Глава 15
Куда же ехать?

«Антисемитизм для русских, да и вообще для всех народов, – это как вонь для скунсов. Всегда, когда скунсу грозит опасность, он поднимает хвост и выпускает зловоние, так и антисемитизм. Вспомните – еврейские погромы 1905 и 1916 годов – они были как раз накануне мировой войны и катастрофы русской революции. А погромы в Германии?…»

Рыжий мужчина с голубыми глазами левита стоял позади Нели Рубинчик и держал в ногах несколько гигантских дерматиновых папок, раздутых от холстов.

– Все думают, – продолжал он, – что эта Империя вечна, что если у нее атомное оружие и черт знает сколько танков, то она несокрушима. Но раз она начала вонять антисемитизмом – все, она накануне гибели…

Его собеседником был известный иллюстратор Достоевского, Толстого и всех остальных русских классиков Григорий Израилевич Буини, который привез сюда, в Новодевичий монастырь, целую машину чемоданов с рисунками, офортами и картинами. И еще человек тридцать молодых и пожилых художников и художниц с гигантским количеством картин, а также двадцать музыкантов со скрипками, флейтами и виолончелями и дюжина людей с портфелями, набитыми семейными реликвиями – старинными шкатулками, статуэтками подсвечниками и вазами, – стояли тут, на каменном подворье Новодевичьего монастыря. В краснокирпичном флигеле монастырского собора, ныне Музея древнерусского зодчества, два раза в неделю – по средам и пятницам – комиссия Министерства культуры СССР определяла стоимость вывозимых евреями предметов искусства и назначала пошлину за этот вывоз.

Неля приехала сюда с дочкиной скрипкой. Без разрешения Министерства культуры ни один музыкальный инструмент, даже детскую скрипку-четвертушку, из Империи вывозить не разрешалось, и к десяти утра все в этой очереди уже перезнакомились и отвозмущались этими фашистскими порядками. Художники, которых власти травили, называли бездарностями, мазилами, абстракционистами и чьи работы никогда не пускали на легальные выставки и давили бульдозерами на выставках нелегальных, – эти самые художники вдруг здесь, за пару дней до эмиграции, узнавали, что их картины, оказывается, являются национальным достоянием страны и поэтому они, авторы, должны за вывоз этих картин уплатить государству тысячи рублей. И такие же суммы, то есть полную стоимость, нужно было платить за музыкальные инструменты, старинное серебро, вазы, статуэтки.

– Нет, вы только подумайте! Я купила эту вазу в магазине, заплатила триста рублей и думала, что она моя. А оказывается – нет! Я не хозяйка ни своей вазы, ни даже своих подсвечников! То есть, пока вы тут живете и работаете на них, они вам разрешают пользоваться вашими вещами, а когда вы уезжаете, то все ваши вещи – это их собственность! Даже рисунки моего трехлетнего сына я должна у них выкупать! Я не знаю – было такое при рабском строе?

– А вы не находите иронии в том, что мы, жиды, привезли свои картины на оценку в православный храм?

– Слушайте, в прошлую среду они мне сказали, что каждая моя картина стоит тысячу рублей! Я им сказал: знаете что? Возьмите их у меня по пятьсот! Даже по триста!…

– А вы слышали, что сделал Эрнст Неизвестный? Он поставил ультиматум: или они выпустят его скульптуры без всякой пошлины, или он позовет в свою мастерскую иностранных корреспондентов и на их глазах разобьет свои скульптуры кувалдой!…

– Пять лет назад мы выступали в Пензенской области, в глухой деревне. За всю историю этой деревни мы были там первые артисты. И колхозников это так растрогало, что они решили нам что-нибудь подарить на память. Но там такая нищета, Господи! Так они повели нас в какой-то сарай, где навалом лежало всякое старье – прялки, самовары, старые косилки. И мы выбрали себе два самовара, которые еще не проржавели. Мы могли взять и десять – они нам дарили хоть все. Но мы взяли только два. Так теперь я должна платить за то, что спасла эти самовары! А? Что вы на это скажете?

