— Вы напрасно тратите время, пытаясь меня запугать.

Давид Ревич сидел, закинув ногу на ногу, и курил «Бак» — сигареты с изображением оленя на пачке и стоившие ровно доллар — бак, то есть. Звягин оценил его квартиру: студия на Брайтоне — это о многом говорит. В частности, о том, что хозяин квартиры далеко не жирует. Да еще эти сигареты. Если человек экономит на куреве, значит, дело — труба. Он знал многих очень богатых людей, куривших «Беломор», но в этом был свой шик. А здесь все очевидно — покупает мужик самое дешевое из того, что видит. Другие ему просто не по карману.

— Повторяю, — сказал Давид, — это бессмысленно. Я ничего уже не боюсь.

Он производил впечатление человека совершенно сломленного, опустившегося. В комнате было грязно и пыльно. Костюм Ревича, видимо единственный, был измят. В пятнах, воротник рубашки неопределенного, «советского» цвета являл миру отчетливую и видную издалека черную полоску от пота.

— У меня к вам встречное предложение, господин Звягин. Вы меня берете на работу — все равно кем, только не мешки таскать. Я больше не могу их таскать, годы не те. А я в благодарность за это отдам вам Лебедева. Видите, до чего меня довел мерзавец? — Ревич взмахнул рукой, демонстрируя убранство жилища. Это было лишнее — убранства как такового не было. Два кресла и кухонный стол. Вся одежда умещалась в прихожей в стенном шкафу. На столе стояли пустые и полупустые консервные банки с сахарной кукурузой и кока-колой. — Господин Лебедев меня кинул, — монотонно забормотал Ревич. — Кинул как мальчишку. Я до сих пор не могу встать на ноги. Мы с ним друзьями были. А он меня обманул. Я вам отдам этого господина с большим удовольствием. Только не надо меня пугать. Спроси ли бы просто: Давид, хотите это сделать? А я бы сказал: хочу… За долю малую, — добавил Ревич после небольшой паузы.

Звягин с облегчением вздохнул. Заниматься шантажом ему было противно, хоть и хотел он в свое время грохнуть сынка этого Давида. «Интересно, знает папаша, чем сын его в России занимался? Как он бандитов лечил после ранений, полученных в боях не за правое дело. Тоже „за долю малую“… Вся семейка у них, видно, за долю малую на многое готова».

— Вы, случаем, не антисемит? — неожиданно спросил Ревич.

Звягин удивленно поднял глаза и внимательно посмотрел на собеседника.

Давид Ревич удовлетворенно кивнул головой:

— Нет, вижу, что не антисемит. Вы умный человек, это заметно… Так вот, я — еврей. Понимаете, что я имею в виду?

— Надеюсь.

— Слава Богу, слава Богу… Значит, вы должны понять, что один и тот же гой меня два раза не проведет. Первый раз я сам крючок заглотил, а теперь он у меня как миленький все выложит…

— Господин Ревич…

— Бросьте вы к чертовой матери это идиотское обращение! Какой я вам господин? А вы? Вы что, тоже господин? Не обижайтесь, но у вас зона на лбу нарисована. Уж я-то вижу. Лоха какого-нибудь провести можно, но не Давида Ревича! Я же просил вас — не обижайтесь, — поспешно продолжил он, видя, как потемнело лицо Звягина. — Давайте о деле. Когда я могу начать?

— Слушай, ты! — Звягин устал от беспрерывного словесного потока старого еврея. — Хватит мне лапшу вешать на уши. — Звягин действительно устал, обычно он не позволял себе подобных выражений в схожих ситуациях. В уличной схватке — там свои законы, в разговоре деловом — свои… — Может быть, у меня зона и на лбу, но то, что у меня там, внутри, — он притронулся пальцем к лысой своей голове, — тебе этого никогда не узнать. Хоть ты и еврей. Скажи мне, дружище, почему ты все эти годы сидел в дерьме? Почему не достал сам этого Лебедева?

