Глава 18
36 часов до отъезда
Антисемитизм всегда становится страстью, такова уже природа иудаизма, как в притяжении, так и в отталкивании… Само существование Израиля в качестве подлинной «оси» истории, его самосохранение в веках, когда разрушение постигало царства, истреблялись и уничтожались народы, способно возбуждать национально-историческую ревность… (Таким образом) антисемитизм есть сублимированная зависть к еврейству и соревнование с ним, притом не в положительных, но отрицательных его чертах, влеченье – род недуга. Такая психопатическая влюбленность, которая делает его центром дум и дел, имеет характер навязчивой идеи, проистекает из этой сосредоточенности мысли на одном еврействе, именно в зависти и проистекающей отсюда враждебности к нему.
Протоиерей Сергий Булгаков
Как понимает проницательный читатель, который всегда старается предугадать фабулу романа, но очень разочаровывается, если автор подтвердит его догадку, наше повествование приближается к тому, с чего мы начали, – к поезду «Москва – Вена – Париж», который должен покинуть столицу Советской Империи в октябрьскую ночь 1978 года со второй платформы Белорусского вокзала. И как совершенно правильно догадался читатель еще на первых страницах, автор имел тайный, но легко опознаваемый замысел – свести в этом поезде всех евреев, которые так или иначе угодили в герои этой книги.
Но либо автор бездарен, либо евреи – народ неуправляемый даже в романах.
Вместо того чтобы наслаждаться жизнью и «гулять по буфету», Вениамин Брускин, авантюрист и «спаситель нации», улетел в Вену самолетом. Артист Герцианов, не имеющий доступа ни к какой секретности, кроме своих воспоминаний о встрече с полковником Брежневым на фронте, получил очередной отказ. Василий Степняк, который даже и не еврей вовсе, а только женат на еврейке, бежал со своей Фаиной из Москвы утренним поездом «Москва – Львов». Молодой бакинский отказник Карбовский с матерью, сестрой и ее романтичным влюбленным Мурадом проехали в Брест, минуя Москву – через Адлер и Николаев. А Лев Рубинчик, замахнувшийся написать еврейский «Архипелаг», вообще уже вторые сутки не появляется дома.
Но прежде чем искать блудного Рубинчика в чреве вечерней Москвы, автор считает своей обязанностью объективного историка бросить последний, прощальный взгляд на этот город. Потому что героям романа, занятым нервозными сборами, не до сантиментов. А у автора всегда есть время на несколько лишних строк.
Итак, давайте глянем на октябрьскую Москву 1978 года без предвзятости отъезжающих евреев и требовательности диссидентствующих интеллектуалов. Что мы увидим?
Мы увидим ранние снежные сумерки, расцвеченные узорами неоновой рекламы. Огромная имперская столица набросила их на себя, как оперная певица набрасывает на плечи цыганскую шаль перед исполнением фривольного романса. Эти сумерки скрыли деловую суетность столичной канцелярщины, неизбежную в любом государстве, и замедлили рабочий темп в сотнях министерств, главков, управлений, трестов, конструкторских бюро, научных институтов, киностудий, университетов и даже заводов. К вечеру, к пяти-шести часам, Москва уже разослала приказы, инструкции и указания во все подчиненные ей страны, республики, города и провинции, испекла свою дневную норму московских булок и постановлений и сверстала первые страницы завтрашней «Правды», из которой на следующее утро полчеловечества узнает, что в Кремле назначено считать правдой, а что – инсинуациями и происками империалистов. И после такого полного рабочего дня, насыщенного усилиями по обеспечению всемирного прогресса, пробуждения народов Африки, просвещения арабского мира, поисков кратчайшего пути к социализму для Индии и Анголы, оказания братской помощи западным коммунистам, американским «черным пантерам», борцам за мир в Швеции, партизанам Палестины, сандинистам Никарагуа и красным кхмерам Камбоджи, а также после детальной разработки методов увеличения урожайности картофеля в Рязанской области, надоя коров в Нахичевани, улова нототении в Охотском море и повышения дальности полета ядерных ракет «земля-воздух», – после тысяч и тысяч таких столичных забот Москва наконец к вечеру могла позволить себе расслабиться, вздохнуть, припудриться первым зимним снежком и отвлечься на заслуженный имперский отдых.
Она зажигала огни столичных театров, цирка, ресторанов и кафе, она быстро, наспех забегала после работы в гастрономы и продмаги и, отстояв всего-навсего тридцать-сорок минут в очереди, покупала киевскую колбасу, венгерских кур, рижскую сайру, болгарские яблоки, молдавский сыр, башкирский мед, кубинский сахар, иорданские бананы, армянский коньяк и вино «Алжирское». Правда, нельзя сказать, что Москва 1978 года была на манер Берлина 1940 года завалена продуктами и товарами из вассальных стран. Но ведь и москвичи неприхотливей берлинцев. Нет прованского масла? Сойдет вологодское. Нет вологодского? Сойдет и маргарин! Главное, что водку москвичи пили только свою – «Московскую» и «Столичную».
И, перекусив чем послал Госплан и ближайший гастроном, москвичи спешили отдыхать – пожилые усаживались к телевизорам смотреть «Следствие ведут знатоки» и «Клуб путешествий», молодая публика «попроще» отправлялась на танцплощадки заводских клубов, а студенты и полусветская публика – на улицу Горького и в новоарбатские кафе и пивные бары. Тысячи командированных, прибывших в столицу со всех концов Империи, рассаживались со своими случайными московскими подругами в ресторанах, цирке и в эстрадных залах, а элитная публика – высшее чиновничество, номенклатура и бомонд – ехала в модные театры: «Современник», «Таганку», МХАТ и в закрытые клубы типа Дома кино, ВТО и Дома журналиста.