Но к десяти часам все эти возмущенные речи уже истаяли в монастырской тишине, очередь разбилась на мелкие группы, объединяясь только при появлении каждого выходящего из комиссии, которого засыпали вопросами «Что пропустили?» и «Какая пошлина?». Допросив очередную жертву этой комиссии, очередь снова возмущенно бурлила минут пять – десять, а затем возвращалась в свое прежнее состояние томительного ожидания. Какой-то толстяк в джинсах и с виолончелью, прикрыв глаза и шевеля губами, зубрил английские неправильные глаголы, но поминутно подглядывал в таблицу-шпаргалку. Влюбленная пара впереди Нели ела бутерброды с красной икрой, а позади Нели рыжий художник с голубыми глазами продолжал негромко беседовать со знаменитым импозантным Буини. Показывая на вереницу картин, офортов и рисунков, прислоненных к стене храма, он говорил:

– Вы посмотрите, что мы все, оказывается, рисуем? А? Грязь! Грязь, гниль, убогость и какую-то жуткую, гнетущую дисорганику! Но почему? Почему сотни совершенно незнакомых людей разного возраста разных школ и разных талантов рисуют практически одно и то же?

– А правда, почему? – спросил холеный Буини, одетый в длинный черный шелковый пиджак-куртку и белоснежную сорочку с отложным воротником.

– А очень просто! Художники первыми видят и выражают духовную суть общества, – сказал голубоглазый. – И вот эта суть в картинах – сверху танки, а внутри гнилье и распад! Разве не так? Каждый ребенок с детства знает, что в школе он должен говорить одно, а дома – другое. Но если нужно врать учителю, то почему не соврать матери, а потом – жене, детям? Грязь заполняет эту страну, как разбухающее тесто. И от этой гнили тут все и рухнет, изнутри…

– А может быть, мы рисуем все здешнее черными красками, потому что мы вообще «жиды-очернители»? «Разрушители гармонии»? – усмехнулся Буини.

– Конечно! – подхватил левит. – Мы испытываем «звериную ненависть ко всему русскому», мы «хотим закабалить русский народ» и так далее! Но самое интересное, что все эти художники, которые стоят вот тут, испытывают не звериную ненависть, а звериную любовь ко всему русскому! Да, да! Почему лучший русский скульптор – еврей Антокольский? А лучший русский пейзажист – Левитан? Черт возьми, каждая его картина – это объяснение еврея в любви к России! Ни один русский художник не сравнился с ним в этом! А ведь иудаизм вообще запрещает евреям рисовать и лепить! Но стоит еврею вырваться из рамок запретов, как он начинает рисовать не Палестину, а свою любовь к России! Даже Шагал! Да вы спросите самого себя: почему ваши иллюстрации Толстого, Достоевского, Пушкина – самые лучшие? Или нет в России талантливых художников? Ерунда! Просто русские художники вовсе не любят свою Россию, уверяю вас! Не будем говорить о Глазунове – он спекулянт и просто торгует Россией. Но вспомните настоящих и самых русских – Репина, Сурикова и даже Васнецова. Где там любовь в смысле любования, обожания? Нету! С обожанием великие русские художники всегда рисовали только Палестину. Да, да, не смейтесь! От икон Феофана Грека и даже еще раньше до совершенно потрясного «Явления Христа народу». Это уже просто русская «Песнь песней» Израилю! Нет, так любить свою Россию, как Иванов Палестину, русские не могут. А могут только евреи. Но если мы, при нашем национальном оптимизме и нашей мистической любви к России, рисуем не пленительные русские пейзажи, а вот это, вот эту грязь и распад, то вы можете представить себе, какое количество гноя уже накопилось в этой стране?

– А вы уверены, что в Америке общество чище? – спросил Буини.

– А кто едет в Америку? – сказал голубоглазый. – Нет, в Америку едут только те, кто хочет себя продать. Я, правда, не знаю, купят ли там нашу русскую грязь, но, может быть, как экзотику и купят. А я лично хочу очиститься от всего этого…

– Даже от любви к России? – спросил Буини.

