Политик «из конюшни Ротшильдов»

… Густые, насупленные брови волевого человека, вечная сигарета в зубах и постоянная полуулыбка, а в глубине взгляда — легкая ирония, к которой примешивалась нежность.

Вот такой образ Жоржа Помпиду я храню в душе. Он был моим другом и, как принято выражаться, «другом наших друзей».

Мне бы не хотелось говорить больше.

Есть, однако, одно «но»… Ротшильд и Помпиду- это старая история, некоторые теперь говорят об этом с удовольствием и с многозначительной улыбочкой. И если бы я промолчал, нашлись бы злые языки, пошли бы разговоры, будто бы нам есть что скрывать…

Рассказывать о своем друге легко, так хочется представить его достоинства и оправдать его недостатки. Но писать о своем друге — занятие небезопасное. Начнешь рисовать его портрет так, как велит тебе сердце, и рискуешь надоесть читателю, попытаешься передать то простое и банальное чувство общности, которое возникает при встрече двух людей, и покажешься мелочным.

А если Фортуна в какой-то момент вознесла друга, о котором вспоминаешь, на пост президента Республики, то приходится пускаться в опаснейшее плавание.

С одной стороны, на правом берегу тебя подстерегает толпа зевак, жаждущих анекдотов, потому что только изнанка истории манит их особой привлекательностью «жареного». На левом берегу толпятся батальоны политических противников, которые, пренебрегая официальными портретами, выискивают какой-нибудь изъян в доспехах воина, рассчитывая, что в последний момент им откроется нечто, способное удовлетворить их ревнивое и злобное ожидание.

Боюсь разочаровать и тех и других, но я буду говорить о друге, каким стал для меня на много лет человек, с которым случай свел меня на жизненном пути. О его личности, что формировалась у меня на глазах, о том развитии, которое заставляет честных людей, найдя собственный путь, идти по нему твердым шагом.

Я попытаюсь рассказать, как в государственном деятеле продолжался просто человек, как за публичными словами и деяниями угадывались те пружины, что определяли его поступки в повседневной жизни, даже в смерти своей он остался таким же, каким был в жизни…

В течение 1953 года Рене Фийон неоднократно говорил мне об одном человеке, с которым он встречался в политических кругах, где ему приходилось тогда вращаться. Он расхваливал мне этого чиновника, занимавшего весьма скромное положение — помощника комиссара по туризму. Он меня буквально изводил, убеждая, что именно этот человек нам и нужен. Речь шла о бывшем преподавателе, ставшем чиновником. По словам Фийона, он терпеть не мог работу в государственном аппарате, считая, что там ответственность настолько разделена между многими людьми, что, в конце концов, становится невозможным довести до конца какой-нибудь проект. Этот чиновник решил перейти на службу в частную компанию, где, как он был уверен, он будет чувствовать себя лучше. Сейчас Жорж Помпиду ждал подходящего случая.

У меня не было никакого поста, который я мог бы предложить, поэтому я каждый раз давал Фийону самые неопределенные ответы вплоть до того дня, когда Рене привел ко мне Помпиду. «Нельзя ни в коем случае его упустить», — настаивал Фийон.

Встреча прошла тепло, гость показался мне приятным человеком, одновременно сдержанным и решительным. Внешность его в те годы не походила на тот образ президента, который сохранился в памяти французов. Не было в нем ничего добродушно-успокоительного, что позднее приходило на ум при взгляде на полноватую фигуру Помпиду. Он в то время был не то чтобы худым, но еще сохранял в чертах угловатость, заостренность, какую-то необычность.

Так получилось, что одна из компаний нашей группы вызывала у меня в тот период определенные опасения: я был недоволен развитием компании «Трансокеан», созданной после войны, чтобы восполнять недостаток валюты, от которого страдала Франция. Эта компания позволяла предприятиям импортировать оборудование при условии, что в стране-экспортере находился покупатель на предлагаемые в счет оборудования товары… Риски, которые мы брали на себя, казались мне не пропорциональны полученным результатам, и я искал для этой компании человека, который стоял бы «обеими ногами на земле». Надо думать, что именно такое впечатление сложилось у меня от Жоржа Помпиду, поскольку я предложил ему изучить вопрос и найти свое решение, не скрыв от него, с какими проблемами ему предстоит столкнуться.

Он не колебался, казалось, преодоление трудностей его забавляло.