Жизнь кипела и бурлила, несмотря или даже вопреки пуританскому «Моральному кодексу строителей коммунизма», круглосуточному дозору КГБ, прослушиванию телефонных разговоров, перлюстрации писем, цензуре печати и проискам сионистов и мирового империализма. На улице Горького, на Новом Арбате и в аллеях парков культуры и отдыха молодежь флиртовала, распивала спиртные напитки, задиралась «на почве ревности» и целовалась до головокружения. Стремительные московские такси, вздымая снежную поземку, табунами катили по лучам московских проспектов, доставляя пассажиров на любовные свидания и к театральным подъездам. Возле станций метро продавались крымские и кавказские цветы. В парикмахерских женщинам делали завивку и маникюр. Возле концертных залов меломаны в заснеженных шапках громко спрашивали «лишний билетик». А знаменитые артисты в шуме аплодисментов выходили на сцены переполненных залов, и публика ловила каждое их слово, как зашифрованное Послание от Фронды…
Через какие-нибудь 10-15 лет москвичи в темной, голодной и полуразрушенной Москве, больше похожей на Берлин 1945 года, будут с изумлением и тоской вспоминать это время и ностальгически вздыхать по своему бывшему византийскому величию.
Конечно, и в том имперском блеске 1978 года взыскательный взгляд мог обнаружить объекты для критики, брюзжания или насмешки. Например, повсеместные и странные для иноземцев гигантские кумачовые транспаранты «Верной дорогой идете, товарищи!», «Под знаменем Ленина, под руководством партии – вперед, к победе коммунизма!», «Береги хлеб – наше богатство!» и «Уходя из квартиры – выключай электроприборы!». Но кто обращал внимание на эти лозунги? Кто выключал электроприборы? Кто берег хлеб? Кто сетовал, когда в гастрономе исчезали венгерские цыплята по рупь двадцать, но была болгарская тушенка по восемьдесят копеек? Кто возмущался, когда в пивных барах кончалось чешское пиво, но было «Жигулевское»?
Только диссиденты и жиды – вот кто!
Однако почти всех диссидентов, включая пособника империализма академика Сахарова, КГБ уже отправило на восток, а жиды сами уезжали на Запад.
В этот снежный и блистательный октябрьский вечер в разных концах столицы очередная сотня евреев освобождала московскую жилплощадь. Сто еврейских семей на восемь миллионов строителей коммунизма – разве это заметно? Разве это имело значение для такой могущественной державы, как Союз Советских Социалистических Республик?
И разве достойны эти люди книги?
Только такой же, как они, жид и отщепенец, вообразив себя еврейским Пименом и Солженицыным, мог в столице мира среди ее героических будней шмыгать по задворкам, выискивать каких-то недобитых диссидентов, адвентистов, татар и прочих предателей Родины и записывать в свои тетрадки их грязные антисоветские инсинуации.
* * *
Однако и этого летописца не было дома уже больше суток. Позавчера, накануне своего исчезновения, Лев Рубинчик переснял фотоаппаратом «Зоркий» все шесть тетрадей своей «бесценной рукописи», за ночь проявил эти восемь пленок и высушил, а утром разрезал их на куски по пять кадров. Затем сложил пленки в конверт, взял свою рукопись, сказал жене, что нашел канал, и исчез на своей бывшей машине, которую теперь арендовал у ее нового владельца за тридцать рублей в день. А Неля на такси отвезла детей к своим родителям и весь остальной день провела в Министерстве культуры, умоляя инспекторшу Собачникову осмотреть и опечатать уже не ту итальянскую скрипку, с которой она была на комиссии в Новодевичьем монастыре, а другую – советскую, производства скрипичной фабрики «Заря». Следующий приемный день этой оценочной комиссии приходился на пятницу, а Рубинчики уезжали в четверг, и дочка могла вообще оказаться без скрипки, если Неля не сможет уломать эту Собачникову снизойти до нее хоть на пару минут. Но Собачникова была занята то на совещании по проведению советско-сирийского музыкального фестиваля, то на проработке инструкций повышения музыкальной культуры сибирских школьников, то в очереди за фасованной шведской телятиной, болгарскими помидорами «лечо» и египетскими мандаринами, которые в преддверии ноябрьских праздников продавали в министерской столовой.
Изматывая свою душу ожиданием, с заострившимися до ожесточения чертами лица, потная под тяжелым зимним пальто, Неля упрямо стояла в коридоре под дверью с табличкой «СОБАЧНИКОВА 3.А.» и двумя руками держала детскую скрипку в черном футляре.
Мимо Нели проходили инструкторы и инструкторши Управления детского и юношеского музыкального образования и Управления народного музыкального творчества, инспекторы Отдела исполнения классической музыки и Управления массовой песни, члены Коллегии национальной музыки братских республик и сотрудники Комиссии по музыкальной культуре малых народов СССР. Почти половина их были Нелины знакомые или даже соученицы по консерватории, в которой она провела практически всю жизнь – сначала в школе для одаренных детей, потом студенткой, а затем аспиранткой, ассистентом профессора и, наконец, и.о. профессора по классу фортепиано. Музыкальная Москва, как и любая музыкальная столица мира, – это клановое общество, здесь все знают друг друга, и здесь хорошо известно, что управлять музыкальным искусством идут в Министерство культуры те, кто сам играть не умеет. Ну, а также жены и дети партийной номенклатуры, окончившие музыкальные вузы.
Но теперь именно они – те, кто еще три месяца назад при встрече с Нелей бросались ей на шею как лучшие подруги, лицемерно жалуясь на свою «нетворческую», бюрократическую работу, – теперь все они проходили мимо нее, намеренно не глядя в ее сторону. При этом их лица приобретали выражение монашек, которых оскверняло даже само появление этой предательницы Родины в их высоком и святом учреждении.
Неля терпела. Чем демонстративней было их брезгливо-высокомерное отчуждение, тем ожесточенней она приказывала себе выстоять тут, несмотря ни на что. Конечно, другая на ее месте гробанула бы эту чертову скрипку о стену, выругалась матом – «Да подавитесь вы вашими сраными скрипками!», хлопнула бы дверью и ушла! Но только не еврейская мать. Ради ребенка еврейская мать может вынести то, что русский человек может вынести только ради Родины – стать Зоей Космодемьянской, генералом Карбышевым и Александром Матросовым.
