– Думаешь, она выздоровела?

– Во всяком случае, дышит легко. И температуры нет.

– А вдруг у нее воспаление легких? Вдруг температура опять поднимется?

– Когда поднимется, тогда и будем думать. – Митя улыбнулся. – А пока шла бы ты спать.

– Не хочу. – Рита вздохнула. – Сама удивляюсь. Хотя чему? Это в тысяче книжек описано. Материнские инстинкты и все такое.

– Не уверен, что это надо называть инстинктами.

Они сидели напротив друг друга за столом в гостиной. Эльмира уехала домой. Маша спала в детской, дверь к ней была приоткрыта. Митя уже выпил кофе, а Ритин остывал в чашке. Ей не хотелось взбодриться, просто не было в этом необходимости. Страх, пережитый сначала в сторожке на Сан-Микеле, потом в детской, наполненной больным, свистящим Машиным дыханием, – вышиб из нее все прежние чувства. Она будто только что вылупилась из яйца, новенькой и мокрой. Это было странное ощущение. Она не знала, как вести себя в новом своем состоянии.

– А ты как здесь оказался?

Только сейчас Рита сообразила, что стоило бы этим поинтересоваться.

– Няня позвонила. Сказала, что Маша больна, ты в отъезде, по телефону не отвечаешь, она вызывает «неотложку».

– И ты приехал из Меченосца из-за ее звонка?

– Я был здесь. На Чистых прудах.

– А… почему ты мне не говорил? – самым глупым образом спросила Рита.

– Ты не спрашивала. Да и какая разница?

«У него же теща здесь, – сообразила она наконец. – И жена, значит, тоже. Да мало ли какие обстоятельства. И что это я вдруг стала с вопросами приставать?»

– Тебе идти пора? – спросила Рита, заметив какое-то его движение, быстрое и непонятное.

Ей совсем не хотелось, чтобы он уходил. Как она останется одна? Да, всю жизнь одна, но ведь никогда прежде не была она такой, как сейчас, – не чувствовала новой мокрой кожей каждое дуновение ветра и не вздрагивала от каждого дуновения.

– Могу остаться.

«Можешь или хочешь?» – подумала Рита.

Но переспрашивать не стала. Да и не успела бы переспросить.

Митя поднялся, обошел стол и Ритин стул. Она почувствовала его руки у себя на плечах. И как он прижал ее спину к своему животу, тоже почувствовала. И поняла, что он хочет остаться, потому что хочет ее.

Узкая спинка стула отгораживала от Мити только Ритины лопатки. Но все равно ей стало жаль, что она не чувствует его всем телом. Губы у нее пересохли. Желание охватило ее так же мгновенно, как в тот вечер в саду, но природа его была совсем другая. Сама она теперь была другая – с этой своей вылупленной новизной, с тем, что стала будто мокрая и потому чувствовала остро и холодно даже воздух, окружающий ее. И уж тем более Митины руки.

Руки холодными не были. Рита вспомнила, какое странное чувство охватило ее в ту минуту, когда она сидела рядом с Митей на дачном крыльце: что от него исходит тепло, но не исходит уюта. Это не изменилось. И это вновь сделалось притягательным для нее, хотя совсем недавно она смотрела на него с полным равнодушием. Отчего эти перемены, отчего бросило ее в жар два года назад и из жара потом в холод, а теперь снова в жар? Кто же это знает!..

Да если бы и существовал какой-нибудь неведомый кто-то, Рита не стала бы его об этом расспрашивать. Зачем?

Она встала, боясь обернуться. Митя отодвинул стул в сторону и прижал ее к себе уже без преград.

То есть преграды все-таки оставались: свитер, джинсы. Но свитер был в ее излюбленном странном духе, с железной молнией наискосок через всю спину, и когда Митя расстегнул молнию, Рита просто стряхнула свитер с рук. Потом и вся одежда стекла с нее на пол, она и не поняла как, ей было не до того, чтобы понимать такую ерунду.

Митя целовал ее затылок, от его дыхания у нее туманилось в глазах, а во всем теле покалывало острыми жаркими искрами. Она хотела обернуться, обнять его, но не могла, всю ее словно судорогой свело, и длилось это до тех пор, пока он сам не развернул ее к себе, и в эту минуту ничто уже не отделяло их друг от друга – ни одежда, ни тревога, ни удивление…

Кажется, это не длилось долго. Хотя Рита не поняла, не осознала времени. Когда она опомнилась, то обнаружила себя уткнувшейся лбом в Митино плечо. Он сидел в кресле, а она у него на коленях, обвив его руками, ногами, вздрагивая, сдерживая вскрики и чувствуя его вскрики у себя на губах.

