Глава 10
Лозановский метод

Черный правительственный лимузин появлялся у ее подъезда каждый понедельник, среду и пятницу ровно в 6.30 утра. Нина Антоновна Миронова, полная жизнерадостная шатенка сорока семи лет, заведующая кафедрой иностранных языков Московского государственного университета, доктор филологических наук и автор нескольких учебников английского языка, выходила из дома, садилась на заднее сиденье автомобиля и ехала по рассветной Москве в сторону, совсем противоположную от МГУ – по набережной Москва-реки, мимо Киевского вокзала на Кутузовский проспект. Хотя постоянные пассажиры этих черных имперских лимузинов ездили в них только с закрытыми окнами, затененными или занавешенными от уличных зевак, Нина Антоновна, сев в машину, немедленно опускала стекла в обеих задних дверцах и ехала по Москве, наслаждаясь утренней прохладой и воздухом, не испорченным дневным «трафиком». Она любила Москву, и ей нравились эти ранние поездки по широким московским проспектам, еще пустым от легковых и грузовых автомобилей, с радужными валами воды из поливальных машин, с влажными сиреневыми мостовыми и с толстыми дворничихами в фартуках, которые подметали тротуары.

Правда, после поворота на Кутузовский проспект настроение у Нины Антоновны несколько менялось и расслабленность кайфа покидала ее. Она доставала из портфеля зеркальце и пудреницу и придавала своему лицу то деловое выражение, которое, ей казалось, должно было соответствовать предстоящей работе. Спустя минуту лимузин подкатывал по Кутузовскому проспекту к дому, известному в Москве как «брежневский». Там два офицера наружной охраны немедленно подходили к машине с обеих сторон, заглядывали в окна, говорили Мироновой «доброе утро», и один из них, открывая дверцу машины, с офицерской вежливостью предлагал Нине Антоновне руку. Нина Антоновна легко выбрасывала из авто свое тяжелое тело – она была из тех крупных женщин, полнота которых является лишь дополнительной емкостью для их избыточной энергии и оптимизма.

Выйдя из машины, Нина Антоновна входила в подъезд, где немедленно отдавала свой портфель на проверку одному из четырех дежурных внутренней охраны. Затем, получив этот портфель обратно, Миронова в сопровождении одного из офицеров охраны лифтом попадала в прихожую квартиры Юрия Владимировича Андропова, члена Политбюро и Председателя КГБ СССР. Обычно это происходило ровно в 7.00 – встречавшая Миронову домработница говорила ей «здрасти» и вела по длинному коридору в кабинет Юрия Владимировича.

На этом «здрасти» употребление русского языка кончалось – Нина Антоновна не позволяла своим ученикам говорить с ней по-русски, даже если этот ученик – сам Председатель КГБ СССР. И нужно отметить, что Андропов легко подчинялся этому правилу. Да и вообще при близком знакомстве, то есть во время вот таких домашних занятий английским языком, он вовсе не выглядел тем жестоким гэбэшным монстром и палачом Пражской весны, каким описывали его английские и американские газеты, поступающие по спецразрешению для закрытого чтения на кафедру иностранных языков МГУ. Наоборот, он был интеллигентным и интересным собеседником, к тому же, надо отметить, они никогда не говорили о политике, а только о театральных спектаклях, кинофильмах и классической литературе. Правда, английский Андропова еще не позволял ему излагать свои мысли с достаточной полнотой и тонкостью.

Конечно, с другим учеником Нина Антоновна уже давно бы продвинулась на следующий уровень языковых знаний, она была ярой сторонницей группового обучения иностранным языкам по методу болгарского профессора Лозанова и в группах добивалась феноменальных успехов – ее студенты после пятого занятия преодолевали свою иноязычную немоту, а после десятого – разговаривали по-английски на уровне студентов второго курса иняза. Собственно, этими успехами она и была обязана приглашению к Андропову – он посмотрел фильм, который сделали о ней киевские кинодокументалисты, и сам позвонил ей домой, попросился в ученики. «А вы будете заниматься с группой?» – удивленно спросила она по телефону. «Нет, конечно», – улыбнулся низкий голос на том конце провода. «Но тогда восемьдесят процентов эффекта пропадает! – воскликнула Миронова. – Я же преподаю игровым методом! Вы видели в этом фильме: мои студенты один и тот же текст то поют хором, то кричат, то шепчут. И вообще, когда человек в группе, в бригаде, в роте – он не так зажат и легче идет за лидером…»

Андропов, не перебивая, выслушал всю ее тираду о преимуществах группового метода обучения, а потом сказал: «Ничего, Нина Антоновна. Мне будет достаточно двадцати процентов эффекта. Могу я завтра прислать за вами машину?»