Все-таки – наконец! – Собачникова появилась. Она шла из министерского буфета, держа в каждой руке по авоське с пакетами предпраздничных наборов, и эта удача озаряла ее лицо. Но при виде Нели Рубинчик на этом лице появилось выражение зубной боли. Одна такая гримаса могла превратить посетителя в знаменитого летчика Гастелло, который, как известно, швырнул свой самолет на ненавистные вражеские танки. Но Неля и тут пересилила себя. Она оторвала плечо от стены и сказала искательно и униженно:
– Зоя Андреевна!…
– Хорошо! Ладно! – с барским презрением прервала ее Собачникова, чье сердце, возможно, все-таки потеплело после удачной покупки не одного, а сразу двух праздничных наборов. – Заходите!
– Ой, спасибо! – На глазах Нели появились даже слезы благодарности, так не поверила она своей удаче. – А то, понимаете, мы завтра уезжаем. А…
– Только не надо мне ничего объяснять! – раздраженно прервала ее Собачникова, уже, кажется, пожалев о своем секундном великодушии. – И не закрывайте двери! – Она прошла за свой стол, сложила пакеты с продуктами на нижнюю полку служебного сейфа и повернулась к Неле: – Значит, так. Одна я вашу скрипку смотреть не буду. А то подумают, что я у вас взятку взяла. Выйдите в коридор, возьмите любого нашего сотрудника, и при нем я оценю вашу скрипку. Только быстрей, у меня пять минут…
– Спасибо! – Неля вылетела в коридор и лицом к лицу столкнулась с отцом своей бывшей ученицы. – Артем Викторович! Здравствуйте! Будьте добры…
Но, увернувшись от нее, Артем Викторович поспешно ушел по коридору и шмыгнул в свой кабинет. Неля круто повернулась навстречу идущим из столовой трем сотрудницам министерства:
– Девочки! Помогите! Всего две минуты! Осмотреть скрипку! – Она знала их всех, но они – все три – прошли мимо нее, как мимо пустого места. – Света! – крикнула Неля в отчаянии одной из них. – Я же тебя к гинекологу устроила! На первом курсе! Ты помнишь?
Но и Света ушла по алой ковровой дорожке, не повернувшись.
Неля, еще не веря в такую стремительную потерю удачи, рванула ближайшую дверь с табличкой «Коллегия Управления массовой песни». Однако там, за дверью, шло обсуждение новой песни, посвященной строителям БАМа: миниатюрная блондинка Александра Пахмутова, автор почти всех советских шлягеров, сидела за роялем; рядом с ней располагался в кресле тучный поэт Добронравов, а знаменитый эстрадный певец Иосиф Кобзон, прикрыв лысину черным париком, пел членам коллегии разные варианты текста. Сидя в креслах вокруг рояля, все десять членов коллегии уже несколько часов подряд старательно и вдохновенно помогали композитору и поэту «довести песню до кондиции» с тем, чтобы через несколько дней новый шлягер – жизнеутверждающий и мобилизующий на ударный труд – хлынул из всех радиостанций:
А нам не страшен ни вал девятый,
Ни холод вечной мерзлоты –
Ведь мы ребята, ведь мы ребята
Семидесятой широты!…
Вмешательство Нели Рубинчик прервало этот творческий процесс. Кобзон поправил парик, сползающий на затылок, а возмущенные члены коллегии зашикали на Нелю и замахали на нее руками.
Неля закрыла дверь и в отчаянии прислонилась к ней спиной.
– Ладно, идите сюда, – сказала ей вдруг Собачникова, стоя в двери своего кабинета, и сама окликнула первую же проходившую по коридору сотрудницу министерства: – Алена, зайди ко мне на минуту!
Неля уже с трудом верила в свою удачу. Сам осмотр скрипки занял не больше минуты (Собачникова усмехнулась: «Вы все-таки достали неплохую скрипку, довоенную…»), потом она проштамповала фотографии этой скрипки и ее смычка, надела на гриф скрипки и на смычок свинцовые пломбочки и продавила их щипцами-пломбиром.
– Я тебя не понимаю, Зоя, – сказала при этом ее коллега Алена. – Они едут на Запад, где у них будет все. А ты ей еще скрипку даешь!
Собачникова протянула Неле направление в банк:
– Бегом в сберкассу! Заплатите сто двадцать рэ, принесете квитанцию и получите таможенные документы…
– А мы здесь остаемся, с этими праздничными наборами… – продолжала Алена.
– Ладно тебе! – прервала ее Собачникова. – Обойдешься без этой скрипки. Пусть знают, что в России тоже люди есть.
В это время в другом районе Москвы происходило событие куда более масштабное и даже, можно сказать, эпическое. На углу Цветного бульвара и Садовой-Самотечной, на ее северо-восточной стороне, перед трехэтажным желтым особняком Всесоюзного ОВИРа вот уже третий час шла демонстрация евреек-отказниц. И хотя нельзя сказать, что эта демонстрация возникла стихийно, ни милиция, ни КГБ не оказались к ней готовы. То есть начальник Еврейского отдела полковник Гольский из рапорта Службы «А» (прослушивание телефонных разговоров иностранных дипломатов и журналистов) еще вчера знал, что десяток оголтелых отказниц во главе с известной сионисткой Инессой Бродник собираются добиваться приема у начальника ОВИРа Кузмичева, и дал на этот счет генералу Кузмичеву соответствующие инструкции. Их суть заключалась в том, чтобы сорвать планы этой Бродник спровоцировать ее арест на глазах западных журналистов и затеять новый громкий судебный процесс. Достаточно и того, что на Западе из Щаранского сделали еврейского Иисуса Христа, так теперь еще эта Инесса рвется в еврейские Жанны д'Арк! Поэтому Гольский приказал генералу милиции Кузмичеву проявить вежливость. Вместо категорического отказа дежурная в Бюро приема посетителей ОВИРа должна была вежливо принять у отказниц их прошения об аудиенции и сообщить, что о дате приема их уведомят по почте в десятидневный срок. Нормально, как в цивилизованных странах. Таким образом, Бродник оставалась с носом, западные журналисты – любители скандалов – тоже. А позже, дней через десять – двадцать, Кузмичев мог и принять этих жидовок – по одной, конечно…
Но Инесса надула Гольского. Во-первых, она привела не десять отказниц, а сто сорок. Во-вторых, этих женщин сопровождали их мужья, которые перед самым ОВИРом пустили своих жен вперед, а сами, в роли наблюдателей, остались на Самотечной площади с западными журналистами. И в-третьих, сдав свои заявления с просьбой о коллективной встрече с начальником ОВИРа, эти жидовки не успокоились, а столпились перед окнами ОВИРа и развернули самодельные плакаты с лозунгами:
«ОТПУСТИ НАРОД МОЙ!»,
«ВЫ ПОДПИСАЛИ ХЕЛЬСИНКСКИЕ СОГЛАШЕНИЯ! СОБЛЮДАЙТЕ ИХ!»,
«ОСТАНОВИТЕ АНТИСЕМИТСКУЮ КАМПАНИЮ В ПРЕССЕ!»,
«ДОЛОЙ ГЕНОЦИД!»
