Клещ Брюс Макдональд считал себя лучшим в Бруклине. В отделе по борьбе с наркотиками, по определению, должны были работать самые лучшие, но Клещ оценивал коллег не очень высоко. Они были слишком просты для работы такого рода. Слишком прямолинейны, слишком принципиальны. Все это он нередко высказывал им вслух. Про себя же думал, что большинство из них просто непроходимые тупицы.

На борьбу с наркотиками приходили новые кадры, создавались и множились отделы, подразделения, выделялись новые помещения, порой с кучей прихлебал-бюрократов. Единственное, что Брюсу в этом процессе нравилось, — новые женщины. Они работали секретаршами в статистических отделах, в бухгалтерии, и он старался не пропустить ни одной из тех, которых считал достойными себя. В целом же раздувание штатов не приводило к позитивным результатам. Вся работа, казалось, делалась впустую, все усилия были тщетны. Полицейских убивали, калечили на облавах, подкупали, потом судили, на их место приходили новые, а оборот наркотиков в Нью-Йорке, что бы ни говорили городская администрация и газеты, не падал, а год от года рос, неторопливо, но неуклонно. Уж Клещ-то об этом знал все. Или почти все. И никакими телепередачами его было не убедить в том, что его работа приносит реальные плоды.

Скорее, она давала обратный результат. По его понятиям, нужно было стремиться к равновесию, к соглашению с крупными структурами наркобизнеса, а не к искоренению их. Последнее, по его мнению; было делом абсолютно невозможным. В свои тридцать восемь лет Клещ был достаточно образован, чтобы понимать, что в большом капиталистическом государстве, а тем более в таком, как США, население все равно будет изобретать для себя пути ухода от реальности, подсознательно ощущая ее жестокость и бессмысленность. Изучая историю вопроса, он много читал о России. Печальный опыт этой страны казался ему очень показательным. На своей родине он не встречался с прецедентами употребления зубной пасты, гуталина и других противоестественных для человеческого организма вещей. Странно — страна с такой богатейшей флорой, что там только ни растет, а галлюциногенные грибы, в массе своей, русские открыли для себя сравнительно недавно. Причем благодаря молодежи, с открытием «железного занавеса» пронюхавшей о грибах на Западе. Вот смех-то, ведь в Сибири уже не одну сотню лет ели мухоморы и псилоцибсодержащие грибы, что растут в лесах всего мира и никакому учету-контролю не поддаются.

России, конечно, далеко в смысле естественных психотропных средств до Южной Америки, но все же Господь ее не обидел. «Есть там, что съесть», — как пошучивал иногда Клещ. На худой конец, толченый мускатный орех, или кожицу арахиса, или листья гортензии в сигарете эти русские всегда могли бы себе позволить. Все их беды от необразованности.

Клещ считал себя лучшим еще и потому, что сознательно в целях повышения квалификации перепробовал почти все виды известных ему наркотиков — как естественные, так и полученные химическим путем, «химки». Выросший в консервативной бостонской семье профессора физики Дэвида Макдональда, он унаследовал от отца не то чтобы расизм, а легкий налет пренебрежения к черным, желтым, красным и прочим национальностям. Этот флер полупрезрения-полуиронии в отношениях с представителями южных и восточных рас окреп после того, как в Мексике он в первый раз блевал от пейота. Только глубоко невежественные люди могли получать удовольствие от подобной гадости. С другой стороны, в той же Мексике, комбинируя кактус Сан-Педро и семена «Монинг Глори», он однажды великолепно провел отпуск, общаясь только с пятнадцатилетним пареньком, не говорящим по-английски, не покидая хижины. Паренька он, как ему казалось, понимал превосходно, и отпуск показался одним длинным сказочным днем.

Ну и, конечно, прелести большого города — кокаин, героин, хэш, марихуана, большинство видов «кислоты» были оценены и изучены самым подробным образом. Любой офицер из его отдела мог, конечно, отличить «Золото Акапулько» от «Вьетнамской зеленой» или от афганской травки, но таких тонкостей, какие различал Клещ в составах разных видов кислоты, качестве героина или состоянии арестованного наркомана, не мог различить никто из его коллег. Клещ «колол» на допросах подозреваемых с такой легкостью и ловкостью, с какой черные пареньки сворачивали самокрутки в Сентрал-парке.

Но на допросах он бывал редко. Клещ не любил кабинетной работы, а коллеги не любили его за высокомерие, которое, как он ни маскировался, под внешним дружелюбием прорывалось иногда наружу в самых неподходящих случаях, особенно и чаще всего в присутствии женщин. Женщин Клещ обожал и конкуренции в этом виде спорта, как он сам характеризовал свои с женщинами отношения, не терпел. Прозвище свое он получил именно от пристрастия к работе оперативной — слежке, ведению объекта в самых отвратительных районах города, в самых вонючих и грязных трущобах, оказавшись в которых доблестные герои-полицейские брезгливо зажимали носы.

Он имел целую армию осведомителей, целый гарем легкомысленных девушек, ставших наложницами, чтобы не припаяли срок за мелкие операции с травкой или «химкой». Коллеги знали об этом, но смотрели на личную жизнь Макдональда сквозь пальцы. Слишком очевидна была польза, которую он приносил отделу, слишком много «тухлых» дел, за которые и браться можно было лишь для проформы, без всякой надежды раскрутить, он доводил до конца. Коллегам непонятна была его страсть ко всякого рода гадостям, сопутствующим их работе. Они не понимали, что движет Макдональдом, — парень молод, красив, холост, деньги есть — жить бы и радоваться, а он лезет в самые дерьмовые дыры.