С тех пор вот уже пять месяцев черный андроповский лимузин регулярно появлялся у ее подъезда по понедельникам, средам и пятницам, и с 7.00 до 8.30 она учила главу КГБ английскому языку. При этом изобретать для каждого урока новую тему становилось все трудней, хотя Юрий Владимирович регулярно вручал ей конверт с билетами на лучшие московские спектакли и закрытые премьеры советских и иностранных фильмов в Доме кино для последующего обсуждения во время их занятий. Денег в конвертах никогда не было, и разговора об оплате ее уроков тоже не возникало ни разу, просто через месяц после начала этих занятий ректор МГУ вручил Нине Антоновне ордер на новую четырехкомнатную квартиру на Ленинском проспекте взамен ее двухкомнатной в Черемушках. А когда она приехала с этим ордером домой, муж сказал, что только что звонили из какого-то Транспортного управления и спросили, на какое число им нужны грузчики и транспорт…

Пройдя за домработницей Андроповых в глубину коридора, освещенного ранним и еще нежарким утренним солнцем, Миронова ощутила, как у нее самопроизвольно подтянулись живот, грудь и даже лицевые мускулы. Как у актрисы перед выходом на сцену.

– Good morning, Tony! How are you today? – бодро сказала она, входя в домашний кабинет Юрия Владимировича.

Это тоже было частью ее метода – каждый студент с самого начала занятий получал the new identity – английское имя, новую профессию, британский адрес и так далее.

– Morning! How are you, Kitty? – ответил ей Андропов, вставая из кресла и показывая на отдельный столик, накрытый у окна. – Do you want something to drink? Orange? Grape? Coffee?

– Thank you, Tony! Orange will be fine! You know, Tony, you look a little bit tired today. When would you have your vacation?

Андропов налил ей сока в стакан, сел в свое кресло, посмотрел в окно. Он действительно выглядел усталым сегодня. «Усталым или больным?» – подумала она. Вчера были похороны Федора Кулакова, и все члены Политбюро (за исключением почему-то Брежнева) стояли в почетном карауле у гроба покойника в Театре Советской Армии, а потом был траурный митинг на Красной площади, прощальные речи с Мавзолея (тоже почему-то без Брежнева), а потом – похороны Кулакова у Кремлевской стены и, наверно, поминки… Для человека андроповского возраста эта процедура, прямо скажем, далеко не оздоровительная…

Но мощным волевым импульсом – Миронова увидела это – Андропов согнал усталость с лица и повернулся к ней английским бодрячком Тони Осборном, одним из лучших теннисистов знаменитого теннисного клуба «Сант-Андрюс» в Шотландии.

– Vacation? I'm thinking about it, Kitty. May be next month. My liver need some mineral water. Would you go with me to Kislovodsk? I mean – you and your husband, of course. We have a very nice guy over there running the area, Michail Gorbachov. I have spoken with him yesterday. You could stay in his dacha, and I promise you to study English every day.

Миронова вспомнила, что вчера на похоронах Кулакова действительно какой-то Горбачев говорил с Мавзолея речь о покойном – как он замечательно работал на благо народа под мудрым руководством Леонида Ильича Брежнева. И по тому, что Андропов пригласил в Кисловодск ее мужа, и по тому, что упомянул этого Горбачева и даже его дачу, – по всем этим подробностям Миронова испуганно поняла, что этот разговор не учебная игра и не сию минуту возникшая идея, а уже продуманное и даже, наверно, решенное Андроповым дело.

– Well… – сказала она в затруднении, растерянно думая о группах, которым она давала занятия частным образом. Как она может уехать? Это невозможно! Но и отказать Андропову было делом немыслимым, и она продолжила: – 1 have to discuss it with my husband, Tony. He was planning to go to Budapest for his math conference, but I don't know the date of it…

Однако, даже не договорив эту фразу до конца, она уже по глазам Андропова видела, что это нелепая отговорка, ведь муж может слетать на свою математическую конференцию в Будапешт прямо из Кисловодска – it is not a big deal! Но как же тогда шесть групп, запланированных на следующий месяц? Шестьдесят человек по сто рублей с каждого, и половину денег она уже получила авансом…

– Have you seen a new Hamlet with Vysotsky? – перебил ее мысли Tony-Андропов, и Миронова поняла, что урок начался.

Но, даже говоря о Гамлете в исполнении Высоцкого, она не могла себе представить, как, по какому праву этот человек отнимает у нее шесть тысяч рублей. Шесть тысяч! Это ровно вдвое больше, чем она получает за год работы в университете! И Боже мой, что она скажет этим ребятам – Данкевичу и Баранову, которые собрали эти группы, нашли квартиры для занятий и вообще принесли ей этот роскошный бизнес буквально на блюдечке с золотой каемочкой? Что она скажет им? Отдаст три тысячи рублей и скажет: «Извините, я уезжаю в отпуск»?

Они пришли к ней два месяца назад. Без всякого телефонного звонка – просто поднялись лифтом на девятый этаж, позвонили в дверь и, когда муж открыл, представились:

– Доброе утро. Наши фамилии Данкевич и Баранов. Профессор Миронова дома?

Поскольку они оба были не старше 25, а университетские студенты бывали у Мироновой регулярно, муж сказал им: «Входите», крикнул ей: «Нина, это к тебе!» – и ушел в свой кабинет – благо теперь, благодаря королевскому жесту Андропова, у них у каждого был свой кабинет.