И прочие подобные глупости.
Генерал Кузмичев, получивший инструкции продемонстрировать вежливость, задержал активные действия милиции, приготовленной на всякий случай в тылу ОВИРа, на Троицкой улице, и в панике позвонил полковнику Гольскому.
Гольский примчался в ОВИР и сразу же оценил создавшуюся ситуацию как тупиковую. Демонстрация происходила на глазах у целой банды западных фотокорреспондентов, а среди евреек были беременные и женщины с грудными детьми. Таким образом, ни о каких активных действиях милиции и тем паче об арестах не могло быть и речи, иначе это завтра будет на первых страницах газет всего мира и уже не одна Инесса Бродник станет еврейской Жанной д'Арк, а сто сорок! Нет, этого нельзя допустить! Но что же делать?
Конечно, вмеcте с Гольским сюда прикатил весь его отдел плюс шесть бригад Оперативной службы наружного наблюдения, и всю эту демонстрацию они профессионально инфильтрировали своими агентами и агентшами и сквозь окна черных «Волг», спецавтобусов и даже с эстакады через Самотечную площадь снимали фото- и телекамерами для последующей идентификации участников и скрытыми микрофонами записывали все разговоры и выкрики. Но и наглые западные телеоператоры не теряли времени: видя пассивность милиции и КГБ, они перетащили свои телекамеры через площадь и брали у этих евреек интервью прямо на ступеньках парадного входа в ОВИР.
– Может, я их приму? – сказал Кузмичев Гольскому, стоя за кисейной шторой у окна своего кабинета и глядя сверху на демонстрацию.
– И что ты им скажешь? – спросил Гольский. – Они тут усядутся в кабинете и устроят сидячую забастовку. Как когда-то в Приемной Верховного Совета. Ты их за волосы будешь отсюда вытаскивать?
– А если впустить пять-шесть человек? А остальных обнадежить?
– Ни за что! – отрезал Гольский. – Если им сейчас уступить, у тебя тут каждый день будет тысяча человек, со всей страны! Это же евреи! Ты дай им палец – они руку откусят!
– Что же делать?
– Не знаю еще… Н-да… Положение… – сказал Гольский, тоже стоя у окна и глядя сверху на этих еврейских женщин. Многих из них он не видел никогда, но кое-кого узнавал по фотографиям в их личных делах. Вот Инесса
Бродник – маленькая седая жидовочка в сером стеганом ватнике и ботинках. Приготовилась, значит, к аресту. Вот Зина Герцианова, жена артиста, чистокровная русачка и почти на тридцать лет моложе своего мужа, а туда же – с еврейками на демонстрацию! И по-английски чешет прямо в камеры американского и голландского телевидения. А вот Рая Гольдина, трижды отказница и сволочь бесстыжая – вытащила грудь и прямо на морозе кормит грудью ребенка. Все-таки поразительны эти жидовские бабы! С одной стороны – безумные матери, а с другой: ради этого сраного Израиля – в мороз на демонстрацию с грудным малышом!…
– А ведь красивая, сучка! – сказал Кузмичев, стоя рядом с Гольским.
Гольский взглянул ему в глаза, их взгляды встретились, и генерал смутился:
– Я не про ту, что с грудью. Я про жену Герцианова. Она же русская. И что наши бабы находят в евреях?!
Но по кобелиному блеску в глазах генерала Гольский ясно понял, что никакую не Зину Герцианову, а именно эту Гольдину имел в виду Кузмичев. Хотя и Зина неплоха – тридцатипятилетняя блондинка с фигурой балерины. Но совсем иной тип женской красоты волновал Гольского и, как оказывается, Кузмичева. Сто сорок еврейских женщин стояли всего в нескольких метрах от них под окнами ОВИРа, и хотя все они были разного возраста, а их лица ожесточены ожиданием милицейских дубинок и «воронков», но какая-то библейская притягательность их темных глаз и сочной южной плоти будила в Гольском и Кузмичеве почти генетическое сексуальное волнение…
– Я одного не понимаю, – сказал Кузмичев, стараясь увести Гольского от подозрения в его мужском интересе к еврейкам. – Наших русских болванов. Ну, кажется, им уже каждый день во всех газетах твердят, что можно бить жидов, пора, – ничего не будет! Ан нет! Ни одного настоящего погрома! Вот смотри. – И он показал в сторону Самотечной площади, где милиция полосатыми барьерами отсекала демонстрантов от уличного перехода. – Мужики проходят мимо – хоть бы что! За все время только три старухи обозвали их жидовками. И все. А мужики не вмешиваются. Даже эти строители. – Он кивнул на какую-то стройку, которая шла по соседству, через площадь. – Работу побросали и зырятся сверху, только и всего!
Честно говоря, этот парадокс уже давно волновал и Гольского. Антисемитизм общества был явно неадекватен тем усилиям, которые прилагали Отдел пропаганды ЦК КПСС и «Пятерка» – Пятое идеологическое управление КГБ – к тому, чтобы отвести на евреев, как на громоотвод, накопившуюся в стране отрицательную энергию. Конечно, кое-что удалось – накалить атмосферу, спровоцировать национальную поляризацию и вызвать мелкие – то тут, то там – разряды зуботычин и индивидуального мордобоя. Но мощной очищающей грозы с погромами и кровью не было нигде, даже на Украине! И это тревожило, это говорило, что народ отторгает любую кампанию, идущую сверху! Даже Сталину пришлось в свое время выдумать покушение на него врачей-евреев и выпустить на улицы отряды переодетых гэбэшников, чтобы раскачать тогда, в феврале 1953 года, погромы на Украине…
Стоп! – вдруг осенило Гольского. Он шагнул к телефону и быстро набрал номер генерала Шумилина, заместителя министра МВД СССР, которому формально подчинялся ОВИР.
