Солнце только-только взошло над ущельем, а наш караван был уже в десятке километров от Ак-Ляйляка.

Впереди рулил Абдунасим на грузовике с вагончиком. За ним следовал Боки на старом «пазике». Замыкал колонну «уазик», где находились мы с Ириной.

Прощай, кишлак, подаривший нам сумасшедшую ночь!

Я наслаждался утренней прохладой, удивительно прозрачным воздухом, фантастическими очертаниями грозных скал… А ведь это утро могло начаться без меня! Если бы не Боки, который заметил крадущегося к тутовнику Константина. Кстати, каменотес все-таки дал деру. Пока я развивал перед Боки версию, каким образом содержимое сундучка перекочевало в мешок, Константин пришел в себя, бросился в тень и был таков. Ну, Бог ему судья!

Что же касается Павла, то, проводив наш караван, он направился на охоту в Змеиное ущелье. Пусть ему ловятся кобры и эфы, щитомордники и прочие твари!

Я оставил Павлу адрес (естественно — отделение связи, до востребования) и попросил написать о дальнейшем развитии событий в кишлаке. Он обещал.

Поглядывая на дорогу, я тихонько напевал.

— Ди-има-а… — донесся справа нежнейший голосок.

Я притворился глухим. Видеть не хотелось этой стервы.

— Ди-ма-а… — жалобно тянула она. — Ну, не будь злючкой. Я же не виновата, что откуда-то выскочил этот Боки. Я как раз собиралась толкнуть Костю. Просто не успела.

— Ты собиралась посмотреть, как я буду выглядеть с аккуратной дырочкой во лбу, — не выдержал я. — Из детского любопытства, конечно.

— С ума сошел, Димка! За кого ты меня принимаешь?!

— Ладно, подруга. Хватит заливать. Отвезу тебя к Дадо и расстанемся. Надеюсь, навсегда.

— Ну и глупо, Дима. Ты же знаешь, как хорошо я к тебе отношусь. Ну почему ты решил, что я хотела уйти с Костей?

— А разве нет?

— Конечно нет. Это просто бессмысленно.

— Ой ли? А мешок? В конце концов, Костя вывел бы тебя в долину, а там ты нашла бы способ избавиться от парня. Прихватив с собой мешочек, разумеется.

Она звонко рассмеялась:

— Дима, ты хоть знаешь, что было в этом сундучке?

Я промолчал. Но, конечно, мне было интересно.

— Хочешь, скажу?

— Я устал от твоего вранья.

— Ну, слушай. Папа мне все рассказал. В молодости он учился с этим самым Гафуром Мирзоевым. У них на курсе был студент, очень талантливый селекционер. То есть селекционером он стал потом. У него очень трудно сложилась судьба, его не признавали, отовсюду гнали… А когда Гафур стал большим начальником, он вспомнил про этого селекционера и пригласил его к себе. Тот вывел новый сорт мака. Во-первых, с очень большим содержанием опия, а во-вторых, с лепестками зеленого цвета. Папа сказал, что это революционное открытие в наркобизнесе. Во всем мире тайные маковые плантации ищут с вертолетов. Красный цвет сразу же выдает посевы. А если бы лепестки были зелеными, говорил папа, тогда обнаружить их с воздуха почти невозможно. В сундучке — полные материалы о новом сорте.

— Что за ерунда!

— И ничего не ерунда. Папа говорил, что мировые наркобароны отвалят за это открытие сумасшедшие деньги. Папа знал, как выйти на них и при этом сохранить голову целой. А мы с тобой не знаем, верно? Нас попросту обманут и убьют. Теперь ты понимаешь, что я не стала бы цепляться за этот мешок?

— Ирина, я и не подозревал, что у тебя такое богатое воображение.

— Напрасно ты мне не веришь, — вздохнула она.

Зеленый мак, подумал я. Нет, такого она сама не могла бы выдумать.

Зеленый мак. Зеленый…

Постой-ка!

Я, в отличие от Абдунасима и покойного Путинцева, не полиглот, местные языки не знаю, кроме нескольких словечек. Однако же есть некоторые восточные выражения и слова, известные каждому, кто хоть немного прожил в Азии. Например, «кок-чай» — «зеленый чай». «Кок» — «зеленый».

Предположим, старый садовник решил рассказать ленинградскому журналисту Волотову о том, что в хозяйстве Мирзоева проводятся опыты по выращиванию опийного мака с зелеными лепестками. Старик говорил невнятно. Слух Волотова выловил из сбивчивой речи знакомое вроде словечко «кокаин», хотя на самом деле «кок» означало здесь «зеленый», а последующие звуки принадлежали какому-то другому слову. Но старик был обрадован и тем, что важный гость хоть что-то понял, и согласно закивал.

Фонетический казус…

Впрочем, возможно, я тоже фантазирую.

— Ди-има-а… — снова позвала Ирина.

Я посмотрел в ее глаза — святые и лживые, беспомощные и беспощадные.

— Чего тебе?

— Папа просил, если что, похоронить его здесь, в Ходженте. Как ты думаешь, можно устраивать похороны без тела?

— Не знаю, надо спросить в церкви.

— А в Ходженте есть православная церковь?

— Спросишь у Дадо.

— Ты мне поможешь, милый? Я одна не выдержу.

Я промолчал. Конечно, помогу. Из уважения к человеку, которого буду часто вспоминать.

— Хочешь, скажу тебе еще одну вещь, чтобы ты понял, что стал для меня самым родным? — Она слегка подалась ко мне.

— Говори, от тебя ведь все равно не отвяжешься, — буркнул я, ощутив, однако, что моя благородная ярость давным-давно испарилась.

— После папы остались кое-какие ценности. Они хранятся у Дадо. Я знаю, что папа обещал заплатить тебе, и сделаю это за него, если ты проводишь меня до Петербурга. — И она склонила голову на мое плечо.

Я не стал ее отталкивать.

Зачем?

Великолепное утро, ясное и свежее, сказочный пейзаж, мы живы и здоровы, снова выстояли в этом безумном мире — чего еще желать?

Санкт-Петербург

1995–1996