Удивлённая непрошеным визитом – такого ее студенты себе еще никогда не позволяли, – Миронова вышла из своей комнаты, готовясь с ходу дать им выволочку по-английски, но тут же увидела, что ни этого высокого толстяка с пухлыми детскими губами на круглом лице, ни этого стройного юношу с радужно-голубыми наглыми глазами она не видела никогда.

– Слушаю вас… – сухо сказала она по-русски, стоя в коридоре и давая тем самым понять, что не собирается приглашать их в квартиру, пока не выяснит, кто они и с чем пожаловали.

– Наши фамилии Данкевич и Баранов, – сказал стройный красавчик. – Мы пришли к вам по делу. – И он одарил ее вспышкой своих радужных глаз в опушке длинных ресниц.

Это по поводу вступительных экзаменов, взятку будут совать, подумала Миронова и сказала еще суше:

– По всем делам я принимаю только в университете, с трех до пяти. Так что – извините. Сейчас я занята.

Казалось бы, ясней ясного, и дверь на лестничную площадку еще открыта.

Но тут вмешался толстяк. Не то чмокнув, не то шлепнув своими толстыми губками, он сказал:

– Понимаете, Нина Антоновна… Дело, по которому мы к вам пришли, оно как бы не совсем официальное… – И он покрутил в воздухе пухлой левой рукой. – Оно как бы частное… Поэтому нам бы не хотелось, знаете, при открытой двери…

– Ясно! – перебила его Миронова. – Но я взяток не беру! И пока я не вызвала милицию, выйдите и закройте дверь с той стороны!

Они изумленно переглянулись, красавчик даже заморгал своими пушистыми ресницами, но тут же повернулся к ней.

– One moment! – сказал он вдруг по-английски. – I think, Nina Antonovna, you treat us wrongly. We've seen you in the movie and we came to you with the honest business proposition.

– Of course, we've broke some rules, we did not call you upfront… – добавил толстяк. – We are really sorry about it. But still… Can we talk privately?

Миронова слушала их в изумлении. Дело не в том, что ее поразил их английский, совсем наоборот – их дубовое произношение выдавало очень плохую школу или вообще самоучек. Но еще ни один взяточник, прорывавшийся к ней в дом или в кабинет в надежде купить через нее место в МГУ, не говорил с ней об этом по-английски. Но тогда кто же они? Гэбэшники?

– Хорошо, – сказала она по-русски, не теряя холодной официальности в интонации. – Прошу вас…

И жестом показала им на дверь своего кабинета.

– Спасибо, – перешел на русский красавчик, и оба посетителя вошли в кабинет, причем толстяк тут же, без спроса брякнулся в единственное кожаное кресло, полуразлегся в нем и вытянул длинные толстые ноги в черных туфлях с латками на подошвах. Однако в остальном, надо отдать им должное, оба были одеты чисто и даже с некоторым шиком: толстяк – в джинсы и тенниску, а красавчик – в летний светлый пиджак и хорошо выглаженные брюки.

Миронова села за свой письменный стол и сказала снова:

– Слушаю вас.

– Понимаете, Нина Антоновна, – сказал толстяк и опять покрутил в воздухе своей пухлой рукой, которая, казалось, просто физически не могла находиться в состоянии покоя больше двадцати секунд. – Наши фамилии Данкевич и Баранов. Я – Натан Данкевич, а мой партнер – Марк Баранов. Мы оба менеджеры, антрепренеры. Мы увидели вас в кино – как вы за десять уроков можете научить людей говорить по-английски…

– Начать говорить… – поправила Миронова, внутренне поражаясь этим диким в СССР словам – «партнер», «менеджер», «антрепренер». Не с луны ли они свалились? Или это розыгрыш ее студентов?

– Да, конечно, начать… – Рука Данкевича всплеснулась в воздухе так, что даже пальцы шлепнулись друг о друга. – Но больше и не требуется! Понимаете, Нина Антоновна, сейчас в Москве есть огромный спрос именно на это начать. Сотни людей готовы заплатить любые деньги, чтобы быстро, за десять уроков, заговорить по-английски. Вы, конечно, знаете, кого мы имеем в виду…

– Кого? – спросила Миронова, она понятия не имела о таком неожиданно массовом интересе москвичей к английскому.

Толстяк посмотрел на красавчика в некотором затруднении, а тот, тут же перехватив инициативу, свернул разговор с прямого курса:

– Собственно говоря, это не важно, кого мы имеем в виду. Я бы даже сказал, что вам и не нужно этим интересоваться. Мы берем на себя всю организационную работу. Мы соберем вам любое количество групп – десять, двадцать – сколько вы назовете. И любое количество студентов в этих группах – сорок, пятьдесят – сколько вы скажете. Вы даете им десять уроков за десять дней и за каждого ученика получаете сто рублей. Посчитайте – четыре группы в день, минимум – тридцать человек в группе. За десять дней ваш гарантированный заработок – 12 тысяч рублей.

– И – никаких расходов! – добавил Данкевич. – Машина, которая будет вас возить, место для занятий – все наше. – И он снова встряхнул рукой.

