – Пусть отвезет на дачу. Вечер теплый. Можно сидеть на крыльце. Хоть до утра. Продышусь. Протрезвею. И всяко лучше, чем в маминой комнатушке».

– Мить, – сказала Рита, – ты правда готов меня туда отвезти?

– Почему нет? – Он пожал плечами. – Это же рядом. На машине минут пятнадцать.

– На машине не поеду! – предупредила она.

– Почему? – удивился он.

– Ты пьяный.

– А ты нет?

– Я же за руль не собираюсь садиться.

– Я тоже не собираюсь, – будто слабоумной, растолковал Митя. – На такси поедем.

Все-таки он выпил явно меньше, чем она. Или привык рассуждать здраво в этом состоянии. Как бы там ни было, все это оказалось очень кстати. Рита даже протрезвела слегка, не дожидаясь природы.

– Тогда поехали, – сказала она.