Наконец они оба замерли и затихли.

– Воздержание нелегко нам далось, не находишь? – спросил Митя.

Рита услышала его слова макушкой, которой он касался теперь губами.

– Мне – легко, – ему в плечо ответила она. – Я до вот этой самой минуты даже не подозревала, как тебя хочу.

– Я бы не сказал, что прошла минута.

Она подняла глаза. Домой они вернулись в поздней утренней темноте, а теперь солнце с необычной для ноября яркостью светило в разрез муаровой занавески. Это сколько же времени они провели… вот так?

– Ну и бежит, однако, время за этим занятием! – Рита засмеялась и почувствовала, как он улыбнулся. Как его плечо улыбнулось под ее губами. – А что это было? – недоуменно спросила она.

– С кем?

– С нами.

– Ты уверена, что с нами было одно и то же?

Митино лицо было совсем близко. Рита видела глубокую вертикальную линию у него на переносице, и тьму глаз, и непонятное что-то в этой тьме.

– Да, – ответила она. – С нами было одно и то же. Я бы почувствовала, если б не так. Я знаешь какая-то стала… Как будто из яйца вылупилась. Разбила скорлупу, и вот теперь мокрая и очень ко всему поэтому чувствительная.

– Тебе холодно?

В его голосе послышалось беспокойство.

– Ты все понимаешь буквально! – засмеялась Рита.

– Не все.

Она вспомнила, как пошли когда-то всем классом в поход, попали под ливень – не ливень, а водопад какой-то небесный – и, поняв, что все равно вымокнут до нитки, стали купаться в глубоком лесном озере. Вот такое оно и было, то озеро, как его глаза – ни поверхности, ни дна, только тьма живой воды. Рита долго стояла на берегу, глядя в нее как завороженная.

Был ли Митя в том походе? Она и не помнила даже. Он всегда находился в слепом пятне ее жизни. Как могло так быть, почему? Как она не видела живой этой тьмы его глаз? Но ведь и не видела, и еще вчера думала о нем мимолетно, умом только, не прикасаясь сердцем.

– Страх – счастливое дело, оказывается, – сказала Рита.

Она сказала это вслух, но все-таки себе самой и подумала, что Митя переспросит, что она имеет в виду. Но он не переспросил. Наверное, ему это было понятно.

«А ему ведь все понятно, что я говорю, – вдруг подумала она. – И что делаю, и что собираюсь сделать. Может, потому я так долго и не понимала, что он для меня значит… Мне с ним так легко было, как будто его и нету. Нет, не так. А как будто он – это я сама, вот как!»

– Страх – счастливое дело? – переспросил он. – Потому что оживляет?

– Ага, – кивнула Рита. – Уныние, во всяком случае, страхом из меня вышибло начисто.

– А тут и я на чистое место подвернулся.

Она насторожилась. Что-то непонятное мелькнуло при этих словах в его голосе. Она встревожилась бы, но не успела.

– Мама! – донеслось из детской. – Мася!

Маша каждое утро сообщала таким образом о своем пробуждении.

– Видишь, а ты боялась, что воспаление легких, – сказал Митя. – Голос вон какой звонкий.

Рите стало так стыдно, что кровь ударила в глаза. С ней всегда так бывало: вместо того чтобы покраснеть, она бледнела, потому что стыд ударял ей не в щеки, а в глаза.

«Он ее отец, а мне даже в голову не пришло, что он ее любит, – с горячими от стыда глазами подумала она. – Ему выпрашивать пришлось, а я снисходительно согласилась, чтобы он с ней встречался. Повезло Маше с мамашей, что и говорить. Самовлюбленная идиотка!»

Но тут же, высвобождаясь из Митиных рук, она почувствовала, что он отпускает ее нехотя, и жар стыда у нее в глазах исчез, и единственным сильным чувством осталось желание. Простое желание – чтобы все повторилось, и немедленно.

– Я и не думала, что это может быть счастьем, – сказала Рита.

– Что – это? Маша?

– Маша не что, а кто. А я про тот нехитрый процесс, от которого она родилась!

С этими словами Рита вышла из комнаты. Митя засмеялся у нее за спиной. Это правда было счастье.

Пока Рита надевала халат в спальне, Маша громко высказывала свое возмущение: почему к ней не идут немедленно? Но когда Рита наконец вошла в детскую, она обрадовалась, сразу же перестала возмущаться и засмеялась.