На самом деле Клещ не так уж и радовался тому, чем иногда приходилось заниматься. Им двигал, помимо общественного, личный интерес, чего были лишены сослуживцы. Нет, конечно, личный интерес был у каждого. Мелкие взятки не считались чем-то экстраординарным. Поборы с безопасных наркоманов шли тоненьким ручейком в полицейские карманы непрерывно. Где, на какой службе, скажите, этого нет? Клеща же такой подход к делу не устраивал. Он хотел быть хозяином. Клещ Макдональд не без оснований считал, что истинными заправилами власти являются в этом мире те, в чьих руках находятся наркотики. В широком смысле этого слова. Психотропные средства — всего лишь один из их видов. Телевидение, например, не менее сильная штука, чем героин. Может быть, и покруче. Но до масс-медиа у Клеща допрыгнуть не было ни сил, ни желания. Поздно было начинать. А со средствами, так сказать, внутренними он был знаком хорошо и пытался пробиться наверх — туда, где никакая полиция, никакое ФБР не властны. Он точно знал, что все концы там, наверху, что борьба с пушерами, которой так гордился их отдел, — лишь детская возня, шум для отвода глаз, иллюзия. И деятельность его отдела скорее вредна для общества, чем полезна. Нельзя нарушать равновесие — вот главный принцип существования государства. Опять-таки пример. России — куда уж наглядней. После параноидальной сталинской эпохи, считал Клещ, полтора десятка лет страна приходила в себя и наконец обрела желанное равновесие, погрузилась в нирвану, зажила жизнью в известной мере счастливой.

Преступные элементы настолько срослись с государственными, что уже нельзя было их разделить и распознать — кто преступник, кто полицейский, кто глава мафии, кто руководитель государства. Равновесие. Вот единственное условие могущества. Какой ужас наводил социалистический монстр на весь мир!

Европа, разъедаемая так называемыми демократическими свободами. Америка, бедная Америка, просиживающая воскресенья в церквах, предающая анафеме проституток, играющая в футбол, — какой разброд в твоем народе! Каждый сраный проколовшийся пушер звонит своему адвокату и поднимает такую вонь, что участок после него не проветришь. То ли дело Россия семидесятых. Монолит. Полное единство, как у них говорили, партии и народа. Единство преступников и их жертв. Одни без других просто не могли существовать. Преступники кормили развращенный, отученный работать народ, а народ покорно приносил жертвы своим «богам», так как иным путем зарабатывать на хлеб насущный уже не умел. Те, кто пытались сработать на себя, сгорали мгновенно. И не спасали даже высокие посты и приближенность к святая святых. Печальная история Галины Брежневой тому пример. Организм государства, почувствовав чужеродное, сжимался в резкой судороге и выбрасывал, пусть и порвав на себе кожу, выдавливал из себя того, кто пытался нарушить равновесие.

Клещ, собственно, вот уже несколько лет занимался разработкой русских наркодилеров, отлавливал по мелочам, за что получал благодарности и премии, но чувствовал — а интуиция еще никогда не подводила его, — что это не просто мелкие эмигрантские, локальные, скажем так, развлечения. Исходя из собственного опыта, он понимал, что где-то есть центр — центр, связанный с большими нью-йоркскими наркоторговцами, «торговыми домами», как он определял несколько таких больших подпольных предприятий.

Руководителей этих криминальных концернов он знал по именам и даже видел несколько раз. Это были птицы столь высокого полета, что заводить на них дело было просто смешно. Можно было прослыть сумасшедшим еще на стадии подачи первой оперативной сводки. И не только прослыть, но и физически переместиться в сумасшедший дом. В лучшем случае. А в худшем — в другой дом, пропахший формалином и с прислугой в пластиковых передниках.

Используя свою личную агентуру, Клещ вышел на русского спекулянта, перебравшегося в Нью-Йорк, используя традиционный для России способ — еврейские каналы. Навел его на этого занятного парня Джонни — истинный гражданин мира, совершенно опустившийся тип, которого Клещ взял в оборот легко и просто — припугнул, когда тот пошел в отказ, пару раз стукнул, угостил травкой, объяснил Джонни, что деваться ему некуда. На всякий случай перечислил статьи, по которым мог засадить его прямо сейчас. За джойнтом рассказал о прелестях американской тюрьмы — а то эти русские после своих сталинских лагерей считали их просто домами отдыха. «Это далеко не так, Джонни, — говорил Клещ. — Трахать тебя будут каждый день, а ты будешь черным жопы лизать, я позабочусь. Мне-то стоит только шепнуть, и все у тебя будет в лучшем виде. Так что деваться тебе, парень, некуда…»

Обычно такая наивная вербовка не срабатывала, и ее приходилось подкреплять действиями — физическими или юридическими. Но Джонни оказался к моменту разговора уже полностью лишенным воли и желания сопротивляться. «Подлец первостатейный», — думал про него Клещ и не слишком доверял его рассказам. Тем не менее на Кешу Джонни все-таки его вывел. Наверняка из-за каких-то личных обид. Такие вещи Клещ чувствовал очень хорошо. Он навел справки и понял, что Джонни элементарно и безнадежно завидовал Кеше. На родине они занимались одним бизнесом. Кеша оказался удачливым жуликом, а Джонни — тем что называется «Looser». Логическим концом его была прогрессирующая полинаркомания, которая всегда заканчивается полным распадом личности. Джонни браво шагал в этом направлении, и Клещ спешил использовать его, пока тот еще не утратил основных пяти человеческих чувств, ну хотя бы двух — зрения и слуха. Кашу, которая варилась в немытой голове агента, Клещу каждый раз с трудом приходилось просеивать сквозь тонкую логическую сеть собственных выкладок и в результате получать какие-то зерна новой информации.