— Господи, почему? Он спрашивает! Что я, в Россию за ним полечу?.. Я же к тому и веду, да вы мне все не даете договорить. Так вот. Первое, что мы должны с вами сделать…

— Мы?

— Мы, мы. Успокойтесь. Это возможно только при работе небольшого коллектива. Одному очень сложно. Так вот, первое, что мы должны сделать, — это определить мою зарплату. Не смотрите на меня как на идиота, это крайне важно и от этого зависит успех всего предприятия. Разумеется, я после окончания дела, после успешного его окончания, — поправился он, — а другого и быть не может, должен получить премию. Зарплата идет помимо премии, так сказать, автономно. Объясняю почему. Мне нужно выглядеть. Понимаете теперь? Выглядеть.

— Ну что значит выглядеть? Оденем вас, умоем… Причешем, накормим. У меня была подобная ситуация в России, за неделю все приведем в норму.

— Э-э, дорогой мой, в России — может быть, да, за неделю можно из бомжа сделать графа. Может быть, и за час можно. Да. И никто не поймет разницы. В России. Эка, хватили! В России, — Ревич даже разволновался. — Нет, в Европе, да еще с Лебедевым, эта штука не пройдет. Он сразу обо всем догадается. Тут надо все делать по-настоящему. По-взрослому, как у нас говорили. Начинать с педикюра. Так-то. Поэтому мне нужны карманные деньги, а знаете, что такое в Европе, в понимании Лебедева, карманные деньги?

— Догадываюсь. Здесь как раз я больший специалист. Я знаю даже то, чего вы не знаете. Я знаю, что значит, для таких, как Лебедев, в России карманные деньги. Но один я этот вопрос решать не уполномочен. Сейчас мы поедем к нам в офис и определим вашу зарплату. — Про себя Звягин уже все решил. Можно дать старому хапуге столько, сколько попросит, ничего страшного не случится. Звягин имел на это полномочия. Он мог свободно распоряжаться деньгами фирмы — в разумных пределах, конечно, и в основном теми суммами, которые не облагались налогом. Так, впрочем, было для него привычнее — вся жизнь прошла под знаком «черного нала», перестраиваться уже было поздно.

Он понял, что изглоданный обидой на Лебедева, до обморока любящий деньги, опустившийся иммигрант сделает все, чтобы «опустить» бывшего дружка. Понял он также то, что бояться исчезновения тоже не следует. Ревич не боец. Он не станет предпринимать самостоятельных рискованных акций. Ему удобнее быть при начальстве, чтобы сваливать на него всю ответственность. Вопрос с Лебедевым, таким образом, пока можно считать закрытым. Временно, до тех пор, покуда он вновь не появится на горизонте. А там уж настанет время и самому встретиться с бывшим начальником…

Билеты в Денвер уже лежали в кармане Звягина. Ему была по душе предстоящая операция. Словно отпуск — путешествие с любимой женщиной, под конец — куча денег, встреча с тем, кого не удалось отловить в Питере. В общем, все прелести жизни. «Лучший отдых — смена деятельности», — вертелось у него в голове, когда они с Ревичем, кое-как причесавшимся и почистившим костюм, ехали в офис. Там Звягин сдал Давида с рук на руки Николаеву, который был посвящен во все тонкости предстоящего дела и являлся его куратором, ответственным за операцию. Но основная работа ложилась все же на Звягина. Относительно честный отъем денег, как говаривал Остап Бендер, это отдельный и большой труд. Заниматься им нужно серьезно и профессионально.

Прибавилось, правда, и неприятностей. Сэр Джошуа сообщил, что в доме полицейского, который занимался параллельно с ними поисками пропавших денег, найден труп его напарника. Сам хозяин дома сгинул бесследно. Растворились в неизвестности также телохранитель Мясницкого и Тусклый — Михаил Рахманинов, бывший главным, точнее, крайним во всей этой истории с деньгами.