– Борис Тихонович, Гольский беспокоит. По поводу этой демонстрации…
– Знаю уже! Все «голоса» кричат! – нетерпеливо перебил Шумилин. – Какая сверху команда? Будем сажать или что?
– Сажать не можем – тут полно западных корреспондентов. Но есть идея, – ответил Гольский. – Нужно сотни две милиционеров переодеть в спецовки и каски строителей и привезти сюда. Чтобы они под видом возмущенных рабочих просто выдавили этих евреек с площади. От имени возмущенного народа. Только предупредите – рук не распускать. Но можете дать им по стакану перед операцией. А если случайно раздавят пару кинокамер у западных корреспондентов – тоже ничего…
– Понял. Жди! – сказал Шумилин и дал отбой.
И теперь, когда решение было принято, Гольскому и Кузмичеву не оставалось ничего другого, как ждать.
– У тебя есть что выпить? – спросил Гольский.
– Обижаешь! – усмехнулся Кузмичев, открыл сейф, достал бутылку французского «Наполеона» и одновременно нажал кнопку под крышкой своего письменного стола.
– Валюша, – сказал он, когда в двери возникла молодая и высокая, как волейболистка, секретарша в мини-юбке и с ярко накрашенными губами. – Организуй нам рюмочки и… Ну, сама сообрази. Только по-быстрому!
Гольский проводил взглядом эту Валюшу и невольно посмотрел на большой и явно нестандартной длины кожаный диван в кабинете Кузмичева.
– Диван на заказ делал? – спросил он с усмешкой. Но генерал предпочел сделать вид, что не понял намека.
– В каком смысле? – сказал он и снял трубку зазвонившего ВЧ. – Слушаю… Добрый день, Юрий Владимирович. Он здесь. Передаю.
Гольский взял трубку.
– Какое ты принял решение? – спросил Андропов на том конце провода.
Гольский доложил.
– Только имей в виду: на носу ноябрьские праздники, нам сейчас ни к чему эксцессы.
– Я знаю, Юрий Владимирович. Эта Бродник потому и обнаглела.
– Потом с ней разберешься, после праздников, – сказал Андропов и дал отбой, он не любил терять время попусту. Но Гольский понял, что Андропов одобрил его действия.
Тут открылась дверь, и секретарша внесла поднос с двумя бутылками нарзана, двумя коньячными фужерами, тарелочкой с тонко нарезанным лимоном и еще одну – с бутербродами с черной икрой и бужениной. Нагнувшись, чтобы поставить поднос на стол, она как бы случайно открыла в вырезе блузки свои грудки без лифчика, быстро и нагло глянула в глаза Гольскому и тут же перевела взгляд на хозяина.
– Что-нибудь еще, Кирилл Федорович?
– Лифчик надень! – хмуро сказал ей Кузмичев.
– И если можно – сыр… – добавил Гольский. Она снова вызывающе глянула ему в глаза.
– К коньяку не идет буженина, Валечка, – как можно мягче объяснил Гольский.
– Сейчас… – И, независимо покачивая бедрами, секретарша вышла из кабинета.
– Чертовка! – проворчал Кузмичев, наливая коньяк в бокалы. – Учишь тут, учишь, понимаешь…
– Может, не тому учишь? – насмешливо спросил Гольский.
В этот момент шум с улицы снова прервал столь интересный для Гольского поворот разговора, он и Кузмичев посмотрели в окно. Там, на улице, в нескольких шагах от толпы евреек, остановилась черная «Волга». Толпа демонстранток преграждала машине путь, и водитель возмущенно жал на гудок. Но еврейки не двигались с места.
– Кто это? – спросил Гольский у Кузмичева, поскольку милиция не пропустила бы сейчас к ОВИРу никого, кроме правительственных машин.
Но Кузмичев только пожал плечами.
Однако через минуту Гольский и сам узнал, кто это, – из машины вышел и быстрым шагом прошел сквозь толпу сам Юрий Сергеевич Игунов, правая рука Суслова и автор книг «Вторжение без оружия» и «Иудаизм без грима. Очерки по идеологии и практике сионизма».
– Убрать? – спросил Кузмичев у Гольского, кивнув на коньяк.
– Почему? Не надо, – сказал Гольский и усмехнулся: – Он что – нерусский, что ли!
– Валя! – крикнул Кузмичев секретарше. – Еще рюмку!
Между тем Игунов, не узнанный толпой евреек, вошел в ОВИР. Впрочем, и откуда им было узнать его, подумал Гольский, всегда восхищавшийся фантастической карьерой этого Игунова. Всего десять лет назад Игунов был аспирантом Киевского университета, с блеском защитившим диссертацию по экономике Киевской Руси и Хазарского каганата. После этой защиты перед молодым русским ученым были открыты двери в Академию общественных наук, Институт мировой истории, Институт истории СССР, МГУ и даже в Высшую партийную школу, если бы он захотел. Однако вместо научной карьеры Игунов уволился из университета, устроился истопником в кочегарку какого-то районного ЖЭКа и, уже недосягаемый для цензуры, все свое время посвятил сочинению самиздатских листовок, в которых писал то, что имели в виду, но не могли открыто сказать все остальные легальные борцы с сионизмом.