За Кешей он следил лично, хотя на первый взгляд ничего примечательного в деятельности того не было — обычный пушер, каких в Нью-Йорке тысячи. Но что-то в его характере, в его манере общения и поведения говорило Клещу, что этот парень не так прост. Он чувствовал в нем чуть ли не родственную душу, подозревал, что хитрого эмигранта не устраивает нынешнее положение вещей и что ему, Клещу, нужно только потерпеть и подготовиться к сюрпризам. И они не заставили себя ждать.

Манхэттенские коллеги не любили Клеща. В особенное раздражение они впадали, когда тот работал на их территории. Он, конечно, об этом хорошо знал, но время от времени все-таки проводил там свои операции благодаря тому, что несколько манхэттенских частных детективов снабжали его информацией. Сотрудничество было взаимовыгодным, поскольку Клещ предоставлял им возможность пользоваться закрытыми картотеками отдела. Он был хорошо осведомлен о личностях, промышляющих в Сентрал-парке. И он сильно удивился, когда выяснилось, что брайтонский Кеша ведет какие-то дела в Манхэттене. Это было против всяких правил. Пушер играл свою игру, ставки в которой, судя по всему, были чрезвычайно высоки, иначе бы хитрый русский не стал лезть на чужую территорию, оказываясь под прицелом как своих, так и чужих.

Итак, Кеша продал товар в Сентрал-парке. Что еще могла значить тайная встреча на автовокзале с известным уже Клещу ранее черным курьером, с передачей из рук в руки сумок внаглую — кто бы мог подумать, что там целое состояние! Воспитанные на фильмах с Клинтом Иствудом американцы, в число которых входили, кстати, и полицейские, такие встречи представляют обычно за закрытыми дверями, в крайнем случае — где-нибудь в пустыне или на заброшенном заводе, но уж никак не средь бела дня на одной из самых оживленных улиц Манхэттена. В том, что Кеша тащит в сумке деньги, Клещ был уверен на девяносто девять процентов. Курьер с товаром его не интересовал, но этот нахал… Да, было чему удивиться! Он шагал по Седьмой вниз, задевая сумкой прохожих, почти волоча ее по асфальту — словно дрянь какую-то тащил. Шел не оглядываясь, но Клещ понимал, что при всей внешней легкомысленности Кеша наверняка следит за улицей и проверяет, нет ли хвоста. Ну и нервы у этого паренька! Он же не первый день в Нью-Йорке — знает, что если кому-то из его коллег известно о том, что он несет, то шлепнуть его могут прямо на улице.

Клещ медленно — иначе и невозможно было ехать по Седьмой в это утреннее время — вел машину. Он не боялся потерять объект из виду — Виллидж, куда, судя по всему, направлялся Кеша, был знаком ему как свои пять пальцев. Все правильно — Кеша свернул на Кристофер. Клещ вытащил из сумки портативную видеокамеру с сильным трансфокатором.

Кеше как будто вовсе нечего было опасаться — он нажал кнопку звонка дома на углу Кристофер и Бэдфорд-стрит. Ракурс был великолепным — лучше не придумаешь, и камера Клеща зафиксировала фамилию проживающего. Все складывалось как нельзя лучше. Вернувшись в машину, Клещ вызвал по рации своего напарника — Милашку Уильяма Ф. Таккера, подробно объяснил ему место, которое он должен контролировать, и поехал в управление.

Сверкающее удачей утро закончилось, как только он миновал Бруклинский мост. Пришли мысли о том, что ждало его в управлении — горы отчетов, которые он не представил шефу. Клещ едва не заскрипел зубами от злости. Большую часть дня придется посвятить этому паскудному занятию — объяснять, куда он ездил и зачем, каковы результаты его деятельности, насколько продвинулась работа по нейтрализации эмигрантского наркобизнеса… Муть, одним словом. В эту самую муть он погрузился с головой, как только вошел в кабинет. Он не знал русской поговорки «Глаза боятся, руки делают», но следовал ей в буквальном смысле. Клещ отключил все эмоции и блокировал сознание, превратив себя в придаток компьютера. Он стучал по клавишам, уставясь глазами в экран, на котором множились ряды строчек, монотонно перечислял свои действия. Не все, конечно, а лишь те, что входили в круг его обязанностей. Зачем в самом деле волновать шефа, рассказывая о слежке в Манхэттене? Не их участок, там свои парни есть, а раскручивание эмигрантского наркобизнеса идет потихоньку, он работает на Брайтоне, не все еще понятно, но зацепки есть… — и все в таком роде. Шеф будет не то чтобы доволен, но во всяком случае удовлетворен. Он знает, что работа Клеща всегда приносит ощутимые результаты, и не придирается к нему из-за бюрократических неточностей. Это Клещ знал, правда, старался не злоупотреблять очевидными поблажками, которые иногда делал ему патрон — сэр Джозеф Гринблад, сорокачетырехлетний стопроцентный американец. Не по происхождению, а по образу жизни, наклонностям и пристрастиям — образцово-показательный семьянин, скучно-набожный, однообразный. Напрочь лишенный чувства юмора и воображения, службист, прямой, как флагшток перед входом в управление. Очень удобный человек для начальства, короче говоря. Майор Гринблад готов был стерпеть и простить подчиненным все, что не выходило за рамки, очерченные двумя его богами — Библией и полицейским уставом.

Когда Клещ решил, что большая часть бумажной работы сделана, раздалось противное телефонное жужжание. Клещ ненавидел телефоны — так уж получалось в его жизни, что звонки редко приносили радостные известия, все больше неприятности. Майор Гринблад очень хотел его видеть: «Чем быстрее, тем лучше!»