– Кто вы? – негромко спросила Миронова, уже начиная догадываться, о каких студентах идет речь.

– Вы уверены, что хотите это узнать? – спросил Данкевич, явно переводя на русский стандартную английскую конструкцию.

– Yes, I do, – сказала она.

– Well… In this case, – сказал Баранов. – Мы отказники. Но все отказники протестуют, выходят на Пушкинскую площадь, объявляют голодовки, пишут письма в ООН… А мы – нет. Мы не боремся с советской властью, не беспокойтесь. Мы бизнесмены. И мы смотрим на любую ситуацию только с точки зрения бизнеса. Сегодня у определенной группы людей есть огромный спрос на знание английского языка. А лучший в стране преподаватель этого языка – Нина Антоновна Миронова. Мы сводим учителя и учеников и – все. Ни нас, ни вас не интересует, зачем этим людям английский язык. А по вашему методу, как мы видели в кино, вам даже не нужно знать их фамилий! И даже денег вы у них брать не будете – все сделаем мы и все деньги уплатим вам авансом. А вы – только учитель! Понимаете?

Она поняла. Эти два молодых наглеца, конечно, самые настоящие белые вороны в мире социализма.

– Почему вас не выпустили? – спросила она. Данкевич пожал плечами, развел руками и одновременно сложил свои пухлые губки в такой невинный бантик, что Миронова даже рассмеялась.

– Вообще, – сказал он, – мне отказали «по режимным соображениям». То есть я был в армии. Но клянусь, я служил в музыкальном взводе, да и то лишь два месяца. А потом меня комиссовали из-за плоскостопия…

– А мне отказали «за нецелесообразностью», – сообщил Баранов. – Что это значит – узнать невозможно. Но на мне нет никакой секретности, я свободный художник. То есть поэт. Трижды поступал в Литературный институт, но… Срезался на истории, вы понимаете?

Это она понимала. В МГУ кафедра истории тоже срезала на вступительных экзаменах всех абитуриентов-евреев. Правда, бездарным и неграмотным это давало возможность объяснять свой провал на конкурсе государственным антисемитизмом. А такой наглый красавчик, как этот Баранов, и не может быть талантливым поэтом, поэтов рождает страдание…

Тут ход ее мыслей прервал свист чайника на кухне.

– Будете чай пить? – спросила она у гостей.

– О, конечно! С удовольствием! – сказал Данкевич, поднялся с кресла и бесцеремонно заходил по ее кабинету походкой подпрыгивающего пингвина.

Боясь, что своими всплескивающими руками он обязательно что-нибудь заденет и разобьет – китайскую вазу, африканские маски, глиняные скульптурки из Южной Америки, – Миронова поспешно налила на кухне два стакана чая, поставила на поднос сахарницу и вазочку с вафлями и тут же вернулась в кабинет. Но, слава Богу, эти «бизнесмены» ничего не разбили, хотя – опять же без спроса – открыли дверь на балкон и курили там, не обращая внимания на то, что весь дым шел с балкона в комнату.

– Прошу вас, ребята… – Она поставила поднос с чаем на журнальный столик и сказала: – Значит, так, господа. Сейчас у меня двухмесячный отпуск, но даже во время этого отпуска я периодически должна бывать в университете. Поэтому в июле я смогу провести только четыре группы, в августе – шесть. По два занятия в день – не больше. И в каждой группе – не больше десяти человек.

– Двадцать! – тут же сказал Баранов.

Она покачала головой:

– Исключено! Слишком большая нагрузка. Данкевич быстро затряс в воздухе левой рукой, отчего пальцы застучали друг о друга, словно костяшки на счетах. Потом, произведя мысленный подсчет, сморщил свое толстое лицо в недовольной гримасе и объявил:

– Двенадцать учеников в каждой группе, иначе этот бизнес нерентабелен.

Она посмотрела сначала на одного, потом на другого. Черт их знает, какие у них расходы и какие доходы, – она в таких делах ничего не понимала.

– Я согласна не на сто рублей с ученика, а на восемьдесят. Но учеников пусть будет десять в группе…

– Нет! Это неправильно! – решительно сказал Баранов и даже отсек ее предложение повелительным взмахом руки. – Вы должны получать у нас больше любого московского частного учителя! Ровно в два раза больше! Это наш принцип! Двенадцать учеников – тысяча двести рублей, десять групп – двенадцать тысяч. Ровно на новую «Волгу» и – никаких скидок!

Еще там, на кухне, когда она сама прикинула в уме, что может за два месяца пропустить сто учеников и заработать аж десять тысяч, ей это показалось фантастикой, наваждением, утопией. Но этот Баранов говорил о таких деньгах столь спокойно и уверенно, словно они уже были у него в кармане.

– Хорошо… – сказала она совсем тихо. – Одиннадцать учеников в группе, каждый одиннадцатый – ваш, целиком.

Баранов еще непонимающе смотрел на нее своими красивыми радужными глазами, когда Данкевич уже подскочил к ней, схватил за руку и затряс:

– Спасибо! Договорились! Спасибо! Теперь нужно составить расписание. Какие часы вы нам даете?