У Джошуа в полиции были, разумеется, свои люди на очень высоком уровне, и он намекнул Звягину, что полицейский этот, по прозвищу Клещ, — Александр Евгеньевич усмехнулся — голливудский какой псевдоним у парня, — получил от начальства распоряжение прекратить дело, но на свой страх и риск решил продолжать в нем копаться. Это могло заметно помешать поискам, которые начали Барон и Рахманинов, и теперь вот к ним подключился Звягин. Намек сводился к тому, что если этот самый Клещ вдруг погибнет при каком-нибудь несчастном случае, то никто особенно разбираться в этом не будет.

Шустрый, разумеется, не имел радиотелефона, и не от бедности. Он всячески избегал любой возможности лишнего контроля за собой со стороны работодателей. Если есть в кармане трубка, то куда труднее отвертеться — почему, мол, не выходишь на связь?

При всем отвращении его к общению с начальством сегодняшнее утро все-таки заставило его нарушить свои принципы. Проснувшись в отеле «Буйвол» — название вызывало у него нервический смех — в постели с очередной ковгерл, он открыл свежий номер «Денверпост» и, пролистав страницы, заполненные объявлениями о продаже недвижимости, сдаче внаем зимних коттеджей, об аукционах подержанных автомобилей, распродажах всего, что только в состоянии был вообразить провинциальный ум, наткнулся где-то ближе к середине газеты на броский черный заголовок: «Нью-йоркская наркомафия прячет деньги у деревенского пастора». Ниже шла фотография того самого деревенского, с кем он, Шустрый, беседовал о его постояльцах, и интервью с ним, в котором собственно наркомафии — Шустрый злобно ухмыльнулся — было уделено три строчки: «…из обители греха, коей является Нью-Йорк, доползла в наш прекрасный штат…». Шустрый не стал читать эту чушь. В целом интервью было посвящено пропаганде изучения Святого Писания, которое в конце концов приведет к счастью всех добрых людей. Он пробежал глазами колонки текста и остановился на комментариях. Это было значительно интереснее — более или менее подробно журналист говорил о том, что русский парень, неожиданно оказавшийся связанным с нью-йоркской наркомафией, втерся в доверие к честному доброму самаритянину-пастору и уже готов был использовать его в своих преступных целях. В каких именно, Шустрый не понял, да это и не было целью статьи — объяснить, какие именно имел виды этот парнишка в Дилоне. Шустрому все было понятно — провинциальный писака услышал, скорее всего от того же пастора в своей деревне, пару слов и высосал из них более или менее детективную историю. Примитивную и глупую, как все их родео и семейные ужины с кока-колой, но достаточную для того, чтобы привлечь на полчаса внимание денверских домохозяек и заставить их всплескивать руками в неискреннем ужасе перед продавцами бакалейных лавок или кассирами супермаркетов.

Внезапно Шустрый обнаружил, что несколько строчек в комментариях посвящены и ему. «Он сразу обратил внимание на этого чернокожего с порочным, испитым — Шустрый провел ладонью по своему лицу, нет, ничего подобного, оно было вполне гладким, сытым, так сказать, — лицом, с его дрожащими тощими руками и бегающими глазками. В нашем городе таких отбросов не было никогда, подумал пастор…»

«Вот сволочь, — сказал про себя Шустрый. — Я и говорил-то с ним две минуты, а этот писака прямо бандита какого-то, наркомана из меня сделал. Это все их хваленое расовое равноправие. Стоит черному парню заехать дальше Омахи, и все — только смотри по сторонам. Всюду такие вот добрые самаритяне, которые в каждом черном видят бандита…» У него просто руки зачесались поговорить по-мужски с этим уродом, писакой немощным. Знает он, Шустрый, этих героев маленьких провинциальных городков — надави на него пальцем, вся смелость тут же с соплями вытечет. Но вот что скажет Барон?