«Для кого лучше?» — думал Клещ, поднимаясь на лифте на пятый этаж. Войдя в кабинет шефа, он, как обычно, едва не поморщился. До зевоты, до судорог банальное убранство комнаты! Дошедшее до безумия стремление к диктующимся телесериалами стандартам — семейные фотографии в темных деревянных рамочках на стенах, несколько разноформатных Библий на отдельной полочке. Майору дарили их каждый год, и каждый год он ставил на полочку новую. Еще несколько богословских книг, юридические справочники — в большом застекленном шкафу. В углу, в какой-то немыслимой вазе — странный засохший букет неизвестных Клещу цветов. На стене — распятие среди наградных дипломов, полочка с памятными призами — за стрельбу, за борьбу, за что-то еще. Шеф был, как и положено образцовому представителю среднего класса, спортсмен, любитель футбола-бейсбола. Вот и его фото на стене — с битой, замахивающийся для удара, с хитрым прищуром, морщинки вокруг глаз на загорелом лице…

— Как здоровье, Брюс? — приветливо улыбнувшись, спросил шеф.

— О’кей, сэр! — Ответная улыбка Клеща была чисто протокольной. Он ждал новостей, а новости от шефа, как и звонки, тоже бывали большей частью нерадостные.

— Брюс, ты занимаешься сейчас русскими?

— Да, сэр.

— И как идут дела?

— Сейчас еще рано говорить, сэр, но дело движется к развязке.

— Да? — Майор помолчал. Клещ ждал продолжения беседы и изучающе смотрел в его глаза, в которых, как обычно, кроме отеческой заботы о подчиненном, ничего прочитать было нельзя.

— Скажи, пожалуйста, — майор встал и, обойдя стол, приблизился к Клещу, — скажи, пожалуйста, такого Кешу Грицаенко, — он с трудом выговорил эту трудную русскую фамилию, — Грицаенко, ты его знал? Я имею в виду, он в твоей разработке?

— Мелкий пушер. Уильям сейчас им занимается, — четко отрапортовал Клещ.

— Хорошо занимается. Его сегодня убили.

Клещ молчал, не зная, что сказать. Да и что говорить — убили, бывает такое с пушерами. Это, правда, ломало все его построения. Но шефа эти построения пока касаться не должны.

— Поедешь на место и разберешься. Немедленно. А то полиция там все вверх дном перевернет, нам лишний шум ни к чему.

— Понял, шеф. Мне хотелось бы знать, кто вызвал полицию и когда это случилось?

— Вот там на месте все и узнаешь. Давай, мальчик, время дорого.

«Не может без заключительной банальности», — раздраженно думал Клещ, спускаясь на лифте сначала в свой кабинет, потом, взяв необходимое, к машине. Что-то тут не так. Он не мог понять весь недолгий путь до Брайтона, что же показалось ему странным в поведении шефа, — какая-то несообразность, выходящая за рамки обычных служебных отношений.

Милашка Таккер отследил парочку вплоть до подъезда брайтонского эмигрантского дома. Припарковав машину неподалеку, он вызвал по рации Клеща. Тот обещал вскоре прибыть. Формально Таккер и Клещ были напарниками, но Милашка, как прозвали в управлении Уильяма Ф. Таккера, признавал, что Клещ был начальником, а он — исполнителем. Клещ решал неразрешимые, казалось бы, задачи, находил то, на что другие уже давно махнули рукой, списали со счетов и забыли. Он был словно компьютер последней марки, отлаженный и защищенный от вирусов. Таккер был, несмотря на свой женственный облик, за что и получил прозвище, отличным бойцом, неплохо владел кунг-фу, хорошо стрелял, бегал, прыгал, но в теории был полным профаном. При этом он, как хороший солдат, делал свое дело не задавая вопросов. Вряд ли кто-нибудь в управлении сработался бы с Милашкой — ему был необходим напарник, способный думать и решать за двоих.

Клещ не заставил себя ждать. Он выслушал отчет Таккера, покачивая головой.

— Так, ну хорошо. Будем ждать здесь, никуда они от нас не денутся.

Клещ продолжал качать головой и хмуриться. Картина происшедшего никак не обретала цельности. Полиция словно специально навела шороху на весь район. Откуда-то появились журналисты с телекамерами. Они пытались и у него взять интервью — кто-то уже ляпнул, что он из ФБР. Какая сволочь?!

А полиция вообще вела себя довольно странно. Словно хотели устроить образцово-показательное расследование — из тех, что месяцами мусолятся по всей стране в теленовостях, хотя, на взгляд Клеща, шум поднимать в этом случае было нельзя категорически. Особенно ему не понравилось то, что ни от кого из сыщиков он не смог добиться ответа на вопрос: кто сообщил в полицию об убийстве. По чьему сигналу они вообще сюда приехали? Морочили ему голову, словно он не работник ФБР, а сопливый частный сыщик без права ношения оружия. Как будто они не знали его, Клеща. Уж здесь-то, на Брайтоне; в его, можно сказать, вотчине…

Убийство Кеши казалось Клещу очень странным. «Кому это было выгодно?» — в первую очередь спрашивал он себя. Получались прямо стихи: если все по уму, то невыгодно никому. Убивать пушера, который исправно выполняет свою работу, не имеет никакого смысла. Конкуренции у них тоже нет — парни, по его наблюдениям, работали на одного хозяина, были простыми наемными работниками. Похоже, что это просто дурацкая случайность. Из тех, которые разрушают все логические построения. Пробегающий мимо ребенок толкнул случайно шахматную доску, фигуры покатились на пол, а партия не записана — игрокам остаётся только развести руками и начать новую игру.

Но деньги — что эта барышня будет с ними делать? И кто она такая? Раньше в поле зрения Клеща никакой девчонки из Виллиджа не появлялось. Тем более русской. Нельзя от нее отрываться. Если это действительно случайность, то, может быть, вообще стоит себя обнаружить — влегкую навести шухер, чтобы она зашевелилась, забегала, — и выведет, выведет на хозяина. Или хозяин ее найдет, либо чтобы спасти, либо чтобы убрать. Живец. Способ старый как мир. И что удивительно, всегда действенный.