– О, от этого в первую очередь! – воскликнул рыжий. – Потому и еду в Израиль, в Кармел! Вы знаете, что такое Кармел? Это еврейское Сорренто – даже лучше! Надеюсь, Кармел перебьет мою влюбленность в Вологду!

– А если нет? Если оттуда вы будете бредить Вологдой, как Иванов Палестиной?

– Что ж, это может случиться… – вздохнул рыжий. – Но я хотя бы вывезу туда своих детей. Не в Америку же мне ехать с ними! Вы знаете, что происходит с нашими детьми в Америке? Вы почитайте письма оттуда. Во всех школах – наркотики, черные, проституция и школьная беременность. А в Израиле мои дети хоть будут иметь нормальное детство!

– Но там же армия, даже для девочек! И арабы со всех сторон! – продолжал искушать его Буини.

– Да, там армия, – согласился голубоглазый. – Но что лучше – иметь хорошую школу прекрасный климат, свою страну и ни одного антисемита вокруг, а в восемнадцать пойти в армию, получить самое лучшее в мире оружие и служить среди своих? Или уже в десять лет курить марихуану, а в школе напороться на нож какого-нибудь негра? А? Я для своих детей выбрал Израиль…

Неля слушала этот разговор и невольно впитывала в себя каждое слово. Все, что говорил этот голубоглазый, – один к одному к ее ночным мыслям. Лева, ее муж, тоже изоврался, как все в этой стране, и к тому же он не пропускает ни одной русской юбки. И не потому, что она плохая жена или он не любит ее, а потому, что переспать с кем-то на стороне – это нормальное дело, будничная доблесть советского мужчины. Такая же, как хлопнуть стакан водки и занюхать рукавом. А книга, которую он придумал, – кому она нужна в Америке? Кому там нужны книги про то, как мы стоим тут в этих очередях на оценку скрипок и серебряных вилок? Ну, стала бы она, Неля, читать книгу о дискриминации корейцев в Китае? Мы для американцев – те же корейцы. И еще он собирается спрятать эту книгу среди вещей и везти через таможню! Нет, из-за этой сраной книги она не станет рисковать детьми…

– А как насчет уровня жизни? – вдруг язвительно повернулся к голубоглазому сорокалетний бородач, стоявший впереди Нели. Он был явно влюблен в свою худую и юную блондинку-художницу с двумя десятками холстов в подрамниках и без – он то и дело приобнимал эту блондинку то за плечо, то за талию и кормил бутербродом с икрой. Неля, по-женски чуткая на флюиды интима, сразу разгадала в них любовников недавних, начавших роман не раньше чем вчера.

– Вы знаете, какой в Израиле уровень жизни? – сказал этот влюбленный бородач голубоглазому левиту, настроившемуся ехать в Израиль.

О, конечно! – ответил рыжий левит, улыбнувшись. – Средний уровень жизни в Израиле в три раза ниже среднего уровня в США и в четыре раза ниже среднего уровня в Новой Зеландии. Но кто вам сказал, что в США вы сразу попадете именно в средний класс?

– Ну… – покровительственно усмехнулся бородач. – Каждый человек стоит столько, во сколько он себя ценит, – и покосился на свою блондинку – как она оценила тонкость его ответа.

– О, я на свой счет не заблуждаюсь… – сказал левит. – Я просто художник. А вы, наверно, компьютерщик? Да?

– Нет, я кинооператор! – сказал бородач.

– Матвей снял девять фильмов, – добавила его подруга. – У него уже есть персональный гарант от голливудской общины.

– Поздравляю. Если можно, я дам вам один совет… – Тут левит вытащил из кармана длинный конверт с яркими американскими марками, открыл его, достал несколько листков бумаги, исписанных ровным мелким почерком, и стал читать откуда-то из середины: – «В Алтадене еврейская община встречает нашего брата прекрасно – селят в хорошей квартире, холодильник забит продуктами, а гардероб – такими вещами, которых в Москве и на черном рынке не достанешь. Но не дай вам Бог сказать, что в России у вас тоже был холодильник или – что еще хуже – машина! Эти немецкие местечковые евреи бежали от Гитлера в чем мать родила, и теперь они готовы помогать нам, если мы такие же, какими были они сорок лет назад. Или – что еще им приятней – если мы вообще дикари из Сибири. А мы сделали ошибку, сказав, что в Питере у нас был телевизор и холодильник, а в гараже – машина. И вот уже неделю никто из них к нам не приходит. А Гринштейны с самого начала прикинулись такими нищими, что им тут же подарили «Бьюик». Правда, не новый…» Ну и так далее, – сказал левит, сложил письмо ис улыбкой посмотрел на кинооператора. – Вы поняли?