Шустрый нарушил свои принципы — осторожно, чтобы не разбудить девчонку, он вышел в прихожую и набрал номер своего бывшего кредитора. Он звонил на коммутатор — трубку сняла барышня, Шустрый попросил соединить его с абонентом «коллект» за его счет. Соединили быстро, и он услышал густой голос Барона:

— Алло!

— Это я, Шустрый. Возник вопросик.

— Ты где? — Барон говорил спокойно и громко, словно находился в соседней комнате. Впрочем, качество связи давно уже не удивляло Шустрого. С тех пор как он на плоту перебрался с Карибов в Штаты, эта проблема перестала для него существовать.

— Где-где? В Денвере. Мы же договорились, что я здесь задержусь…

— Что за вопросик?

Шустрый в двух словах рассказал о газетной статье.

— Может быть, стоит промыть мозги за такие штучки? — спросил он, закончив.

— Откуда ты говоришь?

— Я же сказал, из Ден…

— Из какого отеля? Адрес? Я в Денвере.

«Вот так Барон! Правильно Я решил с ним связаться, а не предпринимать ничего на свой страх и риск. От русского можно всего ожидать. Гляди-ка — он уже в Денвере!»

Сообщив адрес отеля, Шустрый пошел будить подружку — своего патрона он хотел принять в цивильной обстановке.

…Пока ехали к какому-то приятелю Барона, Клещ молчал. Гибель Таккера произвела на него тяжелое впечатление. В номере отеля, где остановился этот самый приятель, оказавшийся симпатичным чернокожим хулиганом, он сразу вышел на балкон, оставив Барона с Шустрым в гостиной неплохого, в общем, номера. Надо было собраться с мыслями. Цепь последних событий почти выбила его из колеи. Он не мог найти логического объяснения странным убийствам, идиотской слежке — не то дилетантской, не то издевательской. Это не было делом рук шефа — майор Гринблад был Человеком крайне консервативным, как в словах, так и в поступках. Если бы Клещ начал активно мешать, он бы просто арестовал его или, на худой конец, подстроил автокатастрофу. Майор не стал бы заниматься всеми этими штучками — инфразвуком, психотеррором и прочей голливудщиной, словно вытащенной из дешевых детективов. Но даже не это раздражало Клеща. Отсутствие логики, необъяснимость происходящего — вот что было самым неприятным. Он мог почти с уверенностью сказать, что и у Гринблада, и у начальника Энтони — Мясницкого, тоже, вероятно, возникли какие-то изменения в стройных планах поисков злополучных пятисот тысяч. Чутье никогда не подводило Клеща. Он отчетливо улавливал мерзкий запах неизвестности, мерзкий и гнусный, без примеси романтизма, без предчувствия победы. Запах разложения — удушливый и зловещий, от которого хотелось как можно скорее спрятаться. Теперешнее состояние слегка напоминало отходняк после первой пробы грибков во время мексиканских похождений. Мир выглядел нереальным, шатким — зыбким, как батут, натянутый от горизонта до горизонта. И батут этот мог прорваться в любое время, в самом неожиданном месте. Как прервался он под Милашкой Таккером, под гаденышем Джонни… Кто следующий уйдет в зловонную трясину, которую скрывает прогнившая ткань?

Вот и господин Рахманинов совсем завял… На протяжении всей поездки, да и сейчас, в отеле, он имел такой вид, словно был разбужен глубокой ночью, вытащен из теплой постели и выведен на улицу — в темноту под ледяной дождь. Он уныло пил пиво и не реагировал ни на какие предложения и предположения Энтони, который, похоже, один не потерял головы. Клещу чертовски хотелось взять тайм-аут, хотя самолюбие отчаянно протестовало — нельзя полностью отдать инициативу русскому. Пускай он и полицейский в прошлом, но фактически все же бандит… Это будет совсем против всех правил.

— Что-нибудь выяснилось? — спросил он, возвратившись в комнату.

— Девчонка и парень сбежали. Где их теперь искать — неизвестно. Единственное, что мне приходит в голову, — сказал Энтони, — это проехаться в Дилон и использовать твое полицейское удостоверение. Может быть, кто-нибудь из твоих коллег видел, куда они двинулись?