– Ну, я думаю, это больше зависит от учеников. Когда им удобно… – сказала она. – Ведь люди работают…

Лицо Данкевича опять сморщилось в досаде.

– Нина! – сказал он, уже хозяйски опуская ее отчество. – Вы не понимаете! Люди, которые будут у нас учиться, уже нигде не работают! Учить язык – вот их работа!

– И поверьте, – добавил красавчик, – таких старательных учеников у вас еще никогда не было! Это я вам говорю, Марк Баранов!

Они оказались правы. Но главным ощущением Мироновой от занятий с этими группами было вовсе не удовлетворение учителя, который видит полную самоотдачу студентов процессу учебы. Да, эти люди занимались языком с утра до ночи и даже ночью оставляли возле своих кроватей включенные магнитофоны с кассетами ее уроков. И они выполняли все, что она задавала им на дом, а на уроках активно, с азартом подчинялись ее воле – пели, кричали и шептали вмеcте с ней огромные куски английского текста, разыгрывали сценки из английской жизни и уже после третьего-четвертого урока пытались рассказать ей по-английски, что ночью им снятся английские сны. Она знала, что это первый признак преодоления моноязычного консерватизма, что еще через день-два они, уже не стесняясь, заговорят по-английски – косноязычно, варварски, но заговорят вслух, что и было главной идеей Лозановского метода – сломать у людей аналитическое отношение к чужому языку и вернуть их к детскому, открытому, доверительно-некритическому усвоению знаний. Никакой грамматики, никаких скучных правил насчет past perfect и present in the past – разве дети учатся говорить по учебникам грамматики? «Азы грамматики вы получите потом, – говорила она, – на курсах второго и третьего уровней, а сейчас don't ask me «why»? Here is the way we're talking in Great Britain. Repeat after me: here is the way we're talking in Great Britain…» Они повторяли хором громко, в полный голос, как дети в детском саду. Взрослые люди, они играли в английский язык так старательно, что на два-три урока опережали ее лучшие университетские группы.

Но чем больших успехов они добивались, тем огорчительней чувствовала себя после этих уроков Нина Антоновна Миронова. Потому что она видела, кто эти люди, и она знала, зачем они учат английский язык. Они собирались на занятия в хороших, интеллигентных квартирах, с книжными полками во всю стену, с обязательным кофе и печеньем в перерывах между уроками, и Миронова, даже не спрашивая, кто из них кто, видела, что все они – техническая и гуманитарная элита страны. Доктора наук, адвокаты, кинооператоры, врачи, инженеры, конструкторы, электронщики – только такие люди и могли платить больше ста рублей за десять уроков! Насколько больше – этого Миронова не знала, но понимала, конечно, что Данкевич и Баранов платят ей только часть того, что собирают со студентов. Но именно эти интеллигентные, образованные и талантливые люди учили язык с единственной целью – уехать из ее страны.

При этом они были достаточно тактичны (или предупреждены Данкевичем и Барановым?), чтобы никогда не поднимать на занятиях тему эмиграции, и покорно копировали ее британское, оксфордское произношение, хотя эмигрировать собирались вовсе не в Лондон, а в Нью-Йорк и в Лос-Анджелес. Но только здесь, в этих группах, Миронова вдруг поняла, какую историческую потерю несет ее страна, лишаясь этих людей не десятками и не сотнями, а – как она уже догадалась – десятками тысяч! О, конечно, она знала, что существует еврейская эмиграция, что уезжают какие-то сионисты и что в газетах идет определенная кампания. Но Миронова и ее муж считали себя интеллигентами и не принимали участия в этой грязи. Шестьдесят лет существования в тоталитаризме воспитали в русской интеллигенции этот рефлекс самозащиты и самосохранения – НЕучастие. Да, большевики уничтожают кулачество – цвет русского крестьянства. Но мы в этом не участвуем. Да, ЧК и КГБ сажают ученых, врачей, дипломатов, писателей. Но мы в этом не участвуем. Да, газеты травят космополитов, кибернетиков и евреев. Но мы, настоящая русская интеллигенция, в этом не участвуем. Какие, вы говорите, цифры репрессированных? Миллионы? Ну, это наверняка преувеличение, этого не может быть. И в эмиграцию, конечно, уезжают какие-то рвачи, сионисты, завмаги. А талантливых никто никуда не гонит и не трогает, посмотрите, сколько у нас знаменитых и преуспевающих евреев – Аркадий Райкин, Майя Плисецкая, Юлий Райзман, Михаил Шатров, Марк Захаров…

Занятия с этими летними частными группами поставили Миронову лицом к лицу с еврейской проблемой, и когда теперь, наутро после занятий с очередной группой, за Мироновой приходил лимузин Андропова и она ехала на Кутузовский проспект учить английскому главу КГБ, она только огромным усилием воли заставляла себя удержать рвущиеся с языка вопросы: зачем вы поощряете антисемитизм? Зачем прекратили прием еврейских студентов в институты? Зачем опять, как в 49-м и 53-м годах, этот разгул антисемитизма в прессе, эти книги «Осторожно, сионизм!», «Иудаизм без маски», «Сионизм и фашизм» и прочая галиматья? Зачем выталкиваете из страны трезвых, грамотных, талантливых людей? Разве они не нужны России – адвокат Анна Сигал, журналист Лев Рубин, артист Герцианов и даже «бизнесмены» Данкевич и Баранов? И разве вы не знаете истории – после исхода евреев из Египта рухнула власть фараонов, после изгнания евреев из Испании пало испанское могущество. Не думаете ли вы, что то же самое может случиться с вашей державой?