Это задача номер один. Задача номер два — найти Джонни. Через него легче всего вытянуть ниточку убийства Кеши. Этот подонок всегда в курсе всего, что происходит в подвалах Брайтона, в самом низу, где обитают полностью опустившиеся наркоманы, бродяги, сумасшедшие, — это его мир. Но Джонни, как назло, куда-то исчез. В постоянных «лежбищах», которые Клещ сегодня уже успел проверить, Джонни не было. На Ориентал-бульваре его тоже не видели. И свалка возле яхт-клуба в Бруклинском парке не порадовала встречей с агентом. «Ладно, — подумал Клещ, — разберемся». Им овладело обычное веселое, приподнятое настроение, предвкушение очередной победы, которая на этот раз может оказаться очень серьезной. Почему так казалось, он не мог себе объяснить. Просто чувствовал, что манхэттенская девчонка приведет его на новое поле деятельности, возможно, и к солидной удаче.

— Уильям, значит, делаем так. Сейчас обнаруживаем себя. Потом ты остаешься у них на хвосте, но уже незаметно. Я еду в своей машине на Манхэттен и жду возле дома. Надо, чтобы они зашевелились, надо их напугать. Предполагаю, что с девчонкой играют втемную. Понял?

— Чего тут не понять? Какие дальнейшие планы?

— Я думаю, что ты вместе с ними приедешь на Кристофер, там и увидимся.

— Отлично, Брюс. — Уильям никогда не употреблял по отношению к напарнику клички. Впрочем, и Клещ всегда обращался к нему по имени. Это было негласное соглашение, которое им очень нравилось.

Барклай Виллис Второй хлопнул ладонью по руке Маркса и пошел к пляжу, слегка подпрыгивая в такт трубе Майлса Дэвиса, поющей в наушниках его волкмена. «Молодец, старик, — думал он. — На старости лет пришел-таки к рэпу, это наша музыка. Единственная наша. Старый черный брат Дэвис…» Барклай Виллис Второй улыбался. Показали они этой сучке Лауре, ох, хорошо показали! Долго она их за нос водить не смогла. Оттрахали с Максом на пару так, что и стонать у нее уже не было сил. Малолетка дурная… Корчила из себя крутую — вот и получила! Как крутая. Знай, сучка, что значит быть крутой! Вообще, они с Марксом скоро всех тут раком поставят! Черные братья должны сделать Америку своей! Показать этим козлам, кто здесь хозяева! А травка у Маркса — первый класс! Веселуха! И член стоит так, что Лауру, сучку, чуть в могилу не спровадили. А все равно бабу хочется! Может, вернуться? Может быть, она еще там, на фабрике, сидит среди мертвых машин, раны зализывает? Или тащится оттого, что наконец-то ее оттрахали два нормальных мужика. Маркс тоже молодец, столько раз ей засадил — Барклай Виллис Второй счет потерял! Нет, не стоит возвращаться, лучше на пляж, лечь на песок, закрыть глаза и покурить. Он сунул руку в карман — осталась одна сигарета. Хватит и одной. Вечером Барклай Виллис Второй найдет себе еще. Хороший сегодня денек, замечательный де…

У Барклая Виллиса Второго внезапно перехватило дыхание и мысли оборвались — чья-то рука сжала горло — такая лапища, что охватила целиком далеко не тощую шею Барклая и потащила в сторону, в кусты, за которыми открывался кусок дикого пляжа — что-то вроде свалки маячившего чуть впереди яхт-клуба. Здесь валялись гнилые доски, испорченная снасть, весла, мотки колючей проволоки, несколько кузовов от старых автомобилей, ненужная никому, даже нищим эмигрантам, мебель, пустые бутылки, пивные банки — иначе говоря, хлам. Ночами здесь было небезопасно гулять, да и кого сюда понесет, в этот мусор, кроме своих. Барклай Виллис Второй был здесь своим. Сколько ночей было проведено тут в приятном обществе — с черными братьями, с подружками, с хорошей травкой… Этот участок пляжа был спорным — долгие годы шла склока между владельцами яхт-клуба, расположенного слева от свалки, и новыми русскими хозяевами Брайтона — справа. Они никак не могли между собой договориться, кто же будет строиться в этом месте. Пока здесь хозяйничали Барклай и его братья.

Барклай Виллис Второй захрипел и упал на землю, потеряв равновесие. Тут только он увидел напавшего на него безумца. Лишь безумец мог поднять руку на черного брата здесь — на их маленькой территории посреди района русских, пуэрториканцев и евреев. Эта зона была для них табу, и они не совали сюда свои вонючие носы.

Это был белый, которого Барклай Виллис Второй раньше ни разу не видел. Здоровенный детина, морда красная, сопит, как поезд подземки, одет в эту идиотскую униформу белых служащих — темный тяжелый костюм — в такую-то жару! Ну, ничего… Рука Барклая, все это время остававшаяся в кармане красной куртки, которую он носил на голое тело, нащупала бритву. «Сейчас я научу тебя улыбаться широко-широко…»

Красномордый стал наклоняться к нему. «Очень удачно», — мелькнула мысль. Барклай резко выбросил руку вперед, заворачивая кисть снизу вверх. Сверкнуло лезвие открывающейся бритвы. Следующим коротким, доведенным до автоматизма рывком кисти Барклай должен был располосовать нависшее над ним лицо от уха до уха. Но сопящий здоровяк, как оказалось, кроме физической силы, обладал неплохой реакцией. Он быстро отпрянул назад, перехватив руку Барклая, и резко вывернул кисть. Бритва упала в траву, а ее хозяин тонко и громко завизжал. Здоровяк молча сопел, стоя над корчащимся черным парнем в идиотской красной куртке, цветных широченных трусах и кепке козырьком назад, которая не скрывала коротких курчавых волос, выкрашенных в ярко-рыжий цвет.