Клещ внимательно смотрел на Энтони. Тот выглядел бодро и весело, словно не видел мертвого Таккера всего несколько часов назад.

— Что, Михаил, закис? — Энтони пнул своего друга ногой в колено.

Михаил поднял глаза, помолчал, а потом выдавил из себя:

— Как вы все мне надоели… Может быть, ты позвонишь шефу, а, Барон? Может, там что-то прояснилось?

— Не валяй дурака. Что там может проясниться? Вставай, поехали. Как вы думаете, сейчас двинем? — Он неожиданно вежливо и вопросительно взглянул на Клеща, и тот с удивлением отметил, что Энтони как будто к нему подлизывается, демонстративно передает инициативу в его руки, ну и ответственность, соответственно.

— Поедем. У меня такое чувство, что нам нельзя долго оставаться в одном месте. Мне все слежка мерещится.

Энтони внимательно посмотрел ему в глаза и заметил:

— Вполне может быть, что и не мерещится.

При этих словах Рахманинов встал с кресла, плюнул на пол и вышел на кухню.

Через полтора часа они подъезжали к Дилону.

— Сначала давай к этому… журналисту, — скомандовал Антон, не забыв, однако, вопросительно посмотреть на Клеща. Тот кивнул головой. — Может быть, не придется засвечиваться в полиции, — пояснил Антон.

— Да уж, не хотелось бы. — Клещ подумал, сколько им удастся находиться без наблюдения или, точнее, без преследования, объявись они в местном полицейском участке. Наверняка на него объявлен уже розыск. Причин и оснований у майора Гринблада более чем достаточно.

«Билл Грэм, журналист» — гласила табличка на двери двухэтажного чистенького домика, который показал им работник автозаправки, расположенной на въезде в город. Ну конечно, кто же в городке не знал местную знаменитость — Билла Грэма, не раз прославлявшего их город в столичной прессе. Под столичной прессой жители Дилона, разумеется, подразумевали «Денверпост» — дальше их претензии не шли.

Барон остался в машине. В дверь постучал Клещ, еще не зная, что он скажет хозяину.

Билл Грэм только что вернулся домой с ежедневной пробежки. Он очень следил за своим здоровьем и в этом смысле был идеальным американцем. В его доме без конца менялись тренажеры, рекламируемые в журналах и по телевидению, на кухонных полочках лежали многочисленные коробки с витаминами, он не курил — в общем, Билл Грэм был парнем с обложки иллюстрированного издания для домохозяек. Казалось, что вот-вот изо рта его вырвется клич вроде: «Тренажер „Кесслер“ — самый дешевый и надежный предмет домашней обстановки!» Ему было двадцать восемь лет, он был женат, имел двоих детей — мальчика и девочку. Единственное, что омрачало безоблачное существование, так это то, что никак не удавалось выпрыгнуть из становившейся тесноватой должности хроникера провинциальной «Дилон саммт». Билл постоянно посылал свои репортажи в «Денверпост», но те проваливались в щель почтового ящика будто в бездну. И вот наконец звездный час настал. Статья о благородном Дуайте, обманутом нью-йоркскими мошенниками, была принята, напечатана, и, что совсем ввело Билла Грэма в состояние блаженной прострации, рядом с текстом красовалась его фотография с парой строк, возвещавших миру о том, что за человек автор интереснейшего и неожиданного материала.

Услышав стук, Грэм распахнул дверь и увидел на пороге двух человек. Один из них выглядел весьма подозрительно: мало того что черный, но и смотрел еще как-то противно, прямо Грэму в глаза — сощурившись, пристально. Билл на миг смутился, но, вспомнив о своей профессии, широко улыбнулся и спросил:

— Чем обязан?

Он сообразил, что забыл поздороваться. Впрочем, странные гости тоже здороваться: не собирались.