– Спасибо! – пренебрежительно сказал тот. – Я все это знаю!

– Между прочим, если вы действительно хороший оператор, то в Австралии сейчас как раз кинобум, – вдруг сказал толстяк с виолончелью, открывая глаза и переставая зубрить неправильные глаголы. – Мой друг Бирман, который снимал тут с лучшими режиссерами, прекрасно устроился в Сиднее…

– Я знаю Бирмана, – небрежно сказал бородач. – Он неплохой ремесленник. И поэтому он не поехал в Голливуд, а поехал в Австралию. Как я уже сказал, каждый стоит столько, во сколько он себя ценит… – И он снова посмотрел на блондинку, которая интимно прижалась к нему бедром.

– Это правильно, – негромко заметил голубоглазый и выразительно посмотрел на Буини.

Тот ответил ему понимающей улыбкой, а толстяк с виолончелью тем временем сказал кинооператору:

– Но честно говоря, я настроился на Южную Африку…

– Куда-куда? – изумленно спросила блондинка, сморкаясь в большой платок.

– Йоханнесбург, – сказал толстяк. – Во-первых, там климат. Во-вторых, на зарплату инженера там можно иметь виллу, прислугу, «мерседес» и даже яхту. А в-третьих, я слышал, что просто за то, что вы приезжаете в Южную Африку, тамошняя еврейская община сразу дает вам 50 тысяч долларов. Так им нужны евреи!

– Зачем? – поинтересовался Буини.

– Ну, я не знаю… – затруднился с ответом толстяк.

– А вы инженер? – спросила блондинка.

– Я – струнник, – сказал толстяк.

– В каком смысле? – спросил кинооператор.

– Ну, в прямом. Я играю на всех струнных инструментах. Впрочем, и на ударных тоже. Я концертмейстер саратовского оркестра.

– А-а-а! – протянул кинооператор. – Тогда вам действительно в Южную Африку нужно ехать. Там большой спрос на концертмейстеров! – И он опять посмотрел на блондинку – понравилась ли ей его шутка.

Но блондинка уже потеряла интерес к будущему южноафриканцу, а тот, совершенно не обидевшись на заносчивого кинооператора, вздохнул:

– Да… Прямо не знаю, куда ехать…

– Потрясающе! – сказал Буини. – Евреи стоят в Москве, в Новодевичьем монастыре, и выбирают. Израиль им не подходит, Австралия – тоже, в Америке – черные. Слышал бы мой папа!

– Разве ваш отец жив? – удивленно спросил голубоглазый.

– Он в Бабьем Яре, – печально ответил Буини и спросил без паузы: – А что ваша Катя – согласна ехать в Израиль? Она же русская.

– Нет, она не согласна, – ответил левит. – Но мне дети дороже. И мы договорились – я отдал ей квартиру и дачу, а она мне – детей.

– За квартиру и дачу? Катя?! – удивился Буини. – Господи! Я учил ее технике живописи, а надо было…

– Отчего же за дачу? – перебил левит. – За Родину, как ни странно это звучит. Катя настолько русский человек и художник, что просто сдохнет за границей от ностальгии. Но детям с моей фамилией тут делать нечего. И даже если они возьмут ее фамилию – их все равно разоблачат. Рано или поздно.

