В июне зелень еще не потемнела и не покрылась пылью, поэтому дорога до Меченосца выглядела не так безотрадно, как представлялось из Москвы. Хотя, конечно, ямы и колдобины… Как ни старайся, все не объедешь, и машину жалко. Но Рита еще после первой вмятины на первой своей машине сказала себе: это всего лишь кусок железа, его можно починить, а если нельзя починить, то можно купить новый, а значит, убиваться по нему бессмысленно. Поэтому из-за подвески она переживала не слишком, хотя и морщилась каждый раз, когда машина ухала в очередную промоину на асфальте.

Рита уехала из Меченосца двадцать пять лет назад. В первые годы, приезжая домой на каникулы или на выходные, она чувствовала, что сердце у нее начинает биться быстрее, когда в окне вагона появляется пожарная каланча, единственная старинная достопримечательность. Но со временем это чувство ослабевало, а теперь уже и не возникало совсем.

Видимо, связь с родным городом не относится к разряду тех, над которыми не властно время. Возможно, она является лишь биологической, и потому изменилась вместе с Ритиным организмом.

Да и что не изменилось в ее жизни за двадцать пять лет? Ничего незыблемого не могла она назвать. Так у всех, наверное.

– Горячую воду отключили, – сообщила мама, как только Рита вошла в квартиру. – Забыла тебе сказать.

А если бы и не забыла? Все равно впрок не намоешься. Бойлер ставить мама не хотела категорически – говорила, что лучше погреет воду на плите, чем станет платить бешеные деньжищи за электричество.

Сколько Рита себя помнила, мама всегда ходила дома в чем-нибудь затрапезном. Когда-то в этом, может, и была необходимость: приличные вещи были считаные, купить их было трудно или просто не на что, и все старались поэтому их не снашивать. Но теперь-то вещи продавались везде, и Рита присылала маме достаточно денег. И какой-то особенной скупостью та вроде бы не отличалась… Но все равно ходила дома в застиранном фланелевом халате, от одного вида которого Рите хотелось удавиться.

Однако говорить об этом с мамой она давно перестала. Халат так халат. Другие вон вообще в ночной рубашке дома ходят – никого же нету, говорят.

– Я почему хотела, чтобы ты пораньше приехала? – сказала мама. – На даче пол провалился, надо перестелить.

– Мама! – Тут уж Рита не выдержала. – Я тебе тысячу раз говорила: про дачу мне, пожалуйста, не рассказывай. Не хочешь продавать – возись. Насколько можешь. Денег я тебе на это дам, но заниматься ею не буду.

– Да, ты бездушная, – кивнула мама. – Ну, дай тогда денег. Я просто боялась тебе про это по телефону сказать.

«Чего ж ты, интересно, боялась?» – чуть не спросила Рита.

Но не спросила все-таки. Вопрос бессмысленный, да и разве ей это интересно?

Она привезла из Германии лекарство для печени – когда мама была в Москве, Рита свозила ее в клинику, и терапевт сказала, что немецкое лекарство подойдет наилучшим образом. Больше везти маме из Германии было нечего: все, что могло ей понадобиться, продавалось в Меченосце, и даже гораздо больше, чем могло ей понадобиться. И если бы в Меченосце стало всего продаваться раз в двадцать меньше, чем теперь, то и тогда мама не ощутила бы нехватки чего-либо, ей необходимого.

Может, такому отношению к жизни следовало позавидовать. Но на Риту оно только тоску нагоняло.

Они поговорили про лекарство, потом мама спросила, в чем Рита завтра пойдет в ресторан, и, получив ответ, что в платье, села смотреть новости по телевизору. Рита тут же ушла в кухню. Раньше она презирала тех, кто говорил, что не смотрят телевизор – считала их снобами, но теперь смотреть его действительно стало невозможно, просто опасно для психики. И к тому же она боялась, что даже ее стальная воля не позволит ей удержаться от комментариев. А какой в них смысл? Только в очередной раз поссориться.

Вообще-то Рите жалко было маму. Какая ни есть, она все-таки не заслуживает того, чтобы ей каждый день так нагло и безнаказанно лгали. За валидол свой хватается, когда холеная дикторша излагает очередной какой-нибудь бред про распятого на Донбассе младенца и погрязшую в блуде Европу.

Пока из комнаты доносился истерический телевизионный голос, Рита смотрела в окно. Оно выходило во двор, и неизменность открывающейся картины – покосившиеся качели, лавочка без спинки, облезлый киоск – действовала на Риту так же, как вид маминого застиранного халата. Уныние, уныние – догнало оно ее, как ни убегала она от этого вида из окна, как ни старалась вычеркнуть все это из своей жизни.

Тон телевизионного голоса сменился наконец на радостный – начался прогноз погоды. Рита вернулась в комнату, вынула из шкафа белье, постелила себе на неразложенном диване. Диван не раскладывался уже давно, менять его мама отказывалась. Когда лет десять назад Ритины дела пошли в гору, она предложила маме перебраться в Москву. Та возмутилась, как будто в переезде было что-то неприличное. Рита тогда удивилась, но вздохнула с облегчением. Ну а получив отказ на предложение выбросить старый диван, удивления уже не испытала.

Мама уснула, как всегда, рано, а Рита еще долго читала в постели. Благословен тот, кто придумал электронную книжку! Не только в смысле удобства, но и в смысле правильной оценки собеседника. Это был своего рода тест на банальность мышления: как только Рита слышала от кого-нибудь про запах типографской краски и шелест страниц, который не заменит бездушная машинка, она понимала, что с этим человеком ей не сойтись близко, а дела с ним следует вести осторожно.

Она читала «Вешние воды», и странное чувство тревожило ее. Ей не казалось, что жизнь, о которой писал Тургенев, прошла безвозвратно – вот именно жизнь, вся как есть, со всей ее большой правдой и маленькими обыкновениями. Что-то главное, самое значительное, осталось в жизни неизменным, это Рита понимала. Но что – главное? Она не знала, и от этого одолевало ее уныние, и в этом была ее тревога.