— Полиция, — заявил без всяких предисловий белый, тоже ужасно противный, с наглым лицом и акцентом, выдававшим жителя восточного побережья. — Мы можем пройти в дом?

— Конечно, конечно. — Билл сделал приглашающий жест рукой.

— Мы одни? — спросил белый полицейский, даже не думая представиться. Чернокожий молча продолжал рассматривать Билла, точно некое диковинное насекомое.

— А в чем, собственно говоря, дело? — перешел в наступление хозяин. Но жесткой интонацией, с которой Билл произнес фразу, ему не удалось скрыть неуверенность и противную дрожь, которая, как маленький жаркий огонек, зажглась где-то в глубине живота и расползлась по всему телу. Самое неприятное было то, что он видел, как гости переглянулись, заметив его смятение.

— Дело в том, то ты, мудак, суешь свой нос куда не следует, — отчетливо выговаривая каждый слог, продекламировал негр. — По-твоему, значит, можно публично оскорбить незнакомого человека только за то, что он черный? Только за то, что он спросил, кто остановился в каком-то там долбаном доме у какого-то долбаного пастора?

Билла охватило предчувствие того, что его сейчас будут бить. Как это происходит и что при этом чувствуют люди, он не знал. Однако Билл Грэм обожал гангстерские фильмы и охотно читал детективы на ту же тему. Он ни разу в жизни не дрался, но часто представлял, как дает отпор где-нибудь на улице выскочившим из темноты грабителям. Воображаемые битвы происходили в таинственных местах, которые он не мог бы найти ни на одной карте ни одного города. Все являлось чистой фантазией. То, что это случалось не в Дилоне, — это сто процентов. В его городке, где он родился и вырос и где, вероятно, и окончит свою жизнь, темных улочек просто не было, равно как и не существовало клубов пара, бьющих из-под мостовой, фабричных труб на горизонте, пустых ящиков вдоль грязной уличной стены, о которую Билл колотил башкой воображаемого грабителя. Дилон являлся плохой декорацией для гангстерской драмы. Поэтому двое, вломившиеся в дом, выглядели как-то противоестественно. Они были в разладе с гармонией окружающего мира, в котором просто не могли случаться подобного рода происшествия.

— Так вы — из полиции? — спросил он, почувствовав, что дрожь добралась до голосовых связок.

Белый сунул ему под нос удостоверение. Билл не успел прочитать, что в нем написано, но сам вид документа успокоил его.

— Куда они делись? — буркнул белый.

— Откуда я знаю? — испуганно пролепетал Грэм, сразу поняв, что гость с удостоверением имеет в виду парочку русских знакомых Дуайта.

— У тебя, парень, могут быть серьезные неприятности. Ты что, решил карьеру сделать на нашей работе? — прошипел негр. Он все больше пугал Билла, хотя и был почти на голову ниже журналиста, в плечах неширок — вообще, с виду довольно хил. Тем не менее было в нем нечто, стоившее дороже накачанных мускулов Билла, его широкой, не знакомой с никотином грудной клетки.

— Обратитесь в полицию… В нашу полицию… Это рядом, я могу проводить. Может быть, там что-то известно… — забормотал он, отступая назад от подозрительного черномазого.

— Слушай ты, идиот, — проговорил белый полицейский таким тихим и страшным голосом, что все скрытые угрозы его приятеля показались журналисту наивными, как детский смех. — Мы спрашиваем — ты отвечаешь. До полиции дело дойдет.

— Пастор сказал: сели на мотоциклы и уехали.

— На мотоциклы?!

— Рокеры подобрали их… Бандит бандита видит издалека, — понес Грэм какую-то полнейшую чушь.