Ощущая острую, парализующую боль в руке и свою полную беспомощность, Барклай Виллис Второй, перейдя с визга на тихое завывание, увидел, что врагов было двое. Второй — худощавый, невысокий, со стертыми чертами лица — стоял чуть в стороне и со скучающим лицом следил за поединком. Зевнув и прикрыв рот узкой ладонью, он произнес что-то на каркающем, рычащем диком языке, который Барклай Виллис Второй как ни пытался понять долгие годы, так и не одолел, разве что несколько ругательств осели в памяти. «Русские, — машинально отметил он, — Crazy Russians…»

— Ну что, сопляк, говорить будем? — спросил его краснолицый здоровяк на хорошем английском.

— Ты кто такой, мать твою? — Барклай Виллис Второй еще никому в жизни жопу не лизал! Эти русские еще вспомнят Барклая!..

— Кто надо. Джонни видел сегодня?

— Какого еще, к матери, Джонни? Убирайся отсюда, траханный в мозг!

Здоровяк ловко, так что Барклай не успел увернуться, наступил ему ботинком на горло:

— Слушай, щенок, я сегодня очень устал, пока по помойкам лазил за такими говнюками, как ты. Так что советую тебе разговаривать вежливо. Тебя не учили, как со старшими разговаривают?

— Пошел в жопу, — неуверенно начал было Барклай, но, почувствовав, что давление ботинка усилилось, прохрипел: — Не знаю никакого гребаного Джонни! Не видел никакого вонючего, траханого Джонни! У меня нет брата по имени Мудацкий Говноед Джонни!

Здоровяк улыбнулся:

— Слышь, Тусклый, как поет! Словарь можно писать с этим парнем! Ты плохо понял, по-моему… — Он надавил ногой сильней, и Барклай Виллис Второй судорожно поджал ноги и попытался вцепиться руками в ботинок, который, как он чувствовал, сейчас раздавит ему кадык. Он хотел что-то сказать, но не мог. Кроме булькающего хрипа, из глотки не выходило ни единого звука.

— Отпусти его, — сказал Тусклый. — Он уже и говорить-то не может.

Барклай сел на траву, держась за горло обеими руками, и зашелся в глубоком кашле.

— О’кей, — отдышавшись, выдавил он. — О’кей. Какой вам нужен Джонни?

Барклай тянул время, пытаясь вспомнить, что за Джонни может интересовать этих головорезов. В его банде парней с таким именем не было. Значит, белый. Но и белых продавать незнамо кому Барклай не будет — не такой он парень, чтобы кому ни попадя рассказывать о своих делах. Или о чужих, что тоже нехорошо. И небезопасно.

— Белый? — спросил он, усиленно морща лоб.

— Красный, блядь! — выругался здоровяк по-русски.

Последнее слово было из тех, что Барклай мог понять.

— Белый, твою мать, — перейдя на английский, продолжал здоровяк. — Белый. Тощий. Наркот. Эмигрант.

— Хм, Джонни, Джонни.

Барклай продолжал таращить глаза, задирать брови, изображая активный мыслительный процесс. Двое в костюмах молча ждали результата.

Неожиданно Барклай понял, о ком идет речь. Он никогда бы не подумал, что такой тип может интересовать кого-то настолько серьезно, что за ним полезут на его территорию да еще и будут нападать на черных братьев. Надо же, чудеса, да и только! Один из немногих белых, который не боялся ходить по узаконенным негласно местам обитания банды Барклая и их друзей. Опустившийся беспомощный попрошайка, с которого и взять-то нечего. Иногда он выполнял кое-какие их просьбы, за сигарету с марихуаной готов был на карачках ползать. Говно, одним словом. Никто его всерьез не воспринимал. Никто из братьев не считал его за человека.

— Долго ждать? — осведомился здоровяк.

— Джонни Дохлый, что ли?

Русские молча смотрели на него, никак не, реагируя на восклицание…

— Дохлый должен быть сейчас у себя на Брайтоне. Он в это время там шакалит.

— На Брайтоне его нет.

— Тогда — в яхт-клубе.

— Нет.

— У старика Мартина…

— Нет.

Бар старика Мартина был последним местом, где мог находиться этот урод. Иногда его в баре подкармливали, и Джонни частенько болтался там, помогая хозяину по мелочам. А место было паршивое, грязное и бедное. Уважающие себя братья туда не ходили.

— Значит, спит где-нибудь пьяный. Или обдолбанный. Или пришили его за подлянку.

Русские переглянулись. Здоровяк полез в карман и вытащил пистолет.

— Пришили, говоришь?

— Вот! — Вспотев от страха, но не подавая виду, Барклай Вилли Второй хлопнул себя по лбу ладонью. — Вот! В парке «нэви» посмотрите, в кустах где-нибудь. У него баба там есть, вернее, не там — на базе «нэви» работает. Шлюха полная, белая шлюха, — затараторил Барклай. — Они там в кустах трахаются иногда. Если его нигде нет, значит, в парке, точно. С этой сукой своей. Как ее на работе-то держат? Такая же, как и Дохлый, — на ногах еле стоит от кайфа, мозгов нет, одна жопа, да и жопы толком уже нет… Ее все «нэви» трахают, наверное, вот и держат на работе, а я бы гнал таких… — Барклай продолжал болтать и одновременно старался запомнить лица наглых русских. Он им еще припомнит эту встречу, поиграют они еще с братьями бритвами, потопчут этого борова ногами…

Русские снова заговорили на своем языке. Худощавый кивнул здоровяку, тот наклонился над Барклаем и, глядя в глаза, тихо сказал:

— Хватит болтать, говнюк. Отдыхай, — и тихонько ткнул его пальцами в горло, ближе к левому уху.