Первое время мы с ним виделись редко. Контора компании «Трансокеан» располагалась не на улице Лаффит, и мы встречались лишь раз в неделю. Помпиду был по натуре сдержан, я тоже не из тех, кто быстро заводит знакомства. Так что мы лишь обменивались время от времени любезностями.

Вмешался случай — деловая поездка в Африку, связанная с развитием САГ А (компания, занимавшаяся судоходством, включала в себя и «Трансокеан»), — и я попросил Жоржа сопровождать меня в этом путешествии. По Африке нас возил Мишель Пасто, старый колониальный служака, президент САГ А. Мы провели две недели вместе, путешествуя по западной и экваториальной Африке, были, в частности, в Либерии, Гвинее и Сенегале. Нас было только трое, и у меня оказалась масса свободного времени, чтобы познакомиться с Помпиду, оценить широту его культуры, его многообразную личность, его любознательность и то сочетание сдержанности и душевной теплоты, благодаря которому мы очень сблизились.

Идеи Помпиду по поводу развития компании «Трансокеан» показались мне очень интересными, и я назначил его генеральным директором предприятия.

Ему удалось поставить компанию на ноги, и меня немало удивило то, что успеха добился человек, быстро усвоивший доселе неизвестную ему банковскую и коммерческую сферу деятельности.

Незадолго до этого Рене Фийон, уже подцепивший в легкой форме «вирус политика» — он был казначеем РПФ («Объединение французского народа» — правая политическая партия, поддерживавшая де Голля) и членом экономического и общественного Совета, — вдруг стал жертвой «острого приступа» этой болезни. Боясь, видимо, погрязнуть в банковских делах и чувствуя, что у него другое предназначение, он лелеял мечту стать сенатором от Заморских Департаментов Франции. Фийон обратился ко мне с просьбой освободить его от обязанностей в банке, и я, естественно, согласился. (Я не припомню, чтобы в те времена закон запрещал тому, кто получает мандат политика, занимать ответственный пост в мире финансов. Человек, переходивший к активной политической деятельности, не оставался в банке только потому, что «так не принято».)

Я тогда взял на работу в качестве «банковского директора», отвечавшего за торговую часть банка, Жерара Фроман-Мёриса, одного из главных сотрудников моего старого военного друга Пьера Шеврие, который в то время занимал пост генерального директора Парижского Национального Банка. Фроман-Мёрис также захотел перейти на службу в частное предприятие. Мне оставалось найти замену Рене Фийону для управления банком в целом и, в частности, деловыми операциями, где воображение играет не последнюю роль.

Я колебался не долго. Хотя Помпиду и не был воспитан в нашем «серале», он, тем не менее, доказал, что способен быстро приспосабливаться. Впрочем, в то время понятия «менеджмента» как науки о технике руководства бизнесом во Франции не существовало, наверное, его не существовало и в Америке. Помимо некоторых определенных сфер бизнеса, где требовались профессионалы, руководство обычно поручалось людям, обладавшим обширной культурой, которые были способны обучаться.

Я тогда сделал рискованный шаг, доверившись лишь собственной интуиции, — так рискуют в игре в бридж, чтобы выбить сильную карту Помпиду сразу же оказался вознесенным с довольно скромного поста на главную ответственную должность на улице Лаффит. Я назначил его «директором». С тех пор мы работали вместе в полном согласии, каждый день обменивались идеями и обнаруживали сходство наших точек зрения в принятии решений. Короче, очень скоро мы поняли, что чувствуем и мыслим одинаково.

Пожалуй, я имею право утверждать, что у нас сложилась хорошая команда: он привносил в наш союз тот высокий интеллект, который прекрасно осваивается в конкретной обстановке, подлинный здравый смысл, в прямом значении этого слова, серьезный настрой, компетентность в вопросах управления и контроля и тот дарованный ему природой авторитет, с которым он с первых же дней стал управлять своим «генеральным штабом».

Его уверенность в собственных силах, которая проявилась сразу же, поражала меня. Казалось, Помпиду ни секунды не волновался по поводу того, что ему, в различных обстоятельствах, придется завоевывать авторитет. Позднее он признался мне, что необходимость проявлять власть по отношению к людям старшего поколения, даже по отношению к тем, кто более компетентен, никогда не смущала его. Видимо, он обладал особым даром и сочетал в себе качества, обычно не сочетаемые: очень ясное осознание своего ума и своей культуры, которые позволяли ему одерживать верх, и скромность, не позволявшая строить из себя знатока, когда чего-то не знаешь. Он, не колеблясь, принимал решения, но не боялся расспрашивать. Эта уверенность одновременно была и рассудочной, и скромной; она, несомненно, составляла одно из глубинных качеств его натуры, а затем стала основой его успеха.