— Рокеры… Рокеры, говоришь? — ласково сказал черный и подошел вплотную. — Молодец. И знаешь, приятель… — Колено негра резко дернулось и вонзилось в пах. Грэм сложился пополам, причем, заметив свое отражение в зеркале, даже удивился на миг — как это удалось ему согнуться под таким углом не в пояснице, а в спине, словно позвоночник его стал резиновым. Тупая боль захлестнула его, казалось, она никогда не кончится. Боль была неплохо Биллу знакома — в колледже на футбольных соревнованиях ему несколько раз попадало мячом по яйцам. — …Никогда, — услышал он продолжение речи черного, — никогда не пиши того, в чем ты не уверен на сто процентов. Особенно… — На затылок Грэма точно обрушился потолок. Вскрикнув, он рухнул на пол, как марионетка, у которой разом обрезали все ниточки, поддерживающие ее мнимое существование. Окончание урока он слушал уже лежа. — …Особенно если речь идет о незнакомых людях. Сегодня тебе повезло. Я добрый парень. Другой бы убил, да и все дела.

— Вот что, Грэм, — заговорил белый полицейский, или кем он там был. — Если ты хоть словечко кому-нибудь скажешь о нашем визите, у тебя будут такие неприятности, каких ты не видел ни в одном сраном фильме. Прощай, ковбой… Пошли отсюда. — Последняя фраза была обращена к черному хулигану.

Хлопнула дверь, Грэм остался в доме один. Он лежал на полу. Тянущая тяжелая боль внизу живота не отпускала. Он знал, что надо ждать — долго ждать, пока это пройдет. «Почему я не сопротивлялся? — думал он. — Надо было дать негодяям сдачи… Ладно, в конце концов, за все приходится платить. Черт с ними. Статья напечатана, в редакции никто ничего не узнает, и на карьере это не отразится». Выждав, пока боль немного утихнет, он встал и, постанывая, пошел на кухню — выпить стакан сока… Сегодняшний день нужно было вычеркнуть из памяти, словно его и не было.

— Ну что? — спросил Барон, когда Клещ с Шустрым вернулись в машину.

— Сопляк, — ответил Шустрый. Сразу сломался.

— Наши подопечные уехали из Дилона в компании рокеров. Тормознули их на шоссе.

Барон на минуту задумался. Не найдя, похоже, решения, он снова спросил, на этот раз обращаясь только к Клещу:

— Рокеры… Я в России пару раз сталкивался с ними. У рокеров должны быть свои… как это по-английски сказать? Сходняки. Стоянки. Кампусы! А, Брюс?

— Правильно мыслишь, Энтони. И я вот что тебе скажу. Неподалеку от Денвера строится сцена — очередной фестиваль для этих уродов устраивают. Играть будет «Грэйтфул Дэд» — их культовая группа. — Больше чем уверен, что они отправились именно туда. Что им еще здесь делать? Ведь не коттеджи присматривать на зиму?

Игнатьев посмотрел на Тусклого. Тот так и продолжал сидеть с угрюмым видом, не реагируя на новости.

— Слушай, Миша, знаешь что? Мне надоело! Шеф тебе поручил это дело, в конце концов, а все делаем мы с Брюсом. Может быть, ты соизволишь оторвать жопу от стула, наконец?

— Прямо сейчас? — Михаил прищурился. — Чего тебе от меня надо? Пошли вы все! — Он достал сигарету и отвернулся.

— Нервы тебе полечить нужно, вот что, Миша. Как ты дальше-то работать собираешься?

— Не знаю. Может быть, мы заедем пожрем где-нибудь? Есть в этой деревне ресторан какой-нибудь или нет? Или мы должны голодными по всей Америке колесить?