Но конечно, она не задала Андропову ни одного из этих вопросов. Они говорили только о «Вишневом саде» в постановке Эфроса, о «Сталеварах» в постановке Ефремова и о Гамлете в исполнении Высоцкого. Можно ли играть Гамлета с гитарой в руках? Можно ли читать «Быть или не быть?» спиной к зрителю?

После урока лимузин вез Андропова на работу в КГБ, на Лубянку, а ее – домой. Но к этому времени улицы уже были забиты транспортом, и водитель вел машину по осевой, резервной, правительственной полосе, свободной от всякого транспорта именно для движения черных кремлевских автомобилей. Конечно, при наличии такого пассажира окна в лимузине были плотно закрыты бархатными занавесками, а впереди и сзади машины мчались мотоциклисты в хромовых портупеях, пуленепробиваемых жилетах и белых кожаных перчатках до локтей. И по всей трассе их движения – от Кутузовского проспекта до площади Дзержинского – ГАИ и милиция обеспечивали им «зеленую волну», так что лимузин проносился через пол-Москвы буквально за три минуты.

Во дворе КГБ, возле своего персонального подъезда, Андропов, не выходя из машины, говорил Мироновой стандартное: «Good bye, Kitty, see you next lesson!», а она ему: «Goodbye, Tony!», что звучало достаточно иронично в этой ситуации – почти как в шпионских романах. Наверное, поэтому Андропов, выходя из лимузина, насмешливо хмыкал, а Миронова всякий раз не могла удержаться от хохота. И кажется, этот смех давал им обоим некий веселый эмоциональный настрой на ближайшую пару часов.

Но сегодня никакого смеха у Мироновой не вышло, уж слишком угнетена она была перспективой поездки с Андроповым в Кисловодск и потерей из-за этого шести тысяч рублей. Выйдя из машины и не услышав у себя за спиной ее привычно-веселого смеха, Андропов удивленно оглянулся, и Миронова выжала из себя бодрую улыбку и помахала ему рукой. Он ничего не сказал, повернулся и тяжелой походкой старого, тучного и не вполне здорового человека ушел на свою государственную службу.

Водитель лимузина подал машину назад, развернулся и – уже без всякого эскорта мотоциклистов – выехал через стальные ворота и повез Миронову на Ленинский проспект. И хотя и машине теперь не было хозяина, он все равно вел лимузин по тем же осевым, резервным, правительственным полосам. И гаишники при одном только появлении этого лимузина в дальнем конце проспекта немедленно останавливали все поперечное движение и обеспечивали «зеленую волну».

Что говорить, Миронова была нормальной земной женщиной, и ей льстила такая привилегированная езда. «И какой русский не любит быстрой езды?» – усмехнулась она про себя, словно оправдываясь перед собой за пользование этой кремлевской привилегией.

Однако сегодня ей вовсе не хотелось мчаться по Москве с кремлевской скоростью 100 километров в час и уже через пять минут оказаться дома, чтобы сказать мужу: «Ты знаешь, Коля, мне придется отказаться от шести тысяч рублей. Он приглашает нас в августе в Кисловодск…»

Поэтому Миронова наклонилась вперед, к прозрачной перегородке, и, постучав водителю, сказала:

– Сергей Егорович, я тут выйду. Где-нибудь на углу…

Он послушно прижал машину к тротуару.

– Спасибо, пока! – Миронова вышла из лимузина и под удивленно-любопытными взглядами прохожих зашагала вверх по Крымскому валу, свернула к Октябрьской площади. У метро густой поток спешащих на работу людей перекрыл ее от тех, кто видел, как она вышла из черного кремлевского лимузина, и тут же превратил в такую же, как все, – ее тут же толкнули в бок и в спину, обругали за медлительность и чуть было не снесли в метро, куда, как в воронку, закручивался людской поток.