«…Сиониствующие инакомыслящие – Сахаров, Солженицын, Буковский, Шафаревич и так далее – при поддержке Конгресса США и правительств других сионизированных стран Запада пытаются подорвать нас изнутри, чтобы проложить дорогу детям Израиля к мировому господству. Только Коммунизм и Советская власть противостоят сейчас шествию сионизма. Очиститься от всей скверны иудаизма и сионизма – другого пути спасения у русского народа нет!…
…Низвергать сейчас нашу идеологию и нашу форму правления – значит открыть двери перед захватом страны сионистским капиталом. Спасти русский народ можно не через ниспровержение КОММУНИЗМА и СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ, а только через их укрепление, путем очищения их от плесени просочившегося в них сионизма…
…Солженицын требует от Патриарха России, чтобы он призвал русских водить детей в церковь – учить их поклоняться иудейским пророкам, приучать к мысли о богоизбранности евреев, о том, чтобы они сознательно готовили себя к роли рабов евреев и примирились с мыслью об иудейском господстве. Между тем, если сейчас кому-нибудь и нужно реабилитировать ПРАВОСЛАВИЕ, то в первую очередь тем, кто его создавал, – сионистам. Потому что для себя они создали иудаизм, по которому человечество делится на людей (это только евреи) и на гоев (это все неевреи: русские, негры, китайцы и т. д.). Для гоев было создано христианство и ислам – дочерние предприятия от иудаизма, призванные держать в повиновении перед высшей расой (т.е. евреями) всех остальных. Гои же, согласно Ветхому Завету, должны стать рабами евреев, по их расчетам, к двухтысячному году. Великая заслуга русского народа состоит в том, что он первым среди других народов покончил с ПРАВОСЛАВИЕМ как предбанником иудейского рабства и выбрал себе другую религию – КОММУНИЗМ…
…Если скинуть большевиков, к власти придут сионисты, и только сионисты, у них деньги и агентура плюс блестящая организованность – у нас ничего, кроме большевистской партии, которая пусть хоть худо-бедно, но защищает нас…
…Международный сионистский концерн сосредоточил в своих руках 80% всего капитала западного мира. Это пострашней фашистской чумы. Если они победят – это смерть всем, в первую очередь русским, которых они окрестили зоологическими антисемитами и поставили своей целью физическое уничтожение всех гоев поголовно. Так же, как во время Великой Отечественной войны все русские объединились для борьбы с общим врагом, так и сейчас мы должны объединиться и бить всех, кто за сионистов, поддерживать и поощрять всех, кто против них. Середины нет! Кто не с нами – тот против нас! Кто не против сионизма – тот против русских!…
Во всей цепи проблем, стоящих перед русским народом, главной является борьба с сионистским засильем. Ухватившись за это звено (и только за это), можно вытянуть всю цепь проблем. Если этого не сделать, сионисты к двухтысячному году уничтожат русский народ ФИЗИЧЕСКИ вмеcте со всеми его проблемами…
…Необходимо ориентироваться не на подонков типа Сахарова и Солженицына, а на честных партийных, советских, военных работников, патриотически настроенных деятелей культуры и искусства и прочих советских людей, коммунистов и беспартийных, имеющих вес и голос в органах управления.
Таких людей много, но они заняты текучкой, мешающей видеть и сознавать всю степень опасности сионизма…»
(Примечание: текст листовок подлинный. – Э.Т.)
Немудрено, что как только пачка таких самиздатских воззваний легла на стол члена Политбюро и секретаря ЦК Федора Кулакова, к кочегарке, в которой трудился Игунов, подкатила черная «Чайка» и увезла молодого кандидата наук прямо в аппарат Секретариата ЦК КПСС, где он тут же стал заведующим сектором политического просвещения и уже через несколько дней излагал сотрудникам «Пятерки» и Еврейского отдела КГБ свое кредо:
«Самиздат у нас в стране читают лучше и внимательнее, чем официальные газеты и другие партийные издания. Это преимущество следует использовать. Необходимо организовать свой, партийный, самиздат и пускать в него материалы о никчемности научных работ евреев, материалы об их взяточничестве и разврате, об их сборищах у синагог и в других местах и о захвате ими жилого фонда. В этих листовках нужно открыто требовать справедливого распределения квартир в пользу коренного населения, то есть русских, а не евреев, нужно задавать органам КГБ и Прокуратуры вопросы – на какие деньги евреи приобретают автомашины, дачи и так далее…»
И он действительно наладил выпуск таких рукописных и машинописных воззваний и прокламаций «от имени русских патриотов», в этих листовках постоянно звучали одни и те же требования: почему в том или ином учреждении 90 или 70 процентов евреев? Когда же процент поступления в вузы и спецшколы еврейской молодежи будет установлен в соответствии с процентом проживающих в стране евреев (а это меньше 1 процента: 2,3 млн евреев из 250 млн населения СССР)? Когда этот 1 процент будет распространен на все учреждения и предприятия под лозунгом – равенство для всех, никаких преимуществ тем, кто завтра может оказаться в Израиле!
И каждая листовка завершалась словами: «Смерть сионистским захватчикам! Все на борьбу с сионизмом!»
А одновременно Игунов и компания близких к нему специалистов по сионизму с завидной для Гольского скоростью писали и печатали в различных издательствах свои книги: «Фашизм под голубой звездой», «Вторжение без оружия», «Сионизм без грима», «Сионизм – орудие империализма», «Тайный фронт», «Закат иудейской религии», «Иудаизм в маске и без маски», «Сионизм – оружие империализма», «Иудаизм на службе империализма» и т.п. В кабинете Гольского на книжных полках собралось уже больше ста подобных книг, причем некоторые авторы, в том числе и сам Игунов, удивительно сноровисто издавали одну и ту же книгу в столичных и провинциальных русских издательствах и в то же время на языках почти всех национальных республик. Впрочем, большой сноровки здесь и не требовалось: Игунов ставил на рукописях гриф «Рекомендовано к печати Идеологическим отделом ЦК КПСС», и после этого книге был открыт путь во все издательства. А поскольку книги с таким грифом одновременно включались в список литературы, обязательной для всех без исключения библиотек страны – школьных, сельских, районных, институтских, заводских и так далее, то тиражи этих книг превосходили тиражи изданий Толстого, Пушкина и Достоевского и уступали только тиражам сочинений Леонида Брежнева «Малая земля» и «Целина». Пытаясь однажды подсчитать доходы Игунова от этих изданий, Гольский сбился со счета.
Теперь этот Игунов собственной персоной входил в кабинет начальника Всесоюзного ОВИРа. Он был молод – не старше 37, высокий, крупный, круглолицый, курносый, с гладко зачесанными назад пепельными волосами, светлыми серыми глазами и веками, несколько набрякшими не то от больной печени, не то от алкоголя. На нем была светлая дубленка, уже тесная ему на животе, но он ее тут же снял, оставшись в сером итальянском костюме и рубашке без галстука.