Пока они ждали заказанный обед в ближайшем китайском ресторане, Михаил не проронил ни слова. Рахманинов не понимал сам, что с ним происходит. Хотелось послать к черту своих помощников, кто бы они ни были: полицейские, киллеры, бывшие следователи, — всех послать, выйти из тесного ресторана и остаться в этом городе — таком же, как тысячи микроскопических городков в Америке, ничем друг от друга, кроме названий, не отличающихся. Супермаркет, церковь, Мэйн-стрит обязательно — главная улица, как же! — порой только из нее и состоит весь город, а она все равно — Мэйн-стрит, хоть и единственная. Купить здесь дом — его средства позволяли это, — устроиться на службу… Куда угодно, хоть вот в эту паршивую газетенку… Или вообще не работать… Если бы не дружище Мясницкий, подсуропивший в свое время работенку… Он всегда оправдывал себя, что вот заработает еще немного деньжат и уйдет, бросит этот грязный бизнес, который и бизнесом-то назвать нельзя — чистый криминал, без дураков. Любому ясно. Это все — мысли и слова о том, что будет чуть позже, когда он наберет нужную сумму, — это все отговорки. Он же не мальчик, он еще в России давным-давно понял, что денег много не бывает, что их всегда не хватает, а уж о той простой вещи, что ввязавшийся в криминал из него по своей воле не уходит, кто-кто, а уж он-то прекрасно был осведомлен… Настроение его продолжало падать, хотя он сам удивлялся, куда же еще. После того как на его глазах застрелили этого полицейского — Таккера, в своем же доме, он думал, что депрессия, охватившая его мгновенно и плотно, это предел. Теперь было ясно, что нет, не предел и что погружаться в нее можно бесконечно. Вернее, не совсем бесконечно, а до самого конца, не фигурального, а физического.

Грэм довольно быстро пришел в себя. И, очухавшись, неожиданно повеселел. Родные стены всегда действовали на него положительно. Он любил свое жилище, за которое выплачивать деньги предстояло еще много лет, но, безусловно, это был уже полностью его дом, менять который Билл не собирался до конца своих дней. Иногда он представлял себя здесь в старости, окруженного внуками, приехавшими вместе со своими родителями на его очередной юбилей. Жить они, конечно, будут в разных местах — такой большой семье, какую он себе нагрезил, в одном доме не поместиться. К тому времени Билл будет очень богатым человеком — известным писателем. Внуки будут спрашивать, почему он не переедет в большой город — в Бостон или в Нью-Йорк. Он ответит им словами Фолкнера, мол, ему нужен кусочек родной земли величиной с почтовую марку, чтобы быть счастливым. Чтобы описывать его до конца дней своих. «Был бы талант», — скромно заканчивал он, даже в мечтах не произнося этого вслух. Билл считал себя очень скромным человеком.

По мере того как шло время, сегодняшнее событие начало представляться ему в другом свете. Билл в конце концов начал считать себя почти что героем. Что-то было в случившемся от его фантазий: неизвестные, изображающие из себя полицейских, какие-то тайны, недоговоренности. Память услужливо изымала из мыслей неприятные фразы, сказанные в его адрес. Главное, что он не спасовал. Ну, ударили его, но он же не кричал, не умолял их о пощаде. Неизвестно, кстати, как могло бы все закончиться, не уйди негодяи столь быстро. Он-то парень не из слабаков. Просто подонки ошеломили его, а вот если бы подождали, пока он придет в себя, то, может быть, и пожалели, что так нагло вломились в дом Билла Грэма. Он решил зайти к Дуайту и поговорить с ним о незваных гостях. Пастор всегда мог посоветовать что-то дельное, помочь разобраться в ситуации, правильно оценить свои силы — психолог он был великолепный. Да и друг настоящий, так, по крайней мере, думал Грэм. Главное — оставаться всегда в рамках закона и чувствовать, что ты не один в этом городе, и тогда никакие бандиты не смогут нарушить привычное и милое течение жизни, настоящей, американской жизни, имеющей конкретную цель, а главное, все возможности для ее достижения. Если ты, конечно, патриот. Продолжая успокаивать себя этими прописями — волнение все-таки не до конца его отпустило, — он, выйдя за дверь на улицу, нервно оглянулся по сторонам. Но подозрительные личности исчезли, не оставив ни малейшего следа, словно их и вовсе не было. Билл вернулся в дом, запер изнутри дверь, прошел в гараж и выехал на своей «тойоте» на Мэйн-стрит, направляясь к пасторскому дому.