Как катастрофически, трагически просто, подумала Неля. Родина или дети! Она скосила глаза на папки этого художника. К углу каждой из папок были приклеены бумажки с надписью черным фломастером «Павел КОГАН». Интересно, какого же возраста у него дети? – подумала Неля. На вид ему лет сорок…

– Но отдать детей! – сказал Буини. – Этого я не понимаю! Я, как вы знаете, имел тут столько, сколько не буду иметь нигде. Профессор, народный артист, лауреат и так далее. Но моя дочка едет, и… у меня нет выхода! Хотя для меня эмиграция – чистое самоубийство!

– Вы знаете, Григорий Израилевич, у всего есть обратная сторона, – сказал Коган. – Практически все, кто стоит в этой очереди, бегут не от погромов. Погромы скорей всего тут тоже будут, но, если честно, мы бежим не от них. И ваша дочка, и я, и вот этот товарищ – нам всем Бог дал удивительный шанс начать жизнь сначала. Кто выбрал не ту профессию, может получить новую. Кто несчастливо женат, не реализовал свои амбиции или просто не состоялся в этой рутине – пожалуйста: можно выскочить. И – полгода на всем готовом. В США, в Израиле, в Новой Зеландии! Хочешь новую профессию? На! А можно новую веру, мораль. Я, честно говоря, даже не знаю, за что нам это? Ведь мы атеисты. Никто не верит ни в десять заповедей, ни в еврейского Бога. А шанс, который нам послан свыше, мы берем не моргнув. Но беда не в этом. А в том, что многие и на Западе будут жить, как здесь. Едут за новой жизнью, а врать и пресмыкаться будут, как здесь…

– Вы за всех не говорите! – вдруг повернулся к нему кинооператор. – Тоже проповедник нашелся! Скажи прямо, что кишка тонка ехать в Штаты. Или просто бездарь!

– Матвей, ну что ты связываешься! Перестань! – Блондинка приобняла его.

– Нет, ну меня бесят такие! – сказал он ей. – Сам едет в Израиль, чтобы сесть на шею «Сохнуту». Так уж стоял бы заткнувшись! Нет, разводит тут про десять заповедей! «Врать» – «не врать»! А они там, в Израиле, годами вынуждены содержать таких тунеядцев!

– Евреи, ша! – сказал Буини. – Мы еще не на Западе.

– Я, между прочим, еду в кибуц «Звезда Давида», – заметил Коган.

Неле очень хотелось узнать, какого возраста у этого Когана дети и что он знает об израильских школах и кибуцах. Информация об Израиле, которая циркулировала среди московских евреев, была полярной – одни, как этот Коган, утверждали, что в Израиле настоящий рай, особенно для детей. А другие презрительно говорили, что все письма, которые приходят из Израиля, написаны под диктовку агентства «Сохнут», чтобы заманить евреев в Израиль, потому что Израилю нужны солдаты на пушечное мясо. Мол, за каждые десять писем, захваливающих Израиль, «Сохнут» дает эмигрантам продовольственные купоны, а тех, кто такие письма не пишет, вообще снимают с пособия. А правдивые письма про мытарства эмигрантов израильская цензура не пропускает – «вы же представляете, какая там цензура, если эта страна воюет».

Но если этот Коган так уверенно везет в Израиль своих детей, то, может быть, у него есть какие-то доказательства, что разговоры об израильском рае – не просто пропаганда. И вообще, если честно, Неле явно нравился этот голубоглазый Коган с его идеей очиститься от советского вранья и гнили. Но ей показалось неудобным вот так открыто, при людях, проявлять к нему интерес. К нему и к Израилю.

– И вы ни о чем не жалейте! – сказал Коган Григорию Буини. – Вы уже все равно перерисовали всех русских писателей. Может быть, вам теперь назначено иллюстрировать Бялика и Шолома Аша.