— Ты что, Барон, убил его, что ли? — изумленно спросил Тусклый, глядя на неподвижно лежащего паренька.

— Делать мне больше нечего, как мокруху лишнюю разводить. Оклемается. Поехали в парк?

Джонни шел из парка, уже не помня, откуда идет. Дома вокруг были необычайной высоты и сверкали, словно были построены не из красного кирпича и серых бетонных блоков, а из горного хрусталя и фольги. Редкие машины, с рычанием проносившиеся мимо, были явно живыми существами и переговаривались между собой, а иногда и с Джонни. Он прекрасно их понимал и иногда кивал в ответ. При этом он ориентировался в том, что творилось вокруг, не шатался, шел уверенно и понимал, что если его тихие беседы с автомобилями будут заметны окружающим, то прогулка закончится в ближайшем полицейском участке. Это в его состоянии было категорически противопоказано.

«Кислота — великая вещь», — думал Джонни. Но мысли о средстве достижения кайфа не занимали его целиком. В голове одновременно неслось несколько параллельных потоков образов, слов, мелодий, не мешающих друг другу, а, наоборот, дополняющих и подчеркивающих сущность каждой мысли в отдельности.

Джонни видел сейчас всю свою жизнь. В ней было много такого, чего лучше было не вспоминать. Но все неприятные, мерзкие поступки проходили перед глазами, не вызывая липкого стыда, как бывало обычно, когда с похмелья Джонни вспоминал детали прошлого. Он вдруг обрел философский взгляд на вещи, причем настолько глубокий, что оценивал их совершенно отстраненно. Понятия «плохо» или «хорошо» сейчас отсутствовали в его лексиконе, все было по-другому — проще и понятней. Джонни ясно видел, насколько он низко пал, но ощущал в себе силы в мгновение ока стать другим человеком. Он был настоящим хозяином ситуации. Не судьба стояла над ним, как было последние несколько лет, а он мог управлять, изменять положение вещей, знал даже, как повлиять на общественное мнение в свою пользу. Много чего он сейчас знал. Глядя прямо перед собой, он видел весь Нью-Йорк одновременно — выросший перед глазами потолок железной дороги Брайтона и жилые эмигрантские дома не ограничивали обзор. Джонни видел Манхэттен — даунтаун, башни Торгового центра, видел Виллидж, толпу, бесконечно плутающую в его улочках. Видел кораблики, оставляющие на черной воде Гудзона белые пенные треугольники, набережную на другом берегу, Нью-Джерси. Видел даже автобусы, уходящие в болотистые равнины, окружающие Ньюарк. Одновременно он мог контролировать происходящее позади — на Лонг-Айленде, микроскопическим движением зрачков переносился в Квинс, в развалины Южного Бронкса и на сто процентов был уверен в том, что мог найти общий язык с любым из обитателей этого громадного города, ибо сейчас он обладал Знанием.

Клещ увидел черный силуэт ковыляющего Джонни на фоне яркой витрины, в которой были выставлены огромные, муляжного вида сельди, осетры и прочие дары моря. Он проехал мимо, развернулся, догнал точно парящего над землей парня и резко затормозил, чуть опередив своего агента. Джонни не заметил взвизгнувшую тормозами машину. Или сделал вид, что не заметил. Клещ выскочил на проезжую часть, обежал машину спереди и, схватив невесомое тело за шиворот грязной джинсовой куртки, швырнул на переднее сиденье. Через пару секунд он уже отъехал от места похищения. Если кто из прохожих и обратил на инцидент внимание, то его, Клеща, вряд ли запомнили — так быстро все произошло. Клещ знал по собственному опыту, что мозг обывателя, размягченный тысячами правил, которыми он руководствуется в повседневной жизни, не реагирует на такие внезапные, идущие вразрез с его, обывателя, представлениями о жизни.

— Ну наконец-то, — заговорил Клещ после небольшой паузы. — Ты куда запропастился, Джонни? — Он внимательно посмотрел на выпученные глаза агента с красными прожилками и черными бездонными зрачками, съевшими всю радужную оболочку. — О, братец, кислоты обожрался?

Джонни захихикал:

— Вроде того, начальник. А что, не имею права?

— Имеешь, имеешь…

— Куда мы едем? — Джонни развалился на сиденье. — А, Клещ?

— Едем в одно место. Поговорить надо, Джонни. Я тобой недоволен последнее время. Ты не догадываешься почему?

— Не догадываюсь, начальник. Я хороший. Что не нравится?

— В первую очередь, не нравится, что за нами хвост.

Джонни завертелся на сиденье, заглядывая себе за спину:

— Какой, мать твою, хвост? Никакого хвоста нет. Кому я нужен? Это за тобой, может быть, хвост!

— Вот мы сейчас и проверим, — сказал спокойно Клещ, затормозив на стоянке у супермаркета. — Пошли.

— В магазин? — снова хихикнул Джонни.

— Почти. Вылезай.

Они вышли на залитую электрическим светом улицу, и Джонни наконец понял, куда тащит его Клещ.