Но, прижав к животу портфель, Миронова пробилась сквозь эту публику, словно переплыла горную реку. И оказалась в самом начале Ленинского проспекта. Здесь навстречу ей тоже спешили люди, но еще через сто метров Миронова миновала все конечные остановки автобусов и троллейбусов, подвозивших народ к метро, и просторный, солнечный, вымытый поливалками проспект лег перед ней именно таким, каким она его любила. И она зашагала по тротуару – мимо старинного здания Горного института, в котором когда-то, еще в 1812 году, после отступления Наполеона, был первый московский бал… Мимо чугунной ограды Первой Градской больницы…

Она шла и думала о предложении Андропова, лишающем ее денег на «Волгу». Как преподнести это мужу? То есть Коля, конечно, ничего не скажет – что он может сказать? Но вздохнет глубоко и горько, с трудом расставаясь с грандиозными планами, которые они строили в расчете на эту «Волгу» – поехать на ней следующим летом сначала в Болгарию к профессору Лозанову, а потом – в Чехословакию, Венгрию, ГДР. А может быть, гадали они, им дадут визы и дальше – во Францию, Италию, Англию? Почему нет? Она – завкафедрой МГУ, он – известный математик. Несколько частных групп в течение зимы – хотя бы по одной в месяц – и это обеспечило бы всю поездку, до самого Лондона…

Да, теперь все лопнуло. Лопнуло и сгорело по одному слову Андропова. Но может, и не лопнуло? Может быть, можно что-то придумать… Заболеть? Что, если Коля «заболеет»? Не заставит же ее Андропов бросить в Москве больного мужа! А? А ведь это идея – Коля будет болеть, а она – вести частные группы.

Конечно, при этом Коле придется пожертвовать своим симпозиумом в Будапеште, но зато именно это и будет самым убедительным для Андропова… Да, надо подумать, надо поговорить с Николаем…

Тут Миронова обнаружила, что устала. Да и немудрено – солнце уже палило по-летнему, в упор, а она прошла черт-те сколько! Она оглянулась, увидела подкатывающий к остановке автобус и рефлекторно, словно это такси, подняла руку. И – о московское чудо! – водитель круто свернул к тротуару, тормознул, двери открылись.

Миронова окрыленно вспорхнула в автобус.

– Спасибо!

– Пожалуйста… – великодушно сказал пожилой водитель. И автобус покатил дальше по ее любимому Ленинскому проспекту.

Бросив монетку в железную кассу, Миронова оглядела автобус. И лица у пассажиров какие-то свои, интеллигентно-московские. Читают газеты, журнал «Огонек» – научные, конечно, работники, которым не нужно к восьми или девяти, а можно и опоздать. Вдоль Ленинского проспекта полно научных институтов – Энергетический, МГИМО, Институт стали, Университет дружбы народов…

Увидев единственное свободное место не то в пятом, не то в шестом ряду, Миронова прошла по проходу и села рядом с каким-то мужчиной, прикорнувшим, видимо, после ночной смены. Правда, сев, она тут же ощутила запашок спиртного, но даже это не испортило ей настроения. Как много все-таки значит такой, казалось бы, пустяк, как мимолетное внимание, вежливость! Вот шофер остановил ради нее автобус за двадцать метров до остановки, и у нее уже снова радостное настроение, вера в удачу. Конечно, она поговорит с Николаем, и они придумают что-нибудь, выйдут из положения…

Миронова скользнула взглядом по соседям впереди и сбоку и по заголовкам газет, которые они читали. Все то же самое, что обычно. «Остановить создание нейтронной бомбы!», «Мир клеймит израильских агрессоров», «США в тупике безработицы», а в свежем «Огоньке» статья «Змеиный клубок». Миронова получила этот журнал вчера и начала читать, но более нелепого текста ей не встречалось даже в курсовых работах самых бездарных студентов.

Ну, и все в таком же духе – Миронова дальше читать не стала. Но люди вот читают. Зачем? Как можно читать такую откровенную ахинею? Впрочем, ее это не касается, Миронова вытащила из портфеля «Our man in Havana» Грэма Грина, открыла на закладке и углубилась в чтение, расслабившись и душой, и телом.

– Энергетический институт. Следующая – Академия наук, – объявил водитель.

Кто-то из пассажиров встал, пошел вперед, к выходу, а мужик, сидевший рядом с Мироновой, заворочался и вдруг больно толкнул Миронову в бок.

– Осторожней, пожалуйста, – сказала ему Миронова.

– Чё? – проснулся он и возмутился во весь голос: – Ах ты, падла жидовская! Читает тут жидовские книжки и еще выступает! Я те щас повыступаю, сука! А ну вали в свой Израиль жидовские книжки читать!

Миронова похолодела от оторопи и ужаса.

– Это… это не еврейская книга… – произнесла она.

– Не физди! Чё я – слепой! Разъелась тут на нашем хлебе! Давай, жидяра! Проваливай! – И он толкнул ее с такой силой, что она упала с сиденья. – Катись в свой Израиль и там читай, бля!

– Да вы что? Да я… – начала Миронова, поднимаясь с пола, но мужик, зверея, схватил ее портфель, швырнул его вперед по проходу, к двери и стал толкать туда же Миронову.

– Вали, вали! Расчиталась тут! Совсем обнаглел и, сионисты е…ные!…

Весь автобус, все его такие свои и такие московско-интеллигентные пассажиры молчали, уткнувшись в газеты и журналы. Они не участвовали. А тут как раз и остановка подоспела, и водитель – еще недавно такой по-московски вежливый – молча открыл переднюю дверь и тоже без всякого выражения на лице, отстраненно, как глухой, подождал, пока пьяный, матерясь, вышвырнул из автобуса сначала портфель Мироновой, а потом и ее саму.