– Так! – сказал он, даже не поздоровавшись. – Доигрались, бля! От жидов по улице не проехать! – Тут он взял с подноса бокал с коньяком и, словно бы мимоходом, выпил его залпом и спросил у Гольского: – Ну, и что делать будешь?
Положение работника аппарата ЦК давало Игунову право тыкать полковникам и генералам, невзирая на то, что он был младше их лет на пятнадцать. Но Гольский не успел ответить, потому что в этот момент в кабинет вошла секретарша с третьим коньячным бокалом. Она была одного роста с Игуновым, и они оба уперлись друг в друга взглядом, как два питона, неожиданно встретившиеся на лесной тропе.
– Хм… Тут такая ситуация… – сказал Кузмичев.
Взгляды секретарши и Игунова нехотя расцепились, она вышла из кабинета, а Игунов повернулся к генералу и спросил в упор:
– Ты ее имеешь или мне отдашь?
– Ну… – замялся Кузмичев.
– А что ты стесняешься? – сказал Игунов. – Между прочим, Петр Первый не стеснялся е…ть своих секретарш прилюдно и за обедом, между супом и кулебякой. Он так с «Домостроем» боролся. – И требовательно посмотрел на Гольского: – Ну?
Гольский повторил ему свою идею насчет «строителей» и сказал, что эти «строители» должны вот-вот появиться.
– Хорошо, подождем. – Игунов налил себе полный бокал коньяка, взял стул, поставил его у окна и сел, вытянув ноги и в упор глядя на шумевшую на улице толпу женщин.
Сквозь двойные рамы окна в кабинет доносились только приглушенный гул и отдельные выкрики насчет Хельсинкских соглашений, свободы эмиграции, незаконности отказов и прочие глупости. Глядя на митингующих женщин и прихлебывая коньяк, Игунов цедил сквозь зубы:
– Суки жидовские!… – И позвал: – Генерал! И ты, полковник! Смотрите на них, смотрите! Я для того и приехал сюда, чтобы это жидовье в лицо увидеть. Где ж еще можно столько жидов сразу увидеть?
Гольский, уязвленный командным тоном Игунова, не удержался от соблазна подколоть его:
– Между прочим, Юрий Степанович, мы до вашего прихода как раз один любопытный вопрос обсуждали…
– Ну-ну… – сказал Игунов не поворачиваясь.
– Как бы это поточней сформулировать? Скажем: неадекватность реакции общества на антисионистскую работу прессы и…
– Ишь как закрутил! – перебил, усмехнувшись, Игунов. – Сказал бы прямо: сколько мы ни орем «Бей жидов!», а погромов нет. Ты это имел в виду? Плесни мне еще коньяку…
Гольский долил ему коньяк в опустевший бокал. А Игунов сказал:
– «Между Россией и еврейством, очевидно, существует взаимное влечение и предустановленная связь, которая проявляется, несмотря на свою внешнюю разность и даже чуждость, как будто бы естественно существующую между русской женственностью и еврейской волей. Одно в другом в каком-то смысле нуждается, одно на другое взаимно опирается. Можно сказать даже больше: одно без другого не может обойтись…»
Гольский и Кузмичев изумленно переглянулись, не веря своим ушам. А Игунов продолжал как ни в чем не бывало:
– «Судьбы обоих народов, русского и еврейского, таинственно связаны единством. Из всех мест еврейской диаспоры Вавилоном или Египтом для евреев сейчас является, быть может, более всего Америка. Однако эта их близость не идет ни в какое сопоставление с той особенной связью, которая установилась между Россией и еврейством именно в последнюю историческую эпоху, в большевизме, хотя, конечно, и ранее его… – Игунов отпил коньяк и продолжил: – Политическая и историческая судьба Израиля обрекает его на паразитизм, который есть обратная сторона агасферизма, трагедия беспочвенности при наличии полноты жизненных сил. Плод этого агасферизма есть ассимиляция того, что неассимилируемо, нерастворимо. Еврейство не только паразитирует на чужом историческом теле за неимением собственного, но оно и привязывается к нему жизненно, его любит по-своему, хочет с ним органически соединиться, в то же время оставаясь ему чужим, нося в себе это неодолимое двойство и раздвоение. Это ассимилирование проявляется в смешанных браках и в смешении крови, при ее нерастворимости, в смешанной культуре, в государственной жизни, в прессе, литературе, искусстве. Ассимиляция дает новый источник исторической энергии еврейства. Но именно эта возможность является особенно важной и многообещающей для грядущего всеобщего спасения как самого Израиля, так, через его помошь и духовное посредство, и всего человечества».
Отпив снова глоток коньяка, Игунов повернулся наконец к Гольскому и Кузмичеву и спросил:
– Знаете, кто это все сказал? Не я, конечно. Это из книги русского богослова протоиерея Сергия Булгакова «Расизм и Христианство». Писано и опубликовано в 1942 году. Не у нас, конечно. Но знать надо! – И усмехнулся: – Еще почитать?
И поскольку Гольский и Кузмичев молчали, продолжил:
– «Жизненные силы еврейства таковы, что выдерживали, выдерживают и, конечно, выдержат испытания, и если какой-либо земной властитель думает победить непобедимое и сокрушить несокрушимое, то он собирает лишь горящие уголья на свою собственную голову, обрекает себя на неизбежное падение – в этом законе истории мы еще убедимся в наши дни, хотя неведомы времена и сроки». Ничего сказано, да? Написано, повторяю, в 42-м году, когда Гитлер решал еврейский вопрос. Впрочем, и еще раньше, пять тысяч лет назад, тоже было сказано: «Весь Израиль спасется. Дары и избрание Божие неотменны»! Что ж вы не пьете? А что касается твоего вопроса, полковник, то и про это у отца Сергия читаем: «…между Россией и еврейством заложены отношения сложные и трудные, создающие своеобразную духовную интимность, соединения притяжения с отталкиванием». Мы с вами создаем отталкивание. Где же твои милицейские строители, мать твою?