Старику Мартину чудом удавалось содержать свое заведение. Бар, если это слово подходит к некоему подобию клуба безработных и совершенно, даже на вид асоциальных типов, находился напротив сверкающего толстым стеклом и белым металлом супермаркета, где отоваривались добропорядочные жители района. Жителям соседство с притоном в чистом его виде было малоприятно, и создайся такая ситуация в каком-нибудь другом районе, где было бы больше коренных нью-йоркцев, давно бы уже пришлось Мартину искать новое поле деятельности. Здесь же, в ближайших к супермаркету блоках, жили большей частью эмигранты, приехавшие в Штаты недавно и не озабоченные еще наведением порядка в своем теперь городе. Им бы у себя в доме порядок навести…

Они вошли в знакомое до последней пепельницы заведение — Джонни был здесь завсегдатаем. Клещ наведался сюда впервые, но имел в своем личном архиве множество видеозаписей, сделанных в баре агентами, более ответственными, нежели идущий сейчас впереди него. Краем глаза он заметил, что автомобиль, привлекший его внимание в момент встречи с Джонни, тормознул возле супермаркета.

Они присели за столик у окна — обычный, на четверых, как в любом провинциальном «Макдональдсе», только не в пример им грязней. Рядом со стойкой бара стоял маленький усилитель, на котором сидел реликт Бруклина Бил Бергман — пятидесятилетний алкаш в джинсах, ковбойской шляпе, клетчатой грязной рубахе и сапогах со шпорами. Билли был единственным артистом, работавшим у Мартина, с его маниакальным пристрастием к музыке кантри. Пел, если это можно называть пением, Билли за выпивку и больше вроде бы ни в чем, собственно, и не нуждался — организм его уже давно перешел на своеобразный обмен веществ и, кажется, не имел потребности ни в женщинах, ни в тепле, ни в твердой пище.

— Что новенького, Джонни? — спросил Клещ, глядя прямо в выпученные глаза. Двое вышли из машины и направились ко входу в бар.

— Да что новенького, что новенького? Ничего, сэр, новенького, — пробормотал агент. Какого черта Клещ его сюда притащил? Джонни поймал несколько удивленных взглядов знакомых, торчавших у стойки с бутылками пива.

— Как же так? Дружка твоего шлепнули сегодня, а ты что же — не в курсе?

— Какого еще дружка? Кто шлепнул? — Удивление Джонни было настолько фальшивым, что Клещ мысленно ахнул. Вот так номер! Этот доходяга что-то знает, и это «что-то», похоже, очень серьезно. Иначе чего бы ему так трепыхаться?

— Да Кешу же, Джонни, Кешу московского. Ты же с ним знаком был.

— Кешу?.. Ну да… То есть как это — убили? А кто убил?

— Тише, тише, мальчик… Не надо привлекать внимание. — Клещ словно смеялся, говоря о внимании. Взгляды почти всех посетителей уже были прикованы к их столику. Официантка в восхитительном мини тронулась было к ним, но старый хрен за стойкой удержал ее, грубо схватив за руку.

— Джонни, — крикнул широкоплечий пуэрториканец по кличке Линза, не вставая с высокого крутящегося стула. — Эй, Джонни! Чего фраеру от тебя надо? Кто такой?

Клещ не отреагировал на крики Линзы. Зато парочка, за которой он наблюдал, уже открыто уставилась на него. Клещ вытащил пачку «Кэмела», достал сигарету, щелкнул зажигалкой.

— Эй, мистер Вас-Сюда-Не-Звали, этот стол для некурящих! — крикнул Линза и неуклюже встал с табурета, чуть не опрокинув локтем пустые пивные бутылки.

Пока Линза шел к столику, Клещ, улыбаясь, смотрел на Джонни. Тот совсем сник. Черты его лица, и так мелкие и нечеткие, совсем расплылись, стерлись. Осталось какое-то плоское серое пятно над грязным вырезом майки.

Не поднимаясь со стула, Клещ резко ударил подошедшего вплотную Линзу носком ботинка в голень. Тот зарычал от боли и увидел, что ствол кольтаком-мандер, калибр 45, уставился ему прямо в левый глаз.

— Что, засранец, ты что-то хотел мне сказать? Пет?

— Ты кто такой? — спросил Линза, все еще чувствуя за спиной поддержку друзей, замерших у стойки.

— Я тот, кто разгонит ваш гадюшник. Как только минутка свободная выпадет, Пойдем, Джонни, невозможно спокойно поесть… — Он поднялся. Джонни больше походил на мертвеца — глаза запали, щеки приобрели какой-то зеленый оттенок, губы были совершенно белыми. Клещ, услышав за спиной характерный щелчок, успел повернуться и блокировать удар ножом-выкидухой, которым один из приятелей Линзы хотел реабилитировать любимое заведение. Отбив руку с ножом, он двинул рукояткой пистолета в лоб маленькому юркому итальянцу. Шустрый владелец ножа рухнул, на пол кучей грязных тряпок.

— Кто еще желает попробовать свои: силы? — Клещ обвел взглядом заведение. Желающих не было, но глаза сидящих за стойкой красноречиво говорили о том, что все точки над «i» в отношениях с Клещом расставлены и сомнений в том, как они будут действовать, если встретят нового знакомого на темной улице без оружия, не возникало никаких.

Клещ демонстративно плюнул на пол, крепко взял Джонни за руку и вытащил на улицу. Все это время он продолжал наблюдать за хвостами. Те и не пытались притворяться — вышли следом за ними и стояли у дверей, глазея, как Клещ с Джонни садятся в машину.

— Ты знаешь этого Рэмбо? — спросил Тусклый.

— Нет. — Барон прищурился. — Демонстрацию мощи устроил, гад. Он же для нас старался, ты понял?

— Этот парень из ФБР…

Барон удивленно поднял брови:

— Вот как?

— Да. Клещом его зовут. Очень активный молодой человек.

Барон помолчал, потом усмехнулся и произнес миролюбиво:

… — ФБР? Коллега, значит… — Он протянул руку Михаилу: — Ну уж ладно. Познакомимся. Работка нам с тобой предстоит, чувствую, непростая. Игнатьев Антон — в прошлой жизни старший следователь московской городской прокуратуры…