– Курва жидовская! Она мне еще замечания делает! Мать твою в три креста! Вали в свой Израиль, жидовская морда!…

Двери автобуса закрылись, и он тут же тронулся, увозя за своими большими и чистыми окнами грозящего кулаком алкаша и одеревеневшие, застывшие, как манекены, головы пассажиров.

Миронова ошарашенно проводила их глазами. Все произошло так стремительно, что она не успела ни среагировать, ни даже сказать, что она не еврейка. Но дело не в этом! А в той дикой, неуправляемой злобе, с которой взорвался этот алкаш, и в этой безучастно-одобрительной реакции всего автобуса. Ни один из них даже головы не повернул, слова не сказал!

Миронова собрала разлетевшиеся из портфеля книги и, почти не видя перед собой этот чистый и умытый поливалками Ленинский проспект, медленно пошла по тротуару. Боже мой, Боже мой, думала она, откуда в нас эта злоба, дикость? И сколько ее в народе! Может быть, действительно этим евреям лучше уехать – пока всю эту злость, накопившуюся в стране совсем по другим поводам, не сбросили на них, евреев?

Едва открыв дверь в свою квартиру, она тут же услышала на кухне те два голоса, которые меньше всего ожидала и хотела бы сейчас услышать, – громкие, веселые и самоуверенные голоса Данкевича и Баранова. Они с апломбом внушали что-то ее мужу. Вообще это их стремительное превращение из вежливых и предупредительных мальчиков в хамоватых, с примесью фанфаронства боссов, которые, правда, еще обращаются с ней и с Колей на вы, но уже опускают отчества, – эта метаморфоза говорила об их дурном воспитании и задела Миронову еще при первом знакомстве. Но сейчас ей было не до этих нюансов.

– Понимаете, Николай, наверно, с точки зрения высшей математики наши шансы были равны нулю. Или почти нулю… – вещал голос Баранова. – Но психологически мы все рассчитали правильно и, как видите…

Господи, они еще и Колю учат математике!

Вздохнув и сделав над собой такое же усилие, какое три часа назад сделал на ее глазах не то усталый, не то больной Андропов, Миронова прошла на кухню.

– О чем это вы, господа? Доброе утро… – сказала она, решив ничего пока не говорить об отмене шести августовских групп.

– О, Нина Антоновна! Здравствуйте! Доброе утро! – И Данкевич, и Баранов при ее появлении разом подскочили на стульях, чего не делали никогда раньше.

– Господи! Что это? – воскликнула она уже с искренним изумлением, увидев на кухонном столе гигантский Киевский торт, а рядом с ним вазу с букетом крымских роз. – По какому поводу?

– Угадайте! – сказал Данкевич.

– У одного из вас день рождения?

– Нет…

– Свадьба?

– Мы получили разрешение, – сказал Баранов.

– Какое разрешение?

– На эмиграцию, – объяснил за них ее муж. Миронова тихо опустилась на стул.

– Понимаете, Нина, – сказал Баранов с апломбом, – некоторые отказники борются за отъезд тем, что выходят на демонстрации, объявляют голодовки или пишут письма в ООН. Я вам это уже говорил, помните? А мы пошли другим путем. Мы организовали курсы английского языка и школу карате. Да, да, не удивляйтесь, многие из отъезжающих начитались в газетах о преступности в Америке и хотят подготовиться не только лингвистически. Мы дали им и эту возможность. И конечно, это не могло ускользнуть от пристального взгляда полковника Гольского из наших органов. А теперь подумайте, какой у них был выбор – сделать из нас еще одних мучеников Сиона, чтобы завтра у Советского посольства в Вашингтоне собралась демонстрация с нашими портретами, или просто выкинуть нас к чертям за границу? И вот вчера нас вызвали в Колпачный переулок, в Центральный ОВИР…

Нина Антоновна слушала это фанфаронство и не слышала его. Она уже все поняла. Пьяница, который выбросил ее из автобуса, не был, конечно, агентом КГБ. Это не было подстроено. А вот разрешение, которое получили эти ребята… Юрий Владимирович Андропов выбрасывает в эмиграцию ее менеджеров и предлагает ей поехать с ним в Кисловодск – и это, наверно, его самый тактичный и, может быть, последний знак ей, Мироновой, прекратить занятия с еврейскими эмигрантами.

Миронова внутренне усмехнулась: а ведь эти самоуверенные Данкевич и Баранов действительно родились в сорочке. Они никогда не узнают, кто дал им разрешение на отъезд. Вот только будет ли у них там, за границей, такой же высокий покровитель? Впрочем, какое это имеет значение?

– Ребята, – сказала она, – вас когда-нибудь били за то, что вы евреи?

– Ого! – засмеялся Данкевич. – Сколько раз!

– И вас тоже? – повернулась она к Баранову.

– Ну, не сейчас. В детстве… – подтвердил Баранов с такой легкостью, словно речь шла о самом простом и обыденном.

– Извините… – сказала Миронова негромко.

– Ну, вас-то за что? Не вы же… – начал Данкевич.

Но она перебила его:

– Нас…

Муж посмотрел на нее изумленно.