Быстрое восхождение Помпиду не породило никаких проблем в его отношениях с сотрудниками. С Фроман-Мёрисом, например, у него никогда не было никаких трений, ни малейшего соперничества.

Я уже рассказывал, как в эти годы развивался банк. Я бы не сказал, что с приходом Помпиду резко пошла вверх едва наметившаяся «дуга» успешного развития. Но не вызывает сомнения, что руководство Помпиду принесло нашей группе новый капитал доверия и прочности и одновременно внесло в работу некую разумную сдержанность. Он не принес того, что обычно приносит высокопоставленный чиновник, оставляющий государственную службу: сеть контактов с государственной администрацией или с членами кабинета министров. Помпиду уже в то время имел связи в политических кругах, но продолжал поддерживать их лично, не пытаясь вовлечь меня в круг таких знакомств, может быть, просто из скромности.

Что стало бы с банком, если бы он в нем остался? Сложный вопрос. Его осторожность, его сомнения, наверное, заставили бы нас задуматься над моей идеей по превращению «Братьев Ротшильдов» в акционерное общество «Банк Ротшильдов». Поддержал бы он мое стремление максимально развить сектор коммерческого банка? Кто теперь может сказать?…

Я знал, да и все окружающие это знали, что Помпиду интересуется политикой. Были мы и в курсе того, что политика в лице генерала де Голля начала интересоваться Жоржем Помпиду.

Однако пока речь шла о неафишируемых связях, я бы сказал, о «тайном романе», который не выходил за рамки частной жизни. Я знал, знали это мои кузены и работники банка, что Помпиду во время Освобождения входил в кабинет де Голля. И я точно знал, что де Голль консультировался с ним по многим вопросам и что Помпиду был, не выставляя это на публику, одним из доверенных лиц «отшельника из Коломбе».

Де Голль поручил Помпиду вести переговоры с издателем по поводу публикации своих «Мемуаров» — и Помпиду как-то показал мне часы, которые в знак благодарности подарил ему де Голль; на обратной стороне красовалась историческая подпись. Генерал попросил его также быть казначеем фонда Анны де Голль, учрежденного в память о больной дочери Генерала.

Это, несомненно, свидетельствовало о большом доверии, поскольку касалось тех воспоминаний, которые относят к глубоко личным.

Мои отношения с Жоржем стали довольно тесными, и он не скрывал от меня, что де Голль относился к нему почти по-родственному и часто приглашал чету Помпиду к себе в Коломбе. Жорж мог считать себя советником Генерала, своего рода «гражданским атташе», главой его «теневого кабинета», как говорят английские политики.

Мне, конечно, было очень любопытно послушать о Генерале и узнать, что думает де Голль о современном политическом развитии Франции. Помпиду, не скрывая своих отношений с де Голлем, оставался, однако, весьма сдержанным. Он знал мои взгляды, но никогда не стремился повлиять на них или переубедить меня. Он лишь утверждал как математическую очевидность тот факт, что де Голль был не только выдающейся исторической личностью, но и гениальным человеком, обладавшим даром предвосхищать будущее. В своем мнении Помпиду был непоколебим — он восхищался Генералом, но в его восхищении не было и намека на прозелитизм, он никогда не искал встреч с де Голлем. Помпиду был убежден, что только де Голль мог еще раз спасти страну, но страна, увы, больше не слушала Генерала, и, наверное, она больше не услышит его. И потому Помпиду считал — мне он это говорил неоднократно, — что Генерал навсегда ушел с политической арены, что никогда, ни при каких обстоятельствах, он не сможет вернуться к власти. Да и кто в то время думал иначе?

Но настал день 13 мая 1958 года, алжирская лихорадка, тот неопределенный период в жизни общества, который быстро привел к убежденности, что один де Голль сможет удержать в своих руках власть, с каждым днем расползавшуюся по швам. Что же касается секретных переговоров до и после этих событий, знаменитых «13 заговоров 13 мая», то об этом Помпиду не говорил со мной никогда. Когда он хотел что-то скрыть, ему это удавалось. Более того, ему удавалось скрывать, что есть нечто, что он скрывает.

Я до сих пор убежден, что эти якобы давно организованные заговоры — всего лишь один из мифов нашей политической истории, который, подобно морскому змею, поднимается в спокойную погоду ненадолго на поверхность из глубин, а затем исчезает.

Итак, как-то в мае Помпиду заявил мне, что поедет на один день в Коломбе. Вернувшись тем же вечером, он зашел ко мне в банк и к моему крайнему удивлению признался, что с радостью и с облегчением может констатировать изменение взглядов де Голля: у Генерала нет сомнений по поводу вступления Франции в Общий рынок. Меня это поразило больше, чем Помпиду! Помпиду, поработав в стенах нашего банка, стал убежденным европейцем! Он сказал мне тогда еще одну вещь: направляясь в тот день в Коломбе, он как раз и спрашивал себя, как ему начать разговор о европейских делах с Генералом, поскольку полагал, что идеи де Голля по этому поводу не изменились.

Позднее, когда Жорж вернулся в банк после полугода пребывания в кресле премьер-министра, мы совершили короткое путешествие в Соединенные Штаты, и я убедился, как ценит Помпиду американцев. И если, став главой государства, он продолжал проводить политику дистанцирования и сдерживания в отношении США, завещанную его предшественником, то делал он это вовсе не по причине личной враждебности, а исходя из политических убеждений: международная роль Франции предполагала курс, направленный на преодоление лидерства Америки и отказ от блоковой политики. Таким образом, в течение своей политической карьеры Помпиду был вынужден вести все более и более проанглийскую политику — и вспомним, что при содействии Франции Англия вошла в Общий рынок…

Однажды, также в мае того года, Помпиду пришел ко мне, чтобы подтвердить — генерал де Голль возвращается к власти, о чем говорили все. Он заявил мне, что принял предложение Генерала возглавить его кабинет.

За завтраком, проходившим тет-а-тет, он сказал, что ни в коем случае не собирается делать политическую карьеру, а лишь намерен участвовать в подготовке новой конституции. После этого он хотел вернуться в частный бизнес.

Тогда я ответил ему:

— Если вы и захотите вернуться — видит Бог, как хочу этого я, — Генерал не оставит вам такой возможности.

Он возразил мне немедленно:

— Видите ли, я ни в чем не считаю себя равным генералу де Голлю, за исключением одного… Я так же упрям, как и он!

Я тогда подумал, что он все-таки вернется и мне не стоит искать ему замену, пока длится этот перерыв в его карьере.

Через несколько месяцев он действительно вернулся. У власти встало новое правительство, возникла новая Республика, президентом которой стал де Голль, и Жорж счел свою политическую роль завершенной окончательно…

С тех пор Помпиду старался, по мере возможностей, держаться в стороне от политических игр, а еще менее хотелось ему выдвигаться на авансцену большой политики. Он предпочитал более скромную роль — «советник принца». Я знал, что иногда он встречается с членами правительства. По разговорам с ним, я без труда представлял, как он, в качестве «мудрого старца», раздает советы, иронизируя над слабостями одного или над праведным гневом другого. Похоже, что он приносил трубку мира в круг шаманов, объединившихся вокруг великого вождя, выступая в роли судьи, единодушно призванного на суд из уважения к его способности судить здраво. По крайней мере, раз в неделю, обычно по вечерам, он встречался с генералом де Голлем и, как он мне иногда признавался, пытался смягчить раздражение Генерала, направленное против того или другого человека.

Но все же с 1958 по 1962 год Помпиду отдавал всю свою энергию банку, не выказывая ни малейшего неудовольствия, не демонстрируя никаких комплексов по поводу того, что он спустился с высот международной политики к конкретным делам, совершенно естественно приноравливаясь к обычной, несложной работе на «маленьком предприятии». Я счел своевременным уйти в отставку с поста президента компании «Сосьете д Инвестиссман дю Нор», уступив эту должность ему.

Однако я опасался, что «муравьиная» деятельность Помпиду в окружении Генерала, какой бы скромной она ни была, когда-нибудь вознесет Жоржа на большую высоту. Говоря точнее, я был убежден, что скоро он потребуется де Голлю, хотя сам Помпиду такого намерения не высказывал и как-то заметил мне: «Я всегда найду возможность уклониться». Впрочем, именно Генерал обычно звонил в банк и спрашивал Помпиду…

Однажды вечером, после беседы в кругу близких друзей, де Голль загнал Помпиду в угол, не оставив ему возможностей для отказа.

Было что-то вызывающее в выдвижении на первый план человека, который никогда не участвовал в большой политике, не был ни депутатом, ни министром, но де Голлю это было свойственно. Роль тайного переговорщика, которая выпала Жоржу при подготовке Эвианских соглашений, утвердила меня в моих предчувствиях. Столь важное дело, ставившее под угрозу единство нации, было вверено неопытным рукам человека, который никогда не занимался дипломатией, — это доказывало, что Генерал полностью доверял Жоржу или же не доверял профессионалам, слишком привыкшим перекраивать карту мира и утратившим чувство реальности.

Помпиду совершил мгновенный бросок с улицы Лаффит во дворец Матиньон, и легко себе представить удивление журналистов и нелицеприятные или насмешливые комментарии СМИ по этому поводу. Шутки так и сыпались; иногда среди них попадались остроумные: запомнилась газета «Канар аншене», которая по обе стороны от своего названия поместила одинаковые буквы RF, а под ними их расшифровку: слева — «Republique Franchise» «Французская Республика»), справа — «Rothschild Freres» (фр. «Братья Ротшильды»). Конечно, за этой шуткой понимающий читатель должен был угадать грядущий приход холодного и бессердечного финансового монстра, который захватывал бразды правления государственной колесницы.

Через несколько дней Эксбери завоевал Приз Дарю в Лоншане. Один мой приятель передал мне слова какого-то завсегдатая скачек: «Ах, этот Ротшильд! Первый в Лоншане! Первый в Матиньоне!»

Газеты также радостно набросились на эту тему. «Канар аншене», например, писала: «Помпиду из конюшни Ротшильдов выигрывает Гран-при Матиньона».

Почему же Помпиду все-таки согласился занять пост премьер-министра?

Одна фраза в его письме резюмирует и подтверждает то, о чем он часто говорил: «Когда я сделаю свое дело, я уйду…» Он бесконечно восхищался де Голлем и не мог отказаться от возложенной на него миссии. Но он считал, что это продлится не долго. Ему надо лишь отладить ход машины…

Но, спросит читатель, зачем же оставаться премьером шесть лет и зачем потом становиться Президентом Республики? Это не имело ничего общего со «вкусом к власти», как могут подумать многие, ничего подобного. Жорж был по натуре боец. Как любой человек, ввязавшийся в борьбу, ставка в которой — будущее, он никак не мог считать свою миссию завершенной.

Даже если окончательный анализ подтверждает, что причины такого решения коренятся в глубинах сознания, я свидетельствую, что Жорж был человеком, менее всего обуреваемым личными амбициями.

Итак, Жорж покинул банк. Я скорее сожалел, чем гордился, видя, как один из моих самых близких друзей вышел на первые роли в большой политике. Я говорил ему, что не удивляюсь этому, оценивая проделанный им путь. Тот Жорж, с которым я познакомился, несколько робкий, слегка неловкий, слишком хорошо воспитанный и слишком застенчивый, чтобы лезть вперед, стал более раскованным и уверенным в себе человеком. Я наблюдал эту эволюцию, которая позволила выдающемуся человеку утвердиться в собственных глазах. Ни в политическом, ни в интеллектуальном плане Жорж, пройдя через улицу Лаффит, конечно, не изменился. Но в том, что касается отношений с людьми и веры в собственную звезду, он стал другим. Или, точнее, оставаясь тем же самым, стал по достоинству ценить самого себя.

Раз в месяц я обедал с ним наедине — или он незаметно приходил в мой кабинет на улице Вандом, или меня приглашали в Матиньон. Когда обстоятельства позволяли, он по-прежнему проводил уик-энд в Феррьере, оставаясь тем же самым человеком, как обычно вступая в страстные споры с прежним внешним спокойствием, с той же уверенностью, с тем же сдерживаемым пылом…

Поскольку нас связывали с семьей Помпиду дружеские связи, нас часто приглашали на официальные празднества и приемы в честь глав государств. Елисейский дворец, Парижская Опера, Версаль…

Де Голль в зените славы, похоже, везде чувствовал себя как дома — чтобы поразить гостей, Генералу не нужны были огни фейерверков или пена фонтанов…

Он по-хозяйски принимал гостей с несколько пресыщенной и вежливой небрежностью человека, который вообще-то предпочел бы оказаться в другом месте, но не здесь. Меня несколько раз приглашали на охоту в Марли, и у меня были случаи пообщаться с ним не «по-военному», не так, как во время нашей первой встречи в Лондоне. Он был изысканно учтив, но холоден и неприступен… что же касается меня, то я ни разу не почувствовал, что этот человек готов разбить стекло, разделявшее нас…