Маша смеется и фыркает, пока Рита ее умывает, сквозь шум воды слышно, как Митя идет в кухню, запах горячего хлеба разносится по квартире, это он тостер включил…

Она в самом деле не предполагала, что все это может быть счастьем. По отдельности у нее все это бывало – правда, в разные периоды жизни, – и запах жареного хлеба в утренней тишине квартиры, и Машин смех, и шаги мужчины в кухне. И в общем-то, она могла представить все это вместе, достаточно у нее было воображения, чтобы соединить разные моменты, разные элементы своей жизни. Но вот чего она представить не могла – что соединение этих элементов является счастьем.

А сейчас – явилось. И это явление счастья поразило ее своей очевидностью даже больше, чем неожиданностью.

Как только Рита поставила Машу на пол, та сразу побежала в кухню. Пробежала, правда, недалеко – шлепнулась и поползла со скоростью радиоуправляемой собачки. Рита недавно обнаружила такую среди ее игрушек, и Эльмира сказала, что собачку принес Дмитрий Алексеевич.

Убирая Машину пижаму в стиральную машину, Рита слушала, как они с Митей в кухне говорят что-то друг другу. Может, каждый рассказывает, как прошла его ночь. Нет, Митя вряд ли рассказывает об этом ребенку, потому что… Понятно, почему. А Маша, наверное, и не помнит, что была в больнице, они ведь привезли ее оттуда спящей.

Когда Рита пришла в кухню, Маша уже сидела в своем стульчике и ела кашу. Одну ложку она старательно отправляла себе в рот и размазывала по щекам сама, две следующие ложки скармливал ей Митя.

– Когда ты успел кашу сварить? – удивилась Рита.

Он пожал плечами.

– Овсяные хлопья варятся три минуты.

Что-то ей не понравилось в его голосе. Как-то слишком холодно он это произнес.

«Я преувеличиваю, – подумала она. – Преувеличение собственных ожиданий. Из-за этого самый обыкновенный его тон кажется мне преуменьшенным».

Митя отправил Маше в рот последнюю ложку овсянки.

– Перемазалась, – сказал он. – Вымоешь ее?

– А ты? – спросила Рита.

– Мне надо идти.

Он произнес это тем самым обыкновенным тоном, о котором она только что подумала.

На нее словно ведро воды вылили.

Рита чуть не спросила, куда ему надо идти, но сумела удержать себя от этого вопроса.

– Да, я ее умою, – ответила она.

Митя встал из-за стола. Маша заулыбалась, схватила его за палец и что-то сказала с такими интонациями, что можно было разобрать смысл ее слов, хотя состояли они лишь из смешного набора букв. Последняя интонация была вопросительная. Рите показалось, что Митя понял Машин вопрос и сейчас ей ответит.

Он и ответил – улыбнулся и поцеловал Машу в макушку. Его улыбка не выглядела веселой.

Для Риты происходящее было тем болезненнее, чем неожиданнее. Но что все это для него? Она не понимала.

– Ты…

«Ты придешь?» – чуть не спросила она, пока он шел к кухонной двери.

Но опять удержалась от вопроса.

– Что? – спросил он, обернувшись.

– Ничего.

Он двадцать пять лет был ей чужим человеком, и это если еще считать учебу в одном классе хоть какой-то близостью. Он не стал ей родным после того, как она от него забеременела. Он почти год не становился ей родным после того, как она от него родила. И что значат какие-то минуты секса, даже очень долгие минуты, даже очень… захватывающие? Рита прекрасно знала цену подобным вещам. Вброс в кровь адреналина – нет, кажется, серотонина, но это не имеет значения, – а потом угасание удовольствия, которое у одного из партнеров происходит быстрее, у другого медленнее, но это не имеет значения тоже.

Как она могла принять эти адреналиновые минуты за счастье, вообще за что-то способное длиться?

Митя вышел из кухни. Открылась и, резко щелкнув замком, закрылась за ним входная дверь.

– Мама! – сказала Маша, указывая на дверь. – Папа!

Рита вздрогнула. Эльмира, что ли, научила ее, что он папа? Или он сам? Да какая, в сущности, разница? Если сам, то это не означает ничего такого, чего не было прежде. Он и не отказывался от Маши, он сам захотел с ней видеться.

«Непонятно почему, кстати. – Рита вспомнила, как бесстрастно он произнес, что ему надо идти. – Теперь еще более непонятно».