– Может быть… – задумчиво сказал Буини. – Может быть…

Во избежание подкупа евреями членов оценочной комиссии они сидели все вмеcте в просторном зале с колоннами и сводчатыми потолками, украшенными высохшими разводами дождевых потеков. На фоне этих колонн, старинных витражей на окнах и частично сохранившейся золотой росписи на стенах дико выглядели разномастные обшарпанные канцелярские столы и стулья, которыми был уставлен зал. На этих столах члены комиссии рассматривали картины, музыкальные инструменты и прочие предметы искусства, предъявляемые эмигрантами к вывозу. Негромко совещались между собой, с помощью лупы и сильных настольных ламп искали печати на серебре, вазах и старинных самоварах или автографы на картинах, спорили с художниками или – точнее – художники пытались спорить с членами комиссии. И тут же, на каждом столе, перед каждым инспектором лежали мотки тонкой проволоки, баночки со свинцовыми пломбами и щипцы-пломбиры. Те предметы, которые комиссия разрешала к вывозу, подвергались после оплаты пошлины опломбированию: картины, грифы скрипок и даже смычки обвивали проволочными колечками и вешали на них пломбочки. Как маленькие кандалы.

Неле выпало предъявить свою скрипочку инспекторше по фамилии Собачникова, которая сидела в глубине зала, у дальнего окна. Это была пожилая дама с перманентом и ярко накрашенными губами. Стула для посетителей перед ее столом не было, как, собственно, и перед всеми остальными столами. Открыв скрипичный футляр, Неля вытащила завернутую в кусок черного бархата дочкину скрипку и смычок, положила на стол. Рядом разложила, как тут требовалось, их фотографии. На фотографиях и скрипка, и смычок были сняты «и в фас, и в профиль» на манер фотографии уголовных преступников. Когда Неля объясняла своей дочке эту процедуру вывоза скрипки, Борька, младший сын, сказал: «А на меня тоже пломбочку оденут?»

Но инспектор Собачникова даже не стала смотреть фотографии. Она глянула на скрипку и сказала сразу:

– Эта скрипка вывозу не подлежит.

– Почему? – испугалась Неля.

– Это итальянская скрипка.

– Да. Но это же не Страдивари. Это детская скрипка…

– Я вам русским языком сказала: эта скрипка невывозная. Можете идти.

– Но как же так? У меня же ребенок… Как же она поедет без скрипки? – Неля даже представить себе не могла, как она скажет дочке оставить скрипку. Пока они доедут до Америки, пока заработают на новую скрипку! Нет, это немыслимо, скрипач не может делать такие перерывы в учебе, Ксеня потеряет все: постановку руки, беглость пальцев… Неля, пошатнувшись, оперлась двумя руками на стол и сказала негромко: – Товарищ инспектор, ну пожалуйста! У вас есть дети? Я вас умоляю! Я же не беру рояль! Только скрипку, ребенку! Я заплачу пошлину…

– Вы что – уже не понимаете по-русски? – сказала инспектор Собачникова. – Во-первых, мы вам уже не товарищи. Во-вторых, мои дети не имеют ничего общего с вашими. А в-третьих, эта скрипка – ценность культуры. Зачем государству брать у вас бумажные рубли за итальянскую скрипку, если оно эти рубли само может напечатать сколько угодно! А вот итальянскую скрипку мы напечатать не можем. Купите своему вундеркинду советскую скрипку и езжайте! Вы поняли?

Неля посмотрела в глаза этой откровенной даме. Да, теперь и здесь они уже не стесняются говорить то, что думают. И даже бравируют своей откровенностью. Скрипки советского производства звучат, как бочки, и эта образованная министерская стерва знает это не хуже Нели. Но что же делать? В глазах этой ревнительницы советской культуры не было ничего, кроме откровенной насмешки.

«Только не разревись перед этой сукой! – сказала себе Неля и, сдерживая слезы бессилия, неверными руками завернула скрипку в бархат, положила ее и смычок в футляр, закрыла замки и пошла прочь. – Никогда и никто, – подумала она, – не сможет объяснить там, на Западе, отчего мы уезжаем, бросая свои квартиры, холодильники, машины и скрипки…»

– Эй! Вы фото забыли! – сказала ей вслед инспектор Собачникова.

Неля вышла из зала на резкое солнце и встретила нетерпеливые, вопрошающие глаза очереди. Среди этих глаз только голубые глаза Когана и карие глаза Буини смотрели на нее с участием.

«Нет, – подумала снова Неля, – никаких рукописей Лева не повезет с собой в багаже. Только через мой труп!»