– Должны быть вот-вот. Позвонить Шумилину? – спросил Гольский.
– Ладно, не к спеху… – сказал Игунов и требовательно поднял над головой бокал, требуя дополнительной порции коньяка.
Гольский, переглянувшись с Кузмичевым, налил ему чуть-чуть.
– Лей! Лей! Не бойся! – приказал Игунов. И спросил Кузмичева, кивнув за окно: – Ну, генерал? Ты б из них какую трахнул? Только честно!
– Ну-у… Я не знаю… – смешался Кузмичев.
– Да знаешь! Знаешь! Не хитри! И какой же русский не мечтает трахнуть еврейку хоть раз в жизни! С этого весь Хазарский каганат начался! – И, закрыв глаза, опять процитировал: – «Не преуспев в военном деле, евреи наверстали потери любовью. Ханы Ашина женились на еврейских красавицах, и красавицы еврейки пополняли ханские гаремы. В конце восьмого века между Тереком и Волгой появилось множество детей от смешанных еврейско-хазарских браков. Так сложилась еврейско-хазарская химера». – Он открыл глаза. – Это уже наш историк и мой учитель Лев Гумилев. В середине восьмого века царствующая в Хазарии династия Ашинов приняла иудаизм, и уже через три поколения больше 25 царей находились под властью иудейского хазарского царя Иосифа. «А в обычае хазарского царя было иметь 25 жен, из которых каждая есть дочь царя из соседних царств. Берет же он их волей-неволей!» Так писал ибн-Фадлан еще в восьмом веке. То есть жиды еще тогда драли всех наших вятских, радимических, половецких, словенских и даже печенежских царевн! Понятно? И поэтому каждый из нас мечтает поиметь хоть одну жидовку! Не так ли, полковник? Уж тебе-то как начальнику Еврейского отдела перепало жидовочек, а? Как впечатление? «С еврейкой бешеной, простертой на постели» – врет Бодлер или нет? – И Игунов с уже налившимися пьяной злостью глазами уперся взглядом в полковника Гольского.
Но Гольский не успел ответить – шум за окном усилился, послышались крики, топот ног. Это с севера, с Троицкой улицы, на Самотечную площадь вышла темная, плотная, в новеньких брезентовых спецовках и пластмассовых касках толпа «строительных рабочих». Они двигались на демонстранток стеной, плотным монолитом, а позади толпы евреек милиция спешно убирала полосатые барьеры и открывала транспорту проезд по Садовой-Самотечной.
– Ага! – Игунов вскочил со стула, хмельными резкими рывками выдернул в окне шпингалеты сверху и снизу и настежь открыл сначала внутреннюю, а потом и наружную створки. Холодный воздух, шум толпы, крики женщин и матерщина «строителей» ворвались в кабинет Кузмичева.
Тем временем «строители» уже достигли демонстранток и всей массой своей колонны начали давить на них, сталкивая под колеса летящих по Самотеке машин.
– Давай, давай, жидовки! – кричали они. – Катите в свой Израиль забастовки устраивать! А у нас тут нехер хулиганить! Тут наша власть, рабочая!
– Осторожно, тут дети! Как вы смеете!…
– Иди, иди! Домой иди с детьми! Нехуй ребенка на морозе держать!
– Позор! Какие вы рабочие? От вас водкой разит! Мужчины называются! На женщин прут!…
– Ты поговори мне, падла! Я те в том переулке покажу, какой я мужчина! Хочешь?… Дорогу давайте! Пройти людям надо! Это тротуары для рабочего класса! И нехуй тут перед Западом выступать! Нажми, ребята!
Стоя у окна, Игунов произнес с ироничным пафосом:
– Снова гонимыми являются сыны Израиля, вчера еще как будто торжествовавшие…
Гольский не понял – это очередная цитата или слова самого Игунова.
Между тем за окном, на улице, мужья демонстранток поспешили было на выручку своим женами, но Инесса Бродник тут же закричала им в неизвестно откуда появившийся у нее в руках мегафон:
– Назад! Назад! Вы что, не понимаете? Они же хотят драку спровоцировать! Назад! Не подходите! Девочки! Отходим! Постепенно отходим!
Женщины стали пятиться, задние выскочили на мостовую Самотеки и замахали руками, пытаясь остановить летящие на них и орущие гудками машины.
– Ах ты, мать твою! – Кто-то из «строителей» выпрыгнул из строя прямо на головы демонстранткам, дотянулся до Инессы Бродник и вырвал у нее мегафон. Под тяжестью его тела женщины невольно расступились, а в образовавшийся клин тут же ринулись наступающие и, подхватив своего товарища, усилили нажим, рассекли толпу женщин сначала надвое, потом еще и, уже улюлюкая и свистя, погнали разбегающихся евреек по площади, по Самотеке и даже через нее – к Цветному бульвару. Походя сбивали телекамеры западных корреспондентов со штативов, топтали ногами их фотоаппараты и кой-кого били под дых локтем и в пах коленом. Только со старым актером-отказником Герциановым произошла заминка: он взобрался на высокую театральную тумбу и, стоя над всем этим побоищем, громко читал из какой-то книги:
– «Евреи социалистических стран полностью свободны от национального и классового угнетения! Абсолютное большинство их живет в гармонии с обществом и активно участвует в строительстве социализма! Их участие в развитии культуры, науки, спорта, выдвижение их на руководящие посты – все это самое яркое свидетельство эмансипации и ассимиляции евреев среди братски принявших их социалистических наций!…»
– Сволочь! – сказал Игунов в кабинете Кузмичева. – Мою книгу читает! – и протянул Гольскому бокал за новой порцией коньяка.
– «Сионистским проискам не суждено увенчаться успехами! – продолжал выкрикивать Герцианов с тумбы, держа в руках книгу «Иудаизм без грима». – Гневом и массовыми протестами отвечают наши советские трудящиеся евреи на клеветнические измышления Тель-Авива о так называемом положении евреев в СССР…»
Но тут Герцианова сдернули с тумбы, дали по печени и по шее, и старик полетел носом по тротуару.
Победа «рабочего класса» была полной и неоспоримой.
