– Ну и все, в Москву она возвращаться уже, конечно, не захотела, – сказала Маша.

– Почему – конечно?

Рита смотрела только на дорогу. Снег пересекал ее длинными лентами, вилась поземка. Будто не первое декабря сегодня, а февраль идет к середине.

– Ну а вы бы из Нью-Йорка вернулись? – хмыкнула Маша. И обиженно спросила: – Что вы смеетесь?

– Да так, вспомнила, – сказала Рита. – Когда я после университета в министерстве начинала работать, у нас там разъездной шофер был, Василий Петрович. Крепкий такой, приличный мужчина. Однажды смотрю, у него куртка новая, кожаная, это тогда редкость была. Я мимоходом, в порядке любезности, говорю: какая куртка у вас красивая, Василий Петрович, где купили? А он с такой гордостью отвечает: не купил, Ритуля, а с пьяного снял. Еду, говорит, вечером домой, у обочины пьяный лежит, ну я и снял. А ты бы разве не сняла? – спрашивает. – Рита включила посильнее обогрев и сказала, помолчав: – Думаешь, я здесь потому, что мне деваться некуда?

– Не думаю… – проговорила Маша. И добавила упрямым тоном: – Все равно я после школы в Нью-Йорк вернусь! И не хмыкайте. Я в Колумбийский университет поступлю. Думаете, не смогу?

– Может, и сможешь, – не отрывая взгляда от снежной дороги, ответила Рита. – Только на какие шиши ты собираешься там учиться?

Этого вопроса Маша, кажется, не ожидала. Даже странно – она производила впечатление сообразительной девицы.

– Ну… – замялась она. Но тут же встрепенулась: – А он сказал, где захочу учиться, там и буду! Я в Колумбийском хочу. Мы рядом там жили, в Нижнем Ист-Сайде. Я к универу каждый день гулять ходила. Он у меня до сих пор перед глазами стоит, хотя уже целый год прошел, – уныло вздохнула она.

– А почему ты в Москву вернулась? – поинтересовалась Рита.

– Я вернулась!.. – фыркнула Маша. – Она меня самолетом отправила.

– Мама? – уточнила Рита.

– Ну а кто? Заплатила за сопровождение, и все. В Москве меня бабушка встретила. Как передачку.

– А мама почему в Нью-Йорке осталась?

– Она там не осталась. Они с Джимом в Непал уехали. Он буддист, этномузыка и все такое. Ему в Непале лучше, ну и ей тоже. Она мне предлагала с ними ехать, но…

Маша замолчала. В дополнительных объяснениях Рита в общем-то и не нуждалась. И так ей все было понятно в этой истории.

Дальше ехали в молчании. Маленькая Маша проснулась только перед въездом в Меченосец.

Мама чуть в обморок не упала, когда вся честная компания явилась перед нею.

– Что ж ты не предупредила?! – ахнула она.

– Не успела, мам, – ответила Рита, внося в комнату сумку, в которую наспех сложила Машины вещи. – А если бы и предупредила?

– Я бы хоть пирогов купила… Зойка пекарню на Советской открыла, знаешь? Такие пироги печет – куда вам в Москве.

Говоря все это, мама с опаской смотрела на обеих Маш. Мало ли зачем ее дочь сюда их привезла! Оставить хочет, может. А ей здоровье не позволяет.

Эта мысль читалась на ее лице так ясно, как будто мама высказала ее вслух. Но ни возмущения, ни хотя бы обиды Рита сейчас не чувствовала. Не до того ей было.

– Это кто? – шепотом спросила мама, пока большая Маша переодевала маленькую в спальне.

– Машина сестра, – ответила Рита.

– Чья? – не поняла мама.

– Машина, – повторила Рита. – Старшая сестра моей дочери Маши. Единокровная, по отцу. Тоже Маша.

Мамина непонятливость не раздражала ее. Да и кто б такое с ходу понял.

– Они пока здесь побудут, – сказала Рита. – Большая Маша маленькую спать уложит.

Она совсем не была уверена в том, что большая Маша умеет это делать. Но вреда обеим девчонкам от этого точно не будет, ну и разберутся как-нибудь.

– А ты когда вернешься? – спросила мама.

Рита не ответила. Она даже не слышала уже этого вопроса. Мир для нее сузился до тонкой пульсирующей линии.

Дорога, ведущая из Меченосца в Ключевье, не пульсировала, конечно. Хорошо, что снег сразу разметало по ней ветром, иначе машина не проехала бы, особенно когда дорога стала грунтовой.

Где именно находится в Ключевье Митин дом, Маша не сказала, потому что сама не знала. Но это было последнее, что могло бы Риту остановить. Ничто ее не могло остановить, собственно.

Она проехала до конца деревенской улицы, но ни одной комедийной бабы с ведрами, которую могла бы расспросить, не встретила. Темнота и тишина. Как в Бонне, кстати, – по таким же пустым воскресным улицам Рита ехала сегодня ранним утром в аэропорт.

Митя стоял посередине последнего на улице дома и колол дрова. Над дверью горела лампочка в металлической сетке, раскачивалась от ветра. Все выглядело так просто, как будто Рита всегда ехала по этой улице, всегда выходила из машины, не в силах даже дверь за собой закрыть, всегда шла, проваливаясь в снег, к частоколу…

Он обернулся на скрип снега. Он сразу его услышал, потому что не было ведь щемящей музыки, которая сопровождает такие сцены в кино. Разве что в сердце Ритином эта музыка звучала. Да нет, сердце ее билось так, что единственный звук, который она слышала, – его грохот о ребра.

– Ты теперь всегда будешь по зиме одна ездить? – спросил Митя, подойдя к частоколу.

– Ну я же теперь не беременная, – ответила Рита.

– Надеюсь.

Она засмеялась. Вот он. Она его видит. Видит тени и свет на его лице, глубокую морщину на переносице, темный блеск его глаз. Что бы он ни сказал теперь, что бы ни сделал, это уже не имеет значения.

Митя не сказал больше ничего. Он притянул к себе Ритину голову, и они стали целоваться над частоколом. Надо было ей во двор войти, конечно. Или он бы к ней на улицу вышел. Но им обоим не хватало терпения, чтобы сделать так много движений, шагов – так надолго оторваться друг от друга. И они целовались над штакетником, и пальцы их искали просветы в нем, чтобы коснуться